Д. Г. Лоуренс. Последние стихи. Предисловие

David Herbert Lawrence. LAST POEMS

Поэт в России больше, чем поэт. Мы давно привыкли к этому утверждению, которое больше говорит о стране, чем о поэтах. Обстановка переменилась, и стало, как повсюду в мире. Но бывают поэты, и не только в России, которые больше, чем поэты, не потому, что можно в стихах намекнуть на нечто такое, о чем нельзя сказать в газете, а просто потому, что заложенная в них поэтическая и личностная мощь не может и не хочет удержаться в рамках, социально отведенных поэзии. Данте и Гете больше, чем поэты. Из числа таких поэтов и Лоуренс.

Конечно, он поэт прежде всего. Он и в прозе прежде всего поэт, и в статьях, и в жизни, которую он прожил именно как поэт. Но его не интересуют ни игры языка, ни барахтанье у краешка подсознания. Он сразу бросается в океан. Удивительное ощущение глубинных токов человеческого бытия, предваряющее будущие открытия психологии, - даже и этого ему мало. Ему необходимо прямое высказывание, он должен отчетливо сформулировать свой взгляд на вещи и указать путь к спасению. Ни зауми, ни обходных маневров, сразу, страстно и до конца. Говорит как власть имеющий.

Лоуренсу до сих пор кое-кто отказывает в звании поэта. Да, талантливая проза, хотя куда ему до Пруста с Джойсом. Ну, пострадал за использование ненормативной лексики и чрезмерную (по тем временам) откровенность. Но поэт, увольте. Цех стоит на страже своих прав и привилегий. Какой же поэт, если стихотворение сразу понятно и входит в кровь, если страсть в нем разламывает все условности и границы, если (о, ужас!) в нем нам просто, без экивоков, объявляют, как понимать жизнь, и как жить, и главное, как жить нельзя? И это в эпоху формализма, эстетизма и аморализма. Время, конечно, берет свое, страсти начала минувшего века улеглись, он давно уже классик, есть плита в полу Вестминстерского аббатства, и в ряды великих английских поэтов его пустили.

Летом 1929 года Лоуренс ездит из страны в страну по европейскому Средиземноморью, нигде не останавливаясь надолго. Он тяжело болен: туберкулез перешел в ту стадию, когда уже виден конец. Полиция разгромила в Лондоне выставку его картин, свободное распространение «Любовника леди Чаттерлей» оказалось невозможно – конфликт с официальной моралью достиг предела. Для Лоуренса все это – столкновение с новейшей цивилизацией, построенной на забвении глубинных основ жизни, и он предъявляет ей одно обвинение за другим. «В форме гнева предпочел он выразить свою печаль», - скажет о нем Олдос Хаксли. Стихи пишутся непрерывно, постепенно раздражение в них ослабевает, и тогда появляются прекрасные вещи, восторженные и печальные, искрящиеся полнотой бытия.

С конца августа Лоуренс с женой в Баварии на озере Тегернзе. Сюда их пригласил доктор Мор, фанатичный лоуренсианец, писатель и врач, назначивший новый курс лечения. Они поселились высоко над озером на окраине Роттаха в убогом домике, почти сарае. В наши дни Роттах слился с соседним приозерным Эгерном в городок Роттах-Эгерн. Там, где жили Лоуренсы, и поныне малолюдно: редкие постройки, пустоши, за ними начинаются горы. Никто про Лоуренса не помнит, зато имеется скульптурная группа живавших здесь немецких писателей, о которых ничего не знаем мы. Домик не сохранился, но теперь есть улица доктора Мора, эмигрировавшего из Германии в начале тридцатых.

Лечение не помогло. Состояние Лоуренса настолько опасно, что любой день может стать последним. «Вспоминаю осенние ночи, когда казалось, что пришел конец, - напишет через несколько лет Фрида Лоуренс. – Я вслушивалась в его дыхание через открытую дверь, и так всю ночь, и сова зловеще ухала на ореховом дереве у дома. На тусклом рассвете огромная охапка генциан, которую я поставила на пол у его постели, казалась единственным, что было живым в комнате». Но Лоуренс оправился и смог выдержать переезд на юг Франции в Бандоль. К этому времени уже готовы первые варианты «Баварских генциан» и «Корабля смерти». Остальные «Последние стихи» будут написаны здесь, в Бандоле, в последнюю осень его жизни.

Бандоль расположен между Марселем и Тулоном, это еще не совсем Лазурный берег, зимы тут прохладнее. Каменистое побережье, сосны, бухты, разбросанные в море острова. Здесь Лоуренса все-таки немного помнят. На гостинице “Beau Rivage”, где они с Фридой жили в первый приезд сюда, предыдущей зимой, и ненадолго остановились теперь, две его мемориальных доски: снаружи и внутри, у самого входа (напротив еще одна – в память Кэтрин Менсфилд). В местном туристическом бюро, впрочем, молодые сотрудницы о нем ничего не знают. Но в том же бюро мне посчастливилось найти женщину постарше, указавшую место, где стояла скромная вилла, в которую Лоуренсы переехали из гостиницы. Сейчас этой виллы нет, но можно постоять на мысу, с которого он смотрел, как огибают острова корабли Одиссея.

Умер Лоуренс не здесь, а в Вансе вблизи Ниццы 2 марта 1930 года. Среди его бумаг была найдена содержавшая 67 стихотворений тетрадь, которую Р. Олдингтон и Дж. Ориоли опубликовали под названием «Последние стихи» (“Last Poems”) в одной книжке с другим посмертным сборником «Еще анютины глазки» (“More Pansies”).

Это книга умирающего человека. Накануне смерти Лоуренс творит поэтическую систему мира, сплавляющую воедино разнообразные проявления жизни. Он ощущает себя погруженным, вместе с живыми и мертвыми, животными и растениями, морем и небом, в расчленяющее и объединяющее, уничтожающее и творящее начало, которое впервые называет Бог. «Я перестал бояться слова Бог», - пишет он в одном из писем. До сих пор у него были только боги.   

Человек, говорит Лоуренс, принадлежит космосу. «Мы и космос – одно. Космос – огромное живое тело, и мы все еще члены этого тела».  Это из эссе «Апокалипсис», за два месяца до смерти. Сегодня людям, считает он, не свойственно целостное сознание. Лоуренсу казалось, что в доантичных цивилизациях (микенской, критской, этрусской) было иначе. «Человек жил в космосе и знал его лучше, чем себя» - это тоже из «Апокалипсиса». Вот откуда в его поэзии силуэты древних людей, вот почему так важны в образной системе «Последних стихов» солнце, луна и планеты.

Телесная жизнь для Лоуренса – основа всего. Жизнь предшествует каким бы то ни было мыслям о жизни. Платоновское учение об идеях, первоначальных по отношению к чувственным формам, представляется Лоуренсу не только неприемлемым, но и опасным, ведущим в сегодняшние тупики человечества. Несколько стихотворений содержат прямую полемику с Платоном, в частности с его образом демиурга – творца, созидающего материальный мир сообразно заранее продуманному чертежу.

Даже смерть Лоуренс воспринимает как часть жизни, ее необходимый элемент. «Ведь без песни смерти песнь жизни станет глупа и бесцельна», - сказано в стихотворении «Песнь смерти». И трудно, наверно, найти в мировой литературе книгу, так неистово прославляющую жизнь, как эта книга прощания. Лоуренс создал одну из самых мощных мировоззренческих концепций двадцатого века. Можно по-разному относиться к его мистицизму плоти, к его призывам и обвинениям, но вслушаться во все это необходимо. Может быть, сейчас особенно необходимо. Не говоря уже о том, что поток жизни, идущий от лоуренсовского слова, может просто помочь жить.

Публикацию 1990 года в «Иностранной литературе» (№ 1) дополнил еще несколькими текстами, а послесловие переводчика, немного его расширив, превратил в предисловие. Пользуюсь случаем, чтобы добрым словом помянуть Владимира Яковлевича Лакшина, который был инициатором той публикации, и Татьяну Владимировну Ланину, ее подготовившую.

Александр Грибанов