Я

                Поэт есть роза и несет около себя неизбежные шипы; мы настаиваем, что острейшие из этих шипов вонзены в собственное его существо.
                ВВР


13 ноября 1956 года в Комсомольске на Амуре – городе на заре, городе юности и… ГУЛАГА – раздался первый вопль младенца, впоследствии зарегистрированного в ЗА-ГСе под именем Александра.
К чему скрывать очевидное, это был ваш покорный слуга. К моему счастью (или несчастью, как сказать) роди-тели мои репрессированными не были. Впоследствии пере-везен ими в город Сталинград, из которого за одну ночь (необыкновенную ночь см. А.Злобин, «Демонтаж») перемес-тился в Волгоград, никуда не переезжая и даже не покидая собственной детской кроватки.
Когда все это началось? Тогда же, как и у большинства; в детстве.
Неизвестный автор:
- Бабка шва, шва, шва,
Пихожок нашва,
Сева, поева,
Опять пошва.
Корней Чуковский:
- Одеяво убежаво, уветева пхостыня…
Самуил Маршак:
- Тхи  мудхеца в одном тазу…
И снова неизвестный:
- Камень на камень, кихпич на кихпич.
Умех наш Венин, Ввадимих Ивьич…
Это праздничные утренники.
В детстве игровая стихия стихов (пардон за каламбур!) воспринимается с удовольствием. Но перенести это удо-вольствие в собственные творения удается далеко не каж-дому. Но, если вы думаете, что я уже в детском саду рифмо-вал свои вирши, вы глубоко заблуждаетесь. Это произошло позже, причем, если учесть, как много в детстве значит даже год, значительно позже.
Случилось это в третьем классе, когда я, как потенци-альный туберкулезник, был отправлен в школу-интернат. Как мне там не нравилось, ужас! В полдник, в дополнение к стакану кипяченого молока (с пенкой! Бррр! До сих пор терпеть не могу!!!) с булочкой или с пирожком, прилагалась очередная, довольно-таки солидная, порция лекарств. Домой ездил только в субботу вечером, а в понедельник с утра – как штык! Короче говоря, понедельник начинается в субботу. Дисциплина о-го-го, чуть, что не так, и в угол!
 А один из одноклассников, где-то услышав, напевает:
- Жив я буду, не забуду
Этот паровоз:
От Москвы до Ленинграда
На карачках полз…
И, взяв за основу это «творение», я тут же состряпал свое:
- Жив я буду, не забуду
Этот интернат,
Где тюремные порядки:
Все в углах стоят…
Каково, а? Можно назвать первой попыткой выступле-ния против тоталитарной системы. Как раз уже сослали Бродского, посадили (ли?) Синявского с Даниэлем, стал пробивать свой Архипелаг Солженицын (все сведения из нашего «сегодня», тогда я разве об этом знал и думал; дет-ство, оно и в Африке – детство).
Свет не без добрых людей (см. Мастер и Маргарита, до-прос Иешуа Пилатом). Директор собрал педсовет. Ну, по-ложим, к ссылке, лагерю или расстрелу меня не пригово-рили (Я – жив?! Б.Мюнхгаузен), но к стенке поставили. Точнее, к месту, где сходятся две стенки. Прямо носом в этот угол. Добрейшей души люди были мои преподаватели…
Пролетело еще лет пять. В пионерлагере, как самого хилого и не могущего нигде принести пользы, выбрали в редколлегию отрядной стенгазеты, где сочинил и опубли-ковал(!) очередной сатирический  (ну, ничему тот угол не научил) опус:
- Вова наш Тащилин соня;
Завтрак утренний проспал,
А когда он встал с постели,
Наш отряд уже гулял.
К счастью моему гонорара-мордобоя от объекта своей сатиры я не получил. Зато кто-то из пионеров наградил меня кличкой Лермонтов. Чувство юмора у него было просто забойное; когда у него поинтересовались, почему не Пуш-кин, он ответил, что Пушкин при имени Александр – жирно будет.
И опять Муза забыла обо мне на пять лет. Только на девятнадцатом году, будучи в рядах доблестной Советской Армии, в ее славных ЖелезноДорожных Войсках, и получив письмо от любимой (то есть, это я тогда так думал) девушки в посылке коробочку с землей Мамаева Кургана (р-р-р-романтик!) я почему-то вышел за пределы четырех строк и выдал:
- Клянусь над землей Волгограда,
Что я к нему скоро вернусь.
Ты жди меня, вот что мне надо,
И я пред тобой появлюсь.


Уроки жизни суровой
Пройдут сквозь года и дожди.
Мы дома очутимся снова.
Родная, ты нас только жди!

Там было еще много еще душещипательного, ну сопли в сиропе, да и только. Причем рифму «дожди – жди» я безза-стенчиво увел у самого Симонова.
Дальше – больше. Когда от нее же получил письмо со стандартным (для девушек, пишущих солдатам) текстом: «Полюбила другого. Выхожу замуж» (в скобках замечу, не вышла), написал еще одно еще более, ну, пр-росто оч-чень, душещипательное стихотворение под названием Зачем?, первые строки которого звучали так:
- Зачем ты письма мне писала?
Их с нетерпеньем ожидал.
Но почему в них не сказала,
Что лучше б я не приезжал…
Потом там было о друзьях, предупреждающих влюб-ленного безумца, что его не ждут и прочий набор тому по-добной белиберды, а заканчивалось оно поистине тр-р-рогательным аккор-р-рдом:
- Прощай же, Таня (Катя, Зина, Надя, Лена…) ухожу,
Покой твой больше не нарушу…
Тобой в душе я дорожу,
Не береди поэта душу!
Обилие женских имен не говорит о том, что я тогда уже был столь любвеобилен, как сейчас. Просто это стихотво-рение пользовалось успехом у брошенных солдат, и каждый, переписывая его у меня или других, ставил имя своей неверной подруги. Я сам видел его со вставленным именем Альфия, вопреки всем законам стихосложения. Есть легенда, что оно до сих пор ходит по ЖДВ из рук в руки, из блокнотов в блокноты.
Кроме этих трагедийных стихов (Если к другому уходит невеста, еще неизвестно кому повезло!) было сочинено не-сколько весьма ехидных песенок о нашем северном житье-бытье, так же имеющие успех среди солдат. Одну из них, переделанную в нечто удобоваримое с точки зрения социа-листического реализма (О, проклятый конформистский мир!), напечатала бригадная газета На боевом посту, правда, подписав этот опус Г.Кучерук. Было так же переделано на солдатский лад множество песен известных авторов, кои и по сей день остаются в неведении относительно такого «творчества».
Отслужив положенное, я поступил на нулевой курс, среди студентов – рабфак, нашего политеха, где за полгода мы должны были освежить в памяти то, чему нас учили в трех последних классах; с 8-го по 10-ый. Все было, как в школе, даже сочинения писали.
И вот три сочинения, из всей массы нами написанных, я написал в стихах. Оценки за них были просто изумительны: 5\1, 5\2, 5\1, причем, числители были за литературу, а знаменатели за русский язык. Дело в том, что у меня при довольно-таки хорошей грамотности, хромает пунктуация; я леплю знаки препинания, как Бог на душу положит. И хотя я пытался возражать, что, дескать, это мои авторские знаки (как раз перед этим проходили) мне было строго отвечено, что пока я не автор, а посему знаки должен ставить по правилам.
Проучившись в политехе до первой сессии (и завалив ее), я оставил его без малейшего сожаления.
Год после этого проработал на метизном заводе, работа на котором, видимо, не вдохновляла на создание собствен-ных «шедевров», поскольку, пользуясь методом Сан Саныча Иванова (царствие ему небесное!) стал «печь» пародии, кои в 1979 году начал печатать в «Сталеканатчике», где-то через месяц после прихода на ВСПКЗавод, как назвал его некий деятель.
Весь этот (1979) год я их писал. И печатал! Как я это себе сейчас представляю, это был тихий ужас.
А в января 1980-го призвали меня на 3-хмесячные(!) сборы по подготовке офицеров запаса и отвезли в Сверд-ловск, где из-за тоски по девушке Зое, которая мне тогда очень нравилась, Муза Сатиры нечувственно ( хотя скорее чувственно) перешла в Музу Лирики. И пошло, и потекло, и поплыло… Графоманил я таким образом года три.
Да, и как это еще назвать, если, например, мой сонет имел сходство с настоящим только в количестве строк: 14!! Но написан он был не 5-ти, или, в крайнем случае, 6-тистопным ямбом, а 4-хстопным, а то и хореем с амфибра-хием, которые сонету противопоказаны. В других «опусах» единственным признаком принадлежности их к славному роду стихов была рифма, а размеры скакали не хуже Лю-бимова – Пятницы в «Робинзоне Крузо» 1947-го года.
И только в 1983 году с подсказки Михаила Зайцева (единственная помощь от метра) я стал, кроме рифм и со-держания, заниматься и формой.
Что я не пел в те годы? Все. Как чукча, как акын. Что вижу, о том пою. Но видел я главным образом себя. Ведь поэт всегда в какой-то мере эгоист. Так что воспевал я страдания своей прохладной персоны, благо были поводы.
Пел реквиемы ушедшим, пел вариации на мифы, пел природу, ну, и, естественно, несчастную любовь. Но вот чего не пел, так это нашей прекрасной советской действи-тельности. То армейское стихотворение было единствен-ным. В общем, был диссидОй, ну, конечно, не такой, как те кто выходил на площадь, иначе познакомился бы с Конто-рой. Просто не пел эту тему, и все.
Но всему бывает конец, рано или поздно это должно было случиться. Пахнет воздух Свободой в апреле… и эти запахи вдохновили меня на новые темы. История Черного ворона мной уже описана, так что возвращаться к ней не буду. Просто подчеркну еще раз, что это не конъюнктура.
А в 1990-ом произошла встреча, которая выделила из бурного потока моей поэзии довольно-таки солидный рукав.
Одиннадцатый номер журнала «Литературное обозре-ние» за 1991 год спровоцировал на этакую хулиганскую барковиану – цикл стихов «Дама червей».
В 1992-ом году написал еще одно великое (по объему) произведение – поэму «Мемуары». Их история так же опи-сана. Повторяться не буду.
Это все о стихах. Но в 1985 году в Крыму разродился небольшими рассказиками, которые с некоторой натяжкой можно было назвать фантастическими. Очевидно, это было последствие занятий по развитию творческого воображения в КЛФ «Ветер Времени». Новый толчок прозы настиг меня восемь(!) лет спустя.
В 1993, в самом его конце, начал писать маленькую по-весть (или большой рассказ) «Затянувшийся прыжок», ко-торую закончил в феврале 1994 года, а в 1997 сделал новую редакцию.
Написав одну большую прозу, замахнулся на другую… и спекся, как тот конькобежец у ВВ. так и лежит в черновиках, недописанная.
Летом  этого(1997-го) года писалось исключительно много стихов. Видать, смерть Булата Шалвовича так по-действовала. 62 стихотворения за три летних месяца, каково, а?
Конца у этой вещи (автобиографии в стиле стеб), есте-ственно нет и быть не может. Ведь жизнь продолжается. Так будем жить!!!

                1997 г.