ДОМ

Плачущие полукружья мансард соединяли берега подоконников.

По утрам фундамент облегчённо вздыхал, когда изо рта увитого виноградом подъезда
сонно выдыхались жильцы – на работу, учёбу, в собесы,
чтобы к вечеру снова втянуться в квартирные альвеолы.

Закрываясь, двери подъезда скрипели, каждый раз издавая новый звук.
В октаве этого скрипа нот больше раза в три обычного.
А когда слышалась новая нота, то скрипела не дверь, а тень выходящего,
словно ДОМ, желая оставить в себе жильца, чувствуя, что тот покидает его навсегда,
прищемляла заземлённую к нему проводниковую тень
(говорят, что собака, провожая хозяина, думает, что тот бросает его навсегда).

Лифт как бы служил дополнительной комнатой для каждого,
но – единственной для потерявшей возраст кошки,
которую катали все, но никто не забирал к себе;
она выросла в этом ДОМЕ, мурлыкала каждому песню,
различала “своих” и “чужих”;рожала в подвале котят;
отзывалась на все клички – если их сложить
и перевести на наш язык, то её имя звучало бы так:
Стоп! Не больше девяти – по возможным кошачьим жизням.

На тросах-сухожилиях голова лифта никогда не кружилась,
но иногда застревала от переполнивших её мыслей в виде людей.
Тогда лифт напоминал квадрояйцо, в котором несколько желтков взбалтывались разговорами, 
но – слава Богу – не всмятку!
В эти минуты, часы лифт становился кабинкой исповеди,
когда прожившие немало лет в одном подъезде
впервые знакомились и делились собой друг с другом.

Особая ода – для мусоропровода.
По этому изобретению человечества каждый провожал частицу ненужного себя
в пакетиках синих и чёрных) в последний путь – как репетиция неизбежного события…
А так, по чуть-чуть, и менее трагично будет…
Ещё по нему бегают крысы – любимая тема тёти Тони,
работницы ЖК со стажем всей жизни.
 
Щербатые лестничные марши, чьи ступени немы,
как позвонки костяка динозавра из Музея природы,
уже давно не считали, сколько по ним прошло ног, костылей, детских  колясок
и перетаскивающих мебель ново- и старосёлов…
Если бы все их шаги стали ступенями, то лестница могла бы вытянуться до луны…
Каждая ступенька – подставленное плечо.
Вниз или вверх – но плечо подставлено!
Сколько этажей – столько и безбашенных пролётов.
Плечи, с иногда выступающими арматурами ключиц,
огорожены перилами –оттопыренными воротниками,
крахмалеными-заляпаными побелкой раз в пятистройку.

Дверные цеп-очки-глазки, дополнительные задвижки давно не спасали от времени старожилов,
из которых многие отсторожили: их по имени не знал никто – только они сами себя.

А когда кто-то ночью кричал, пел или бил посуду,
то это мешало спать как минимум пяти семьям;
тот же, кому меньше всех оставалось отдохнуть,
стучал, как нервический кардиолог, в рёбра батарей,
будто этим мог устранить аритмию синхронных бессонниц.

Бетонные плиты перекрытий завидовали жильцам,
переворачивающимся во снах, когда отдыхали – то спина, то живот
(ещё успеет каждый узнать, что такое Спи на…,
а пока что – пускай ещё поживёт) –ведь пол устал
от втаптываемых в него шагов, а потолок – от удерживания
побелки, обоев, побоев взглядами, люстр, мух, комаров...
Плиты хотели бы тоже поменять стороны –
с пола на потолок, потому что пол – полповерхности,
а потолок – потолок бы застоявшийся воздух, да держат стены.
Каждая стена – спина: остенавливает-спиняет –
                на!

Подвалы – по два ли, по три ли, по дважды три ли - четыре ли, пять ли…
В петли, сплетённые там пауками, влазили мееееееееееедленно,
покрытые паунитью толстые шеи лучей
проживших не одну пожизненную не выключаемых лампочек -
те, заретушированные пылью,
радовали не хуже, чем их прабабка от Ильича.

ДОМ был похож на зуб, портящийся
от холодного (зима) и горячего (лето).
Рядом стоящие дома – такая себе щербатая челюсть,
вгрызающаяся в небо гниющими зубами.
Дворники чистили дёсна раз в утро, а то и реже.
Между домами, стоящими очень близко,
нить сквозняков вычищаела скопившиеся недожёванные
взгляды из окон в окна.

Бельевые верёвки балконов, утыканные клювами-прищепками,
провисали под простынями, рубашками, пелёнками,
подвешенными за уши зайцами и тэдди-бэаз…

А вообще балконы напоминали зачерпнувшие кусочки быта
ковши экскаваторов, но –застеклённые и законсервированные
для потомков, то есть для нас же самих, но – в завтра!
По застеклённости балконов, которые тем самым теряли
сущность ниш в воздухе, можно было судить о возрасте здания.
А свешенные вниз простыни –
как респираторы, защищающие ДОМ от смога.

Тень, далеко отбрасываемая ДОМОМ, лучше полуденной,
которая обрисовывает ДОМ.
Крыша, плавясь летним днём, охлаждается ночью
ровно настолько, чтобы перевернулась
уснувшая на ней тень от облака, пропечённая солнцем.
Насекомые, пойманные в ловушку раскалённой жаровни крыши,
казались примером жертвы к своей роли в истории цивилизации.

Ночью, когда выключали свет во всех окнах,
ДОМ был похож на цилиндр фокусницы;
жизни кроликов-спящих под ним зависела от удава-утра…

(Ночь лепила небо из пористо-звёздной мавровой глины.
Ночь слепила окна, чтобы увидеть себя.
И не утро побеждало тьму, дав окнам-глазам прозреть,
это ночь уставала смотреть в себя).

И когда у заснувших улетали зрачки на небо,
где становились звёздами и смотрели вниз
прозревшим аргусом, охраняющим сон,
а потом – по очереди – возвращались в глаза
тех, кто хотел, кто мог проснуться,
ДОМ входил в туман, становясь похожим
на парусник со спущенными с мачт-антенн парусами.
 
Когда поднимали паруса – куда плыл ДОМ?