Больницы, продолжение

У Даника был арахнойдит. Воспаление паутинной коры головного мозга. Ничего страшного, если не пил - ну, пройдётся там пару раз вечером голый по коридору к восхищению женского медицинского персонала или закинет Децилу клизму сразу на второй этаж вместо того, чтобы аккуратно повышать положение своей вытянутой с ней руки для усиления напора, или крикнет из окна прохожим - "Вы - чума ХХ века!!" -  а так - ничего. А вот стоило ему чуть-чуть выпить - хотя бы одеколона с водой - красивой молочно-белой жидкости - всё, мама, не горюй - Джамалу говорил, что Хофиз - еврей, мне - что на самом деле все евреи давно крещены, только они не знают об этом, и гораздо раньше, чем Армения, Деду - что Афганистан - ложный образ и существовал только у него в сознании, в силу накопившейся у него к тому времени негативной личной и коллективной кармы, и всем - о параллельных мирах. При этом он двигал руками и ногами и старался каждому немножечко попасть в душу, в грудак пробить, периодически прерывая свои объяснения словами: "Фанеру к осмотру!" Фанера, она грудак и есть. Грудь, то есть. Удары у него получались не сильные, костлявым кулачком, сил-то у него не было, но колкие - обидно всё-таки, да - и тогда Джамал брал его сзади в борцовский замок и придушивал, а Дед быстро, по-спецназовски со словами "Я тебе сейчас промажу, милый ты мой!", опускал ему печень и почки, давление в которых стремительно падало, и Даник затихал. Мы относили его на кровать, Децился садился в изголовье у подушки, доставал пачку заныканого от Кати изолептина, растворял в воде и давал эту смесь больному. И Даник засыпал - до самого утра, оставаясь во сне таким же свежим и жизнерадостным, как после одеколона, с румянцем во всю щеку. Мать Даника работала на стройке, в Швейцарии, и каждый понедельник к нам в палату приходили огромные дачки - посылки, набитые треугольными трубами знаменитого шоколада "Тоблерон", запакованными с качеством на столетия мячами разноцветного сыра, квадратными коробками с валютной андоррской ветчиной, копченой на недоступной профанному разуму высоте в горах и ящиками обогащённых витамином С концентратов крутейших экзотических соков, слово "папайя" из которых было самым простым. Половину, а то и больше, конечно, отнимала Катя, платя вечную дань искалеченному когда-то ею доктору-даосу, начальнику спецэтажа, философией которого, как я говорил, была его собственная интерпретация концепции полного Недеяния - умрёте, так умрёте, всё должно идти естественным путём - а половина всё-таки доставалась нам - раненым и косящим солдатам, офицерам и лицам, к сей сакральной санчасти волею судьбы прикомандированным. Жалко тогда не было компьютеров - мама Даника и их обязательно заслала бы к нам штук двадцать. Или сто пятьдесят. И вот ему первому пару и подобрали.

На следующее утро было тихо и солнечно. Одетая в строгий черный костюм Катя зашла, как всегда, без стука, вернее, залетела, словно опасное и огромное по своей энергии насекомое. Ужасное, крылатое и кусачее, валькирия диких полей. Она встала посреди палаты.
Умело закрытые дорогими чёрными очками, её предположительно фасетчатые глаза не означали ничего хорошего для всех. Она открыла дверь, перемигнулась с кем-то там в коридоре и громко, дав, как Юра Гагарин, который, если повезёт, на Ленинском проспекте должен опустить руки, только должно очень повезти, команду-отмашку, сказала нам внуть, решительно и задорно:

- Первая больная, поехала!

И санитар завёз к нам первую больную - девочку шести лет. На каталке, под одеялом, худенькую, бледную, с почти жёлтым лицом и огромной капельницей, торчавшей сразу из-под ключицы. Следом за ней тихо и печально вошла её мать.

- Атас, - так же тихо и абсолютно без акцента сказал Джамал. Акцент ему теперь был не нужен. Как истинный кавказец, он был природно оптимистичен и надеялся, что, возможно, пронесёт. Но не проносило. Ничем. И так же тихо повторил опять. - Атас.

Я его понял. Теперь ни мата, ни сигарет под койками по зоновской привычке в кулак, ни весёлых песен-историй, ни пляски - по выходным Джамал сходил с ума - чтобы восстановиться в нём к понедельнику, утреннему обходу и часами вращался посередине комнаты, как дервиш, цокая языком. Я тихо кивнул головой. Именно, дорогой. Перестройка.

- Фелеманг! - так же зычно сказала Катя. Вообще-то, он был Фелегман, но Катю наши фамилии волновали мало - перекачанная мускулатура плохо давала ей возможность застегнуть чёрную парадную униформу и пуговицы с морскими якорями блестели криво и странно, так же, как её совсем неуставные кожаные перчатки, вот это её волновало больше всего, она упёрлась чёрными очками в Даника. - Больная Шкурулаева, Алма-Ата. К вам!

Когда Катя называла кого-то на "вы", это означало - "серьёзно". Даник в растерянности сидел на стуле, уныло свесив свой длинный еврейский нос с капелькой жидкости на конце. Нос не зонд, обратно не втянешь, любил повторять он. Горе-аид тупо смотрел в пол и молчал.

- Я тебе Спока из больницы выпишу! - давясь смехом, закричал Дед. - Всё будет нормально!

- Отставить, - спокойно сказала Катя. - Что вы смеётесь? Вы же боевой офицер. Вот завтра привезу вам больную СПИДОМ с Украины, будете знать.

Дед поперхнулся. И тоже побледнел, почти как эта несчастная девочка.

- Острая респираторная инфекция, - прочитала Катя, держа историю вновь прибывшей больной на вытянутой руке. - Снята с поезда при проезде в столицу. Три дня температура 39 и 5.

- Я знаю, - нехотя сказал Даник. Он по образованию сам был фельдшер. О встал со стула и измученно улыбнулся матери. - Здравствуйте, меня зовут Даниэль.

- Вторая будет завтра, - сказала Катя. - Ещё не знаю, кому. И как.

Она повернулась к Данику.

- Даник, - сказала она, - будешь хорошо себя вести, за голову укушу.

Я, как старший палаты, кивнул головой.

Когда Кате кто-то нравился, она неслышно подходила сзади и кусала виновника за голову. Это знали все. И это в нашем больничном параллельном мире было круче нобелевки.

Дверь за Катей закрылась, Дед, привычно по-военному одёрнув помятый больничный халат, выпрямил спину, как кавалерист Будённого. Даник подошёл к матери и ровно поставил каталку с девочкой в один уровень со своей. Потом прищурил и так необыкновенно наглые глаза и, покрутив колёсико, чуть добавил капельнице скорости. - А то так до завтра будет капать, - повернувшись к матери, объяснил он.

Похоже, эксперимент начался.

- Катя, ты мне должна аборт, - прошептал Даник, глядя в потолок. Потом оглянулся за забранное решёткой окно, солнечный день и идущих по центру города невест* прохожих. И повторил. - Всем нам!

Наступала весна.

*Иваново, в.ч. *****