Репертуар операционного театра

Поэт начала века - приверженец новой культуры,
неоэтикета, когда поглощение пищи
не менее интимно, чем опорожнение кишечника,
для дам кровотечение из пальца не менее интимно,
чем менструация, изящное убийство модно,
а самоубийство единственно возможный путь к смерти.
Ненависть всех ненавистей берсеркеров,
когда собеседник, зевая, не прикрывает рот.
Крик всех криков брёвен 731,
когда горящая капля воска падает на кожу.
Смех всех смехов эпигонов Гомера,
когда прохожий, поскользнувшись,
разбивает черепной горшок.
Печаль всех печалей вдов, сирот и отчаявшихся,
когда дымится последняя щепотка табаку.

Курительная фистула дымится,
Чубук, забитый в сфинктер губ,
Забита чаша табаком из лиц, а
Курильщик сам – курильщик-труп.

Окурки куриц – головы обрезанные,
Смолой багровой катятся в закат
На шестерённой зимашине резвой
Снежинки механически гудят.

Танцующая Кали - вечер коксов
Сечёт носы, одеколон, о декаданс!
Внутри оркестр чёрных терменвоксов,
Скалы оскал, пещеры щер; миманс.

Язык плывёт сквозь дёсенные арки,
К челустью - к нёбу направляя ход.
Запал. Горят туберкулёзные фонарики,
(Когда обкокшенный поэт поёт),
 
По ломким берегам развязных связок,
И кашельный кошель набухший рвёт.
Вздымалась Нокс, круша, и в ней он вяз, ок
уклен, вынокшен, шармирован, юрод. 

Но чу! Его зовёт
театр операционный,

начинающийся с омывальни,
репернуар исключительно опера,
сцена исключительно прозекторская,
макияж исключительно посмертный,
певицы исключительно дивы бардо,
сирены морга, утончённые и опасные, как бритва;
Прима поёт
в накидке - шкуре леопарда,
Как город - смог и пятна зданий чёрных,
И голос, голос вьётся во все стороны,
И голос, голос расползается из бардо.
 
Бикфордова шнуровка у корсета,
Поганка бледной юбки, ножек,
А голос, голос точно ножик,
Поэзией пошла б душа поэта,
 
Кровавая поэзия пошла бы
стра, пошла и бескультурна,
С которой б становилось дурно,
С которой б становился слабым
 
Поэт, бледнел поганкой б ледной юбки,
Поэт бледнел поганкой б ледных ножек,
И выхватил бы голос, голос-метаножик,
И сам бы искромсался душегубкой.

И сам бы алый, порванный и драный
Нырнул в холодный ящик морговый, казалось,
Как в камеру хранения последнего вокзала,
Прикинувшись бесхозным чемоданом.


(На стенах патанатомические гобелены -
красочные пейзажи: долины и лощины.
В чёрном амфитеатре вуайеристы некро
поэтически конспектируют впечатления от тления.
Стальные спальные троны возвеличивают пару.
Латексные коронёры, коронованные вензелящимися скальпелями,
ищут нужные тома анАмнеза на полках рёбер,
роятся, смрадодёрствуют.
Страницы букинистических тел шелестят под пальцами.
Костяные клацканы ключиц от шкафов тел выклацывают код замка.
Пыль свернувшейся алости восцветает в лиловый букет
для примы - для невесты.
Изогнутая игла вальсирует склёп-сшивание
под мелодию газовой оратории.
Кожаный смокинг застёгнут на пуговицы швов.
Формалин журчит по фал(л)опиевым трубам к сливу –
анусу кафельного человека.
Капе'ль формалина возвещает о весне,
заливные луга хирургических халатов,
церковные колокола гортаней колокочут.
Свадьба. Подбитые марлевые голуби выброшены
в лоток нержавеющего неба,
связка каталок разметает обочных люмпенов.
Ригор мортис спаянных сердец,
крепкий союз, окоченевший.
Наши скипетры - берцовые кости,
державы – флаконы со ртутью,
но МЫ безликие нумерованные трупы,
МЫ исполняем ячейку общества мёртвых).

Позднее, где-то в переулках складок шкуры леопарда -

Курительная фистула дымится,
Чубук, забитый в сфинктер губ,
Забита чаша табаком из лиц, а
Курильщик сам – шарнирный труп,
И с ним его сирена-трупка -
Шарнированная голубка.