Два дня оцепенения

Вторые сутки за окном идёт сраженье
Белесой тени с недоученным юнцом
И лает ветер заболевшим злобным псом,
На дверь и стены продолжая нападенье.

Вторые сутки не приходят номера
Скупых газет и истощается веселье,
Поскольку пусто, хоть и в комнатах движенье
И пробуждает цепкий страх в тиши утра.

В углах скребётся недомолвленность, пищат
Многообразно отсыревшие поленья;
Вторые сутки не менялось настроенье
И ничему пугливый взгляд уже не рад.

Всё безотказно, кроме выхода. Звонить.
Дышать в безмолвия каньон. Оторопело
Смотреть на книги, из которых так умело
Выходят все, кому не лень поговорить.

Пальнуть в затянутое небо с чердака –
Назло всем физикам отверстие проделать.
Вторые сутки невозможно что-то делать,
За исключением валянья дурака.

Скрипит лишь мысль – не завалялась, не сдалась.
Прошу пожаловать – вот ад в миниатюре!
Здесь снежным домом обрастаю по фигуре;
Здесь чехарда прошедших суток улеглась.

Здесь остановимся. Вздохнём. Возьмём перо
И отошлём затём в невиданных конвертах
Из ниоткуда в никуда пучину в метрах;
Швырнём голубкой одиночество в окно.

Повсюду мрак. На занавесках хитрый лёд
Безмолвным инеем форпосты укрепляет;
Дружить с огнём, чуть испугавшимся, желает,
Да часовой во тьме гостиной гулко бьёт.

Приходят гости. Стол накрыт. Клубится пар.
Хлопочет дверь, с ума сошедшая – их много.
Убила всех метелью гиблая дорога.
Садимся ужинать. Грохочет самовар.

Стучат обрубками по полу мертвецы,
Вторые блюда отправляют в вечный холод,
Не утоляя одиночество и голод.
При лунном свете в тишине стучат резцы.

Вот кончен ужин. Пошатнулись. Поднялись.
По разным комнатам тоскливо разбрелись
Все гости жуткие… Уснувший на столе
Седой писатель содрогается во сне.


Вторые сутки растянулись на века,
Но вот гудок снегоуборочной машины
Сорвал листок календаря. По краю льдины
Прошла безумца торопливая рука.

За пять секунд успело солнце разыграть
Немую сцену ослепления; Одну
Газету в клочья пьяный ветер разорвать;
Сосед – ругнуться в подтекающем саду.