После ливня

В том парке листва ещё бредила ливнем.
Отдавшись объятьям промокшей скамьи,
он, только что бывший смущённым, наивным,
теперь растерял все ужимки свои.

В неловких манжетах, распахнутых настежь,
в ладони под ворот, в поджатых губах –
он был скоротечным, он был настоящим,
как капли, что стёрты предплечьем со лба.

Он был разлохмачен, он был измочален,
безмерным безмолвием полон внутри.
И в этой разверзнутой бездне молчанья
ещё раздавался её звонкий крик.

В нём все отживало момент расставанья,
ещё обсыхал этот свежий разрыв.
Он слышал как там, вдалеке разливаясь,
стихал её шаг, опрокинув, разлив

в нём все через край, так что мокрому парку
себя было проще по сухости губ
суметь отличить. Парку было так жарко,
что ртом её шаг он ловил на бегу.
 
Асфальт ароматом пролитого лета
так жадно внимал её нервным шагам,
что он про себя монолог ломкий этот
читал наизусть, разучив по слогам.
 
Всё встало комком липким в стянутом горле,
всё было не нужным, все было чужим.
Он, бывший когда-то упрямым и гордым,
теперь просто искренно плакал. И жил.

Он плакал, как плачут, быть может, впервые,
когда ещё высших не ищут причин,
как плачут все люди, как плачут живые,
в ответе за то, что к себе приручив,

готовы оставить. Они так сроднились
как левая с правой, как брат и сестра,
и раны раскрытым разрывом саднили,
и это был ужас, и это был страх.

Ему бы проститься, ему бы запасться
терпеньем, сидеть на скамье, не вставать…
Но снова – в изломанных пальцах запястья,
но вновь – губы смяты в невнятных словах.

И парк был единственный верный свидетель,
того, как сквозь зрелый промокший июль,
вскочивший внезапно, бежал по планете,
весь сжавшись в одно ломовое «Люблю!»