Антисемейный манифест

Я убил человека,
оказалось своё alter ego,
сбежал с места преступления,
за мной по пятам гнались полицейские ищейки,
перепрыгнул через высокий серый забор,
думал, ушёл от преследователей,
а оказался в тюремном дворе…
судили… приговорили… посадили…
дали высшую меру наказания –
пятнадцать лет лишения свободы
(не путать с высшей мерой социальной защиты –
расстрелом, хотя лучше бы расстреляли).

Тюрьма – это ты, милая,
завтра истекает срок моего заключения,
и я откидываюсь, то есть вновь становлюсь
самим собой безо всяких там уже alter ego;
иными словами, мы с тобой разводимся, вертухайка
(мою жену зовут Хая, как румынскую
комсомолку-подпольщицу по фамилии Лившиц,
умершую в 1929 году в застенках бухарестской
Дофтаны после 44-дневной голодовки,
которую писатель Аркадий Гайдар упоминал в своей
Военной тайне под именем Марицы Марголис,
но я предпочитаю величать её
уменьшительно ласкательно – вертухайка).

Эту поучительную историю поведал
мне вчера мой хороший друг,
отмотавший столько времени
в самом настоящем серпентарии,
где тёща – кобра, жена – гюрза,
а пасынок – гадёныш-лоботряс, коих
прежде ещё не рождалось на свет
ни в живой природе, ни в неволе.

Почему же ты так долго терпел? –
спросил его, –  почему не устроил дерзкий побег?
подумать только, пятнадцать лет, от звонка до звонка,
змее под хвост; если бы он прихлопнул её
в первый день знакомства, то завтра бы все равно
выходил на свободу, но  из настоящей тюрьмы,
где бы, невзирая на всю строгость режима,
наверняка не пережил даже малой толики
мучений, выпавших на его долю
в этом аспидной семейке.

Не мог, – ответил мне тот, – совесть-прокурор
не позволяла, к тому же ситуация, в которой я оказался,
не предполагала условно-дострочного освобождения;
Вполне естественно, я пожелал ему
выйти на свободу с чистой совестью,
тем более что она у него – в чине прокурора…

Я не знал, что с давних пор
мой лучший друг – это я сам,
и вдруг выясняется, что он и есть   
убитое мной моё же alter ego –    
его призрак явился
ко мне в эту последнюю ночь перед
выходом из заключения,
и мы до утра беседовали…

Как же тебе удалось выжить? – недоумевал я
я во время нашей встречи.
очень просто –ответил он, –  ведь мы стреляли
друг в друга через зеркало, из-за женщины,
и она по справедливости досталась
реальному человеку, а не его отражению в глупом стекле…

Тут наш диалог прервался гневным окриком
из-за тяжелой тюремной двери:
что допился, дурак, уже  разговаривать сам с собой стал! –
это моя благоверная: она не лишена талантов,
но несусветная бездельница,
утруждающая себя разве  лишь тем,
что открывает рот и изрыгает в мой адрес проклятья;
пока я проводил время на каторге, жена только и делала,
что лежала на тахте и  листала умные книжки,
доведя в итоге своё искусство риторики
до полного совершенства.

Ты хороший поэт, – говорит спокойно мне моя половина
по приговору пол{-о-}вого трибунала, –
но ты никогда не будешь удостоен
нобелевской премии по литературе,
как и Генрик Ибсен за то, что он
выступал против института семьи.

Что ж, – ответствую я, пытаясь сохранить
достоинство, –  пусть я лучше никогда не стану
даже лауреатом квартальной премии,
нежели хоть раз заступлюсь за этот
научно-исследовательский институт
домашнего змееводства.

А что до широкого общественного признания,
то пути людские неисповедимы:
кому-то суждено прочесть нобелевскую лекцию
в Стокгольме, а кому-то всего лишь написать
в районную газету Раскас
на манер шофера 1-го класса Ивана Петина,
злосчастного персонажа Василия Макаровича Шукшина,      
о зловредной и неверной жене,
сбежавшей от семейных тягот с другим…

О, боже! она ушла от него сама!
какое счастье! –
восклицаю … {многократно раскатисто повторяемая фраза}

И слышу сквозь свой нечаянный, неуместный восторг,
как  в это самое время мой пасынок-аспид, 
погрузившись со всей  своей плоской головой
в интернет, злобно шипит на
меня из мрака киберпространства,
а где-то в ещё менее реальной реальности
неприкаянно бродит фантом моего второго я –
горестное alter ego.