Странствия ойсина уильяма батлера йейтса часть ш

УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС

           СТРАНСТВИЯ ОЙСИНА

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Под нами бежала пена, и пена вокруг – млечный ползучий дым,
Высокий, до сёдел, вал от взоров даль захлестнул, -
И оба вала разбились, бегущий и гонящийся за ним:
Бессмертный порыв Бессмертных был в них, и каждый из нас вздохнул.

Мне снилась погоня и фении: Бран, Ломэйр, Скеолан.
Ниав не пела больше, и на мои персты
Падали слёзы, холодных волос оседал туман;
Я чувствовал трепет губ и вздохи, полные теплоты.

Мы долго скакали, пока земля островка не стала видна,
Где роща дубовая рядом с орешником молодым.
Но берега не было видно: белей отполосканного руна
Бежала пена под нами и пена вокруг – млечный ползучий дым.

Мы мчались по кромке равнинной вдоль серых, бесплодных песков.
Песок по ветру взлетал, оставаясь на листьях лежать.
А лес удалялся от моря, словно толпа стариков,
Уставших от шума волн и жаждущих прочь убежать.

Росли, прямились тела дерев под складками серых рубах.
И падали капли, в молчании мира единую ноту для.
Ничто живое не жило здесь, даже ветр не шуршал впотьмах,
Лишь тяжко вздыхала душа, и внизу пузырями вздувалась земля.

Конь мой прядал ушами, глаза застилались сном,
И, как волна за кормой, проходил  затонувшего солнца след,
Играя на наших лицах, на листьях орешника, а потом
Звёзды взошли, и слились в пятно, и предстал неделимым свет.

Дубов и орешника тени загромождали даль,
Высокотравья волна из-под быстрых копыт текла;
На толпы спящих гигантов небесный свет ниспадал, -
Нагие, блестящие, громоздились, распластывались тела.

Рядом лежали топор, и щит, и со стрелами лук и меч,
И дивной работы рога – в широких полостях их
Трёхлетний ребенок мог бы спокойно лечь, -
И много разных поделок, серебряных, бронзовых, золотых.

И каждый гигант был ростом в восемьдесят мужчин,
Имел пернатые уши и когти у рук и ног,
От их дыханья вздымалась листва и трава долин,
Их кожа от дней без войны стала белою, как творог.

Так высоки были заросли этих лесов,
Что, лёжа на облаке, гладил листву державнейший звездопас,
Гиганты так долго спали, что в их волосах угнездилось множество сов,
И заселён был туман поколеньями долгих глаз.

И медленно совы кружились над зеленью рощ и долин,
То в область созвездий влетая, а то в обширную область теней,
И, звездным пламенем ноги укрыв, белокожий вождь-исполин
Лежал, заснувший, в тени – рядом с ним и оставили мы коней.

В его золотых когтях, раскиданных по земле,
Огнём полыхала ветка: у старика в груди
Меньше вздохом, чем было на ней колокольцев.
                А совы плыли во мгле,
И пламенные глаза озаряли мрак впереди.

Я рассматривал спящих. Ни в мире древних, где, говорят,
Все люди были красивы, ни в снах, что насылал чародей, -
Не видел стольких прекрасных людской осолённый взгляд,
Успевший в дни, когда семь морей были юны, устать от страстей.

И я, приковавшись взглядом к сказочной ветке той,
Воспетой бардами, видел, как страшно истомлены
Битвой с широким миром, измерить тщась зыбучий берег морской,
Гиганты качали в отчаянье ветвь, вкушали сон и видели сны.

Я вырвал у Ниав рог и свистнул. Из белых толп
Жужжащий звук изошёл, словно мух потревоженных гул;
Вождь их, напрягши рот и шеи массивный столп,
Колодцы глаз растворив, на меня печально взглянул.

Я вскрикнул: «Проснись, восстань, король золотых ногтей!
О добром доме поведай твоём и добрых делах твоих рук.
Мы вместе с тобой воспоем сраженья минувших дней.
Имя мне Ойсин – я фений и множеством славен заслуг».

Чуть приоткрылась пара туманных от дремы глаз.
Он словно хотел возразить мне, но так и не возразил,
Лишь с колокольцами ветку слегка потряс –
И звук, нежнейший, как снег в апреле, меня пронзил.

Музыки этой волна была тяжелей, чем если бы шар земной
Мне на плечи лёг: вся мука веков овладела душою и спала вмиг.
Память печали и радости – камень исчез под волной,
И нежности звёздный свет в сердце мое проник.

В траву, в корневища, в щавель я лёг, затаясь,
И Ниав жемчужной щекою мне прилегла на грудь,
А конь мой умчался прочь – за ним вереница лет унеслась,
Квадратный листок плюща качнулся, зовя отдохнуть.

Послушай, епископ, я целый век забывал,
Как мёртвый падал на мёртвых и алой крови волна
Хлестала из конских ног, и как сокола воин звал, -
Я демона-ковача и Конхобара забыл имена!

Ты слышишь, епископ, я целый век забывал,
Как вытачивал древки и плёл из ивовых прутьев щиты,
Как молот с огненной наковальни на кончик щита скакал,
Как бык синеглазый Финна мычал на отливы из темноты. 

И всё же, о кроткий священник, во сне они догоняли меня –
Скитальцы и мореходы, зимой и летом, толпой и врозь:
Властители Алой Ветви, смеясь или песней звеня,
Прекрасных женщин любя или парусом бури пронзая насквозь.

Бланид, Мак-Несса – и Фергус, тот, что предательский пир посетил,
И повар-предатель барах, и возлюбивший войну
Бэлор – теперь слюна в его бороне, и голову он опустил,
И слуги ему поднимают веки: так клонит его ко сну.

Шумные, в алых одеждах фении плыли навстречу мне,
И Грайне, смеясь, сшивала ткань на ходу костяной иглой.
Я жил и н’е жил, нежился и напрягался во сне,
Один меж видений, как рыба немой и как глыба глухой.

Порой освещался мой сон. Когда падало солнце на драгоценный металл
И, начищены крыльями сов, они любили друг друга как наяву,
Когда зеленел светляк на листке, что из недр прорастал, -
Мы поднимали сонные веки, вздыхали и всматривались в траву.

И, силу теряя, следил я столетье почти,
О кроткий епископ, как в небе плавал орёл, обитатель высоких стран,
Как люди под раковиной луны готовились в путь идти,
Как фениев мощных отряд наступил, и с ними – Бран, Ломэйр, Скеолан.

Я пробудился. Какой-то загадочный конь, которого я не звал,
Мне ткнулся носом в плечо. Видно, сердцем почуял он,
Что голос древней людской печали дух мой обуревал,
Что я оставлю Бессмертных и скучный, как дождь, их сон.

Если б увидел ты Ниав, вдруг побелевшую, как вода,
О Патрик, ты с воплями руки бы к ней простёр…
Но с птицей в руке я прыгнул в седло: лишь бегства восторг мною владел тогда, -
Лёгкую дрёму стряхнув и тяжкую спячку зверей, я вырвался на простор!

«О Ниав! – я возопил, - если только двенадцать светлых часов
Мне будет дозволено Финнову бороду лицезреть
Или в шахматы с другом в шатре из акаций играть, - я за это готов
Даже лысого Конана мерзкие, злобные речи терпеть!

Ниав, я как одна из тех, близ полуденных стран затонувших галер:
Лишь образ друзей длинновёсельных в сердце, а парус давно истлел,
Уже не ползти мне миля за милей в пространствах без мер,
Но быть мне где мёртвые флаги, крылья побитых мух, и щебень, и мел».

Белых гигантов глаза исполнились мысли живой,
А губы возлюбленной кротко произнесли:
«Не властна, Ойсин, ветвь с колокольцами над тобой –
Опять в твоих пальцах трепещет тоска земли.

Ступай же, Ойсин, к смертным, ступай, своё место займи в седле,
Пусть твоей Ниав смиренным, кротким тебя возвратит прилив –
Но, Ойсин, Ойсин, рыдай обо мне, ибо первый твой шаг по земле,
Шаг легкий, как мышь прошуршит, и ты не вернёшься, меня забыв!

Когда же, о пламенный лев земной, возжаждешь отдыха ты? –
В последний раз её мольба до меня дошла,
Уже не сплетаться нам сладко, не знать томительной пустоты!
С каким наслажденьем я бы истлела, как лист, умерла, умерла!..

На тех островах, где нет никого, кроме духов одних,
Где вздохи ветра, как голубя вздохи, нежны и чисты,
Не затерялся ли кряж среди звёзд, среди ароматов морских?
Когда же, о пламенный лев земной, возжаждешь отдыха ты?

Всё дальше ее мольбы… Я миновал леса с морщинистой их корой,
Где шорох росы один порой нарушал тишину,
Где не слыхать горностая и не шелохнётся никто живой…
Земля исторгала из недр пузыри, и забвенье держало меня в плену.

Я мчался по кромке леса вдоль серых, бесплодных песков,
И в вихре взметался песок, оставаясь на листьях лежать.
А лес удалялся от моря, словно толпа стариков,
Уставших от шума волн и жаждущих прочь убежать.

Серый песок на ветру поворачивался тяжело,
Как фениев имена вращались в моём уме. Дубняком густым
Я мчался, и пена взлетала, захлёстывая седло.
Пена была  подо мной и пена вокруг – млечный ползучий дым.

Всё было залито пеной, и ветер сбегал с просторов морских,
Тайком похищая птиц. Замерзший плащ облёк меня, как броня.
И я, заблудившийся пленник краёв чужих,
Не знал, что память в сердце моём оплакивает меня.

А ветры мощь нагуляли и сена свежего дух
С собой принесли… Я на руки лоб уронил, и слезы из глаз лились,
И в звуках берега чуткий выделил слух
Казарки голос оттуда, где водоросли сплелись.

Будь я тем Ойсином прежним, чей конь копытом ракушки дробил,
Кто, как заря, занимался над морем с гимном любви на устах, -
Не этот, в колени уткнувшийся, слушая медь, - я бы всех святых истребил,
От Реклина до корабельной Бэры, - ни одному не носить головы на плечах!

От волн усмирившихся вьючной тропой уносясь,
Я часто дивился на ваши храмы, что у дорог стоят,
На башню под звоном, на пирамиду, что стражей не стереглась,
На человеческий род, униженный гнетом мотыг и лопат,

На всех, кто сеет и пашет: быстро по коже их лился пот,
Даже начальники войск жалкий, унылый имели вид.
Казалось, епископ, что каждый смерти смиренно ждёт,
И смех презренья из уст моих изошёл, как ветер в лесах шумит.

Я мимо промчался, огромный, дикий, с яростным блеском очей,
Тоску я читал во взоре юнца и зависть в глазах старика.
Я мчался и громко кричал: «На волков во мраке ночей
Охотятся фении, днем они спят!» - и слышал в ответ:
                «Фении, други твои, мертвы уж века!»

Тут я обернулся, припомнив Ниав. О с посохом белым старик!
Сердце, как юркий кузнечик, хотело выпрыгнуть вон.
Я мчался на запад – лишьт древний гнался за мной океана крик,
И тут я увидел курган – в нём спать будет Медб во все дни,
Пока звёздный свет от света дня отделен.

Двое людей мешок песка с трудом сумели поднять,
Шатались, потели, и пали ниц, бессильные, наконец,
И я, наклоняясь из узорчатого седла, мешок проволок ярдов пять,
И заплакал навзрыд о слабости этих, о силе других, отстучавших своё сердец.

Про остальное ты слышал, Патрик. Я разнуздал коня,
Упал на тропу – и взвился, как летняя мушка, конь, уже не подвластный мне,
И трех столетий тяжесть свалилась вдруг на меня,
И я побрёл – сутулым, усталым старцем с седой бородой в слюне.

Церковь и колокольню те люди с песком показали мне,
Жалкое место, где посох блестел перед взором моим, а не прежний топор боевой.
Каойльт и Конан, Бран, Скеолан, Ломэйр – в какой искать их стране?
Поведай, Патрик! Ты памятью согнут, грёзами окружен, ты тоже едва живой!

Св. Патрик  Они теперь там, где с кровью ступню отдираешь от жарких камней.
На жарких камнях Преисподней их демоны хлещут теперь.
Оттуда им видно, как Бог улыбается множеству благословенных людей,
А для них – лишь падших ангелов стон и латунная дверь.

Ойсин  Нет! Одолжи мне твой посох. К фениям я спешу.
Я буду им петь, чтоб воспрял их дух и юный вернулся пыл.
Под ними, несметными, страстными, глина вздохнёт. А демонов я сокрушу,
И фении их, поверженных, втопчут в пыль.

Не то они убоятся. В трепете крыл их, в очах будет читаться страх.
Приникнув ухом к земле, заплачут они навзрыд,
Весть гибели слыша в звонких мечах, в натянутых тетивах,
И Ад сотрясется от нашего смеха и стука копыт.

Мы жаркие камни вырвем, врата снесем,
И гостю во всеоружье никто не ответит «нет».
Попрём, как быки, напролом, как метла, пометём…
И будет праздник. Старые раны мы вспомним в пылу бесед.

Св. Патрик  Нет, на палящие камни заставят фениев пасть!
Крушителям мира никто еще головы не рубил.
Ты отдал душу за гордый век, за демонский пыл, за буйную страсть.
Так выброси белый флаг и молись о бессмертье, которое погубил.

Ойсин  Что я ныне? Кашель меня сотрясает, возраст меня сломил,
Я разучился смеяться, дети, увидя меня во сне, задрожат;
Меня, как лохмотья нищего, ветер и жар истлил,
Я стогом был, но поток меня захватил, я волком был, но меня засосал водопад.

Ничто не любо мне, Патрик, в детях блаженных стран.
Я камешки в бездну кидаю. Я жребий свой сам изберу.
Мне место там, где Конан, Каойльт, где Бран, Ломэйр, Скеолан, -
И если они в аду, то быть мне в аду, а если они на пиру, то сидеть на пиру!



+BOOK III


Fled foam underneath us, and round us, a wandering and milky smoke,
High as the Saddle-girth, covering away from our glances the tide;
And those that fled, and that followed, from the foam-pale distance broke;
The immortal desire of Immortals we saw in their faces, and sighed.
I mused on the chase with the Fenians, and Bran, Sceolan, Lomair,
And never a song sang Niamh, and over my finger-tips
Came now the sliding of tears and sweeping of mist-cold hair,
And now the warmth of sighs, and after the quiver of lips.
Were we days long or hours long in riding, when, rolled in a grisly peace,
An isle lay level before us, with dripping hazel and oak?
And we stood on a sea's edge we saw not; for whiter than new-washed fleece
Fled foam underneath us, and round us, a wandering and milky smoke.
And we rode on the plains of the sea's edge; the sea's edge barren and grey,
Grey sand on the green of the grasses and over the dripping trees,
Dripping and doubling landward, as though they would hasten away,
Like an army of old men longing for rest from the moan of the seas.
But the trees grew taller and closer, immense in their wrinkling bark;
Dropping; a murmurous dropping; old silence and that one sound;
For no live creatures lived there, no weasels moved in the dark:
Long sighs arose in our spirits, beneath us bubbled the ground.
And the ears of the horse went sinking away in the hollow night,
For, as drift from a sailor slow drowning the gleams of the world and the sun,
Ceased on our hands and our faces, on hazel and oak leaf, the light,
And the stars were blotted above us, and the whole of the world was one.
Till the horse gave a whinny; for, cumbrous with stems of the hazel and oak,
A valley flowed down from his hoofs, and there in the long grass lay,
Under the starlight and shadow, a monstrous slumbering folk,
Their naked and gleaming bodies poured out and heaped in the way.
And by them were arrow and war-axe, arrow and shield and blade;
And dew-blanched horns, in whose hollow a child of three years old
Could sleep on a couch of rushes, and all inwrought and inlaid,
And more comely than man can make them with bronze and silver and gold.
And each of the huge white creatures was huger than
High as the Saddle-girth, covering away from our glances the tide;
And those that fled, and that followed, from the foam-pale distance broke;
The immortal desire of Immortals we saw in their faces, and sighed.
I mused on the chase with the Fenians, and Bran, Sceolan, Lomair,
And never a song sang Niamh, and over my finger-tips
Came now the sliding of tears and sweeping of mist-cold hair,
And now the warmth of sighs, and after the quiver of lips.
Were we days long or hours long in riding, when, rolled in a grisly peace,
An isle lay level before us, with dripping hazel and oak?
And we stood on a sea's edge we saw not; for whiter than new-washed fleece
Fled foam underneath us, and round us, a wandering and milky smoke.
And we rode on the plains of the sea's edge; the sea's edge barren and grey,
Grey sand on the green of the grasses and over the dripping trees,
Dripping and doubling landward, as though they would hasten away,
Like an army of old men longing for rest from the moan of the seas.
But the trees grew taller and closer, immense in their wrinkling bark;
Dropping; a murmurous dropping; old silence and that one sound;
For no live creatures lived there, no weasels moved in the dark:
Long sighs arose in our spirits, beneath us bubbled the ground.
And the ears of the horse went sinking away in the hollow night,
For, as drift from a sailor slow drowning the gleams of the world and the sun,
Ceased on our hands and our faces, on hazel and oak leaf, the light,
And the stars were blotted above us, and the whole of the world was one.
Till the horse gave a whinny; for, cumbrous with stems of the hazel and oak,
A valley flowed down from his hoofs, and there in the long grass lay,
Under the starlight and shadow, a monstrous slumbering folk,
Their naked and gleaming bodies poured out and heaped in the way.
And by them were arrow and war-axe, arrow and shield and blade;
And dew-blanched horns, in whose hollow a child of three years old
Could sleep on a couch of rushes, and all inwrought and inlaid,
And more comely than man can make them with bronze and silver and gold.
And each of the huge white creatures was huger than fourscore men;
The tops of their ears were feathered, their hands were the claws of birds,
And, shaking the plumes of the grasses and the leaves of the mural glen,
The breathing came from those bodies, long warless, grown whiter than curds.
The wood was so Spacious above them, that He who has stars for His flocks
Could fondle the leaves with His fingers, nor go from His dew-cumbered skies;
So long were they sleeping, the owls had builded their nests in their locks,
Filling the fibrous dimness with long generations of eyes.
And over the limbs and the valley the slow owls wandered and came,
Now in a place of star-fire, and now in a shadow-place wide;
And the chief of the huge white creatures, his knees in the soft star-flame,
Lay loose in a place of shadow: we drew the reins by his side.
Golden the nails of his bird-clawS, flung loosely along the dim ground;
In one was a branch soft-shining with bells more many than sighs
In midst of an old man's bosom; owls ruffling and pacing around
Sidled their bodies against him, filling the shade with their eyes.
And my gaze was thronged with the sleepers; no, not since the world began,
In realms where the handsome were many, nor in glamours by demons flung,
Have faces alive with such beauty been known to the salt eye of man,
Yet weary with passions that faded when the sevenfold seas were young.
And I gazed on the bell-branch, sleep's forebear, far sung by the Sennachies.
I saw how those slumbererS, grown weary, there camping in grasses deep,
Of wars with the wide world and pacing the shores of the wandering seas,
Laid hands on the bell-branch and swayed it, and fed of unhuman sleep.
Snatching the horn of Niamh, I blew a long lingering note.
Came sound from those monstrous sleepers, a sound like the stirring of flies.
He, shaking the fold of his lips, and heaving the pillar of his throat,
Watched me with mournful wonder out of the wells of his eyes.
I cried, "Come out of the shadow, king of the nails of gold!
And tell of your goodly household and the goodly works of your hands,
That we may muse in the starlight and talk of the battles of old;
Your questioner, Oisin, is worthy, he comes from the Fenian lands."
Half open his eyes were, and held me, dull with the smoke of their dreams;
His lips moved slowly in answer, no answer out of them came;
Then he swayed in his fingers the bell-branch, slow dropping a sound in faint streams
Softer than snow-flakes in April and piercing the mar- row like flame.
Wrapt in the wave of that music, with weariness more than of earth,
The moil of my centuries filled me; and gone like a sea-covered stone
Were the memories of the whole of my sorrow and the memories of the whole of my mirth,
And a softness came from the starlight and filled me full to the bone.
In the roots of the grasses, the sorrels, I laid my body as low;
And the pearl-pale Niamh lay by me, her brow on the midst of my breast;
And the horse was gone in the distance, and years after years 'gan flow;
Square leaves of the ivy moved over us, binding us down to our rest.
And, man of the many white croziers, a century there I forgot
How the fetlocks drip blocd in the battle, when the fallen on fallen lie rolled;
How the falconer follows the falcon in the weeds of the heron's plot,
And the name of the demon whose hammer made Conchubar's sword-blade of old.
And, man of the many white croziers, a century there I forgot
That the spear-shaft is made out of ashwood, the shield out of osier and hide;
How the hammers spring on the anvil, on the spearhead's burning spot;
How the slow, blue-eyed oxen of Finn low sadly at evening tide.
But in dreams, mild man of the croziers, driving the dust with their throngs,
Moved round me, of seamen or landsmen, all who are winter tales;
Came by me the kings of the Red Branch, with roaring of laughter and songs,
Or moved as they moved once, love-making or piercing the tempest with sails.
Came Blanid, Mac Nessa, tall Fergus who feastward of old time slunk,
Cook Barach, the traitor; and warward, the spittle on his beard never dry,
Dark Balor, as old as a forest, car-borne, his mighty head sunk
Helpless, men lifting the lids of his weary and death-making eye.
And by me, in soft red raiment, the Fenians moved in loud streams,
And Grania, walking and smiling, sewed with her needle of bone.
So lived I and lived not, so wrought I and wrought not, with creatures of dreams,
In a long iron sleep, as a fish in the water goes dumb as a stone.
At times our slumber was lightened. When the sun was on silver or gold;
When brushed with the wings of the owls, in the dimness they love going by;
When a glow-worm was green on a grass-leaf, lured from his lair in the mould;
Half wakening, we lifted our eyelids, and gazed on the grass with a sigh.
So watched I when, man of the croziers, at the heel of a century fell,
Weak, in the midst of the meadow, from his miles in the midst of the air,
A starling like them that forgathered 'neath a moon waking white as a shell
When the Fenians made foray at morning with Bran, Sceolan, Lomair.
I awoke: the strange horse without summons out of the distance ran,
Thrusting his nose to my shoulder; he knew in his bosom deep
That once more moved in my bosom the ancient sadness of man,
And that I would leave the Immortals, their dimness, their dews dropping sleep.
O, had you seen beautiful Niamh grow white as the waters are white,
Lord of the croziers, you even had lifted your hands and wept:
But, the bird in my fingers, I mounted, remembering alone that delight
Of twilight and slumber were gone, and that hoofs impatiently stept.
I died, "O Niamh! O white one! if only a twelve-houred day,
I must gaze on the beard of Finn, and move where the old men and young
In the Fenians' dwellings of wattle lean on the chessboards and play,
Ah, sweet to me now were even bald Conan's slanderous tongue!"
"Like me were some galley forsaken far off in Meridian isle,
Remembering its long-oared companions, sails turning to threadbare rags;
No more to crawl on the seas with long oars mile after mile,
But to be amid shooting of flies and flowering of rushes and flags."
Their motionless eyeballs of spirits grown mild with mysterious thought,
Watched her those seamless faces from the valley's glimmering girth;
As she murmured, "O wandering Oisin, the strength of the bell-branch is naught,
For there moves alive in your fingers the fluttering sadness of earth."
"Then go through the lands in the saddle and see what the mortals do,
And softly come to your Niamh over the tops of the tide;
But weep for your Niamh, O Oisin, weep; for if only your shoe
Brush lightly as haymouse earth's pebbles, you will come no more to my side."
"O flaming lion of the world, O when will you turn to your rest?"
I saw from a distant saddle; from the earth she made her moan:
"I would die like a small withered leaf in the autumn, for breast unto breast
We shall mingle no more, nor our gazes empty their sweetness lone"
"In the isles of the farthest seas where only the spirits come.
Were the winds less soft than the breath of a pigeon who sleeps on her nest,
Nor lost in the star-fires and odours the sound of the sea's vague drum?
O flaming lion of the world, O when will you turn to your rest?"
The wailing grew distant; I rode by the woods of the wrinkling bark,
Where ever is murmurous dropping, old silence and that one sound;
For no live creatures live there, no weasels move in the dark:
In a reverie forgetful of all things, over the bubbling' ground.
And I rode by the plains of the sea's edge, where all is barren and grey,
Grey sand on the green of the grasses and over the dripping trees,
Dripping and doubling landward, as though they would hasten away',
Like an army of old men longing for rest from the moan of the seas.
And the winds made the sands on the sea's edge turning and turning go,
As my mind made the names of the Fenians. Far from the hazel and oak,
I rode away on the surges, where, high aS the saddle-bow,
Fled foam underneath me, and round me, a wandering and milky smoke.
Long fled the foam-flakes around me, the winds fled out of the vast,
Snatching the bird in secret; nor knew I, embosomed apart,
When they froze the cloth on my body like armour riveted fast,
For Remembrance, lifting her leanness, keened in the gates of my heart.
Till, fattening the winds of the morning, an odour of new-mown hay
Came, and my forehead fell low, and my tears like berries fell down;
Later a sound came, half lost in the sound of a shore far away,
From the great grass-barnacle calling, and later the shore-weeds brown.
If I were as I once was, the strong hoofs crushing the sand and the shells,
Coming out of the sea as the dawn comes, a chaunt of love on my lips,
Not coughing, my head on my knees, and praying, and wroth with the bells,
I would leave no saint's head on his body from Rachlin to Bera of ships.
Making way from the kindling surges, I rode on a bridle-path
Much wondering to see upon all hands, of wattles and woodwork made,
Your bell-mounted churches, and guardless the sacred cairn and the mth,
And a small and a feeble populace stooping with mattock and spade,
Or weeding or ploughing with faces a-shining with much-toil wet;
While in this place and that place, with bodies un, glorious, their chieftains stood,
Awaiting in patience the straw-death, croziered one, caught in your net:
Went the laughter of scorn from my mouth like the roaring of wind in a wood.
And before I went by them so huge and so speedy with eyes so bright,
Came after the hard gaze of youth, or an old man lifted his head:
And I rode and I rode, and I cried out, "The Fenians hunt wolves in the night,
So sleep thee by daytime." A voice cried, "The Fenians' long time are dead."
A whitebeard stood hushed on the pathway, the flesh of his face as dried grass,
And in folds round his eyes and his mouth, he sad as a child without milk
And the dreams of the islands were gone, and I knew how men sorrow and pass,
And their hound, and their horse, and their love, and their eyes that glimmer like silk.
And wrapping my face in my hair, I murmured, "In old age they ceased";
And my tears were larger than berries, and I murmured, "Where white clouds lie spread
On Crevroe or broad Knockfefin, with many of old they feast
On the floors of the gods," He cried, "No, the gods a long time are dead."
And lonely and longing for Niamh, I shivered and turned me about,
The heart in me longing to leap like a grasshopper into her heart;
I turned and rode to the westward, and followed the sea's old shout
Till I saw where Maeve lies sleeping till starlight and midnight part.
And there at the foot of the mountain, two carried a sack full of sand,
They bore it with staggering and sweating, but fell with their burden at length.
Leaning down from the gem-studded saddle, I flung it five yards with my hand,
With a sob for men waxing so weakly, a sob for the Fenians' old strength.
The rest you have heard of, O croziered man; how, when divided the girth,
I fell on the path, and the horse went away like a summer fly;
And my years three hundred fell on me, and I rose, and walked on the earth,
A creeping old man, full of sleep, with the spittle on his beard never dry'.
How the men of the sand-sack showed me a church with its belfry in air;
Sorry place, where for swing of the war-axe in my dim eyes the crozier gleams;
What place have Caoilte and Conan, and Bran, Sceolan, Lomair?
Speak, you too are old with your memories, an old man surrounded with dreams.
{S. Patrick.} Where the flesh of the footsole clingeth on the burning stones is their place;
Where the demons whip them with wires on the burning stones of wide Hell,
Watching the blessed ones move far off, and the smile on God's face,
Between them a gateway of brass, and the howl of the angels who fell.
{Oisin.} Put the staff in my hands; for I go to the Fenians, O cleric, to chaunt
The war-songs that roused them of old; they will rise, making clouds with their Breath,
Innumerable, singing, exultant; the clay underneath them shall pant,
And demons be broken in pieces, and trampled beneath them in death.
And demons afraid in their darkness; deep horror of eyes and of wings,
Afraid, their ears on the earth laid, shall listen and rise up and weep;
Hearing the shaking of shields and the quiver of stretched bowstrings,
Hearing Hell loud with a murmur, as shouting and mocking we sweep.
We will tear out the flaming stones, and batter the gateway of brass
And enter, and none sayeth "No" when there enters the strongly armed guest;
Make clean as a broom cleans, and march on as oxen move over young grass;
Then feast, making converse of wars, and of old wounds, and turn to our rest.
{S. Patrick.} On the flaming stones, without refuge, the limbs of the Fenians are tost;
None war on the masters of Hell, who could break up the world in their rage;
But kneel and wear out the flags and pray for your soul that is lost
Through the demon love of its youth and its godless and passionate age.
{Oisin.} Ah me! to be Shaken with coughing and broken with old age and pain,
Without laughter, a show unto children, alone with remembrance and fear;
All emptied of purple hours as a beggar's cloak in the rain,
As a hay-cock out on the flood, or a wolf sucked under a weir.
It were sad to gaze on the blessed and no man I loved of old there;
I throw down the chain of small stones! when life in my body has ceased,
I will go to Caoilte, and Conan, and Bran, Sceolan, Lomair,
And dwell in the house of the Fenians, be they in flames or at feast.

[Prev] [Up] [Next]

[Source].