Прорицание

Известно ли вам, о, мсье Гильотен,
что в вашей машине  аршины пророчеств,
что голос гадалки, пройдя через стены
Бастилии, ставит решающий росчерк
в скрипучих листах приговора суда?
Конечно, не всё, Гильотен, так буквально;
и все ж колебанья меж “нет” или “да,”
как правило, милый механик, брутальны!

Поэтому, бросив на чашу весов
хотя бы два слова, хотя бы соринку,
мы лезвием – с маху -  тяжелый засов
роняем на шею Жюльена Сореля,
чтоб, свет отсекая от сумрачной тьмы,
отправить все мысли на днище корзины,
и дух, отворяя из тесной тюрьмы,
послать его в спальню самой Жозефины.

Он явится к ней. Будет спать Бонапарт,
спиной отвернувшись, ногой как клюкой
упершись  в живот ей, под грохот петард
вповал  отрубившись  с двух рюмок клико. 
Муж будет валяться, как  под Ватерлоо
пол-трупа в соседстве от конского крупа,
тогда-то и явится он, как назло,
как в тайне—в кафтане, с отрубленной вкупе

своей головой. И скатясь на колени
тебе, Жозефина, промолвит: “ Люблю!”,
даруя  свеченье чудесных мгновений,
когда б не диктатор, когда  б не ублю-
док, которому черный его треугол
дороже твоей междуножной бархотки;
когда же в тебя, как в Египет вошел,
то шоркал грубее пеньковой вихотки!
 
О, нежность отрубленной той головы,
уткнувшейся носом, как в день машкерада,-
средь мошек вельможных роящихся –вы,
когда уже – замуж, а вроде –не рада!
Нос маски , как башня, как  флюс, как  рапира,
что если не в ножнах, то  мякоть найдет,
о, серые  губы  дремотного сира,
в тот час когда  пьян, как французский народ!

Волос моих длинных – в крови—щекотанье,
шелк  юной щеки , над губою пушок,
сильнее пророчеств, верней заклинанья,
и крепче, чем  в перстне твоем порошок.
Да,  все это будет скандальней Стендаля,
отдаться   кандальнику, как  де ля Моль,
Бастилии стены   нежнейшим   стенаньем,
сгорая от страсти, вконец доломав.

На грудах кирпичных, на трупах коней,
на досках  свободы,  - в  овальной струбцине,
как струп сифилитика, тем и верней-
стонать, и страшнее чем крик сарацина
хотеть, в то мгновенье, когда уже свист
ножа донесется, сорвавшись с веревки,
сорвать это платье кошмарное с вас,
в котором, поверьте,  вы хуже воровки!

Когда уже лезвие входит  в спинной
мой мозг, я вас вижу  такую ж нагую,
как если бы с девкой  ядреной, сенной,
в объятьях   вакханки, в   гусарском  загуле.
Я вижу, как Энгр или Делакруа 
касается кисточкой  двух полушарий,
хвостом горностая, одежды кроя
не из драпировок, а из инферналий.

И вот уже - крик, и в корзину летя,
я  взглядом  ловлю  декольте, словно вспышку.
Да, я еще жив—и я вижу, дитя,
с тобой мы  бежим по лужайке, чтоб пташку
на ветке завидя, ромашковых рюшей
набрать, - этих кружев на  трусиках  в складках,
и падаем в травы, с корзинкой    старушку
заставив прищуриться жутко и гадко.

И вот я явился. Да я –это он.
В углу, возле зеркала  ужасов черных,
такой же безглавый, как бедный Дантон,
понтонных мостов – мастодонтов
никчемных  мертвей, после гребаной Березины,
где я утонул и разбух некрасиво
за то, что  я кожи твоей белизны
искал  средь снегов непокорной России.

Ты чувствуешь – как голова холодна!
И губы  трепещут, как скользкие рыбы.
И вот я – в корзине. И вижу со дна,
как ты наклоняешься, милая, чтобы,
схватить—и пока я, глазами вращая,
хриплю, прикасаясь  ресницами щек,
и  этой мгновенною нежностью -  знаю—
ты вечность у вечности вырвешь еще.   

4,ноябрь,2003