1955-56. Восьмой класс. Отрывок из мемуаров

1955-56. Восьмой класс

...

На другой день после приезда из деревни, числа 26 августа, состоялся семейный совет, на котором было решено оплатить мою учебу в 8-м классе. Идея о заводе, фабрике и ПТУ даже не возникала. Отчим вспоминал свою учебу в рязанской гимназии (в конце 19-го века), и меня, под воздействием его рассказа, охватили странные и хорошо запомнившиеся чувства.

Я понял, что ДЕТСТВО КОНЧИЛОСЬ! Вот так, в один миг! И абсолютно необратимо! Я почувствовал, что встал НАД, – еще не ясно понимая, над чем именно. Если до того дня прошлое для меня было как бы материально-осязаемым, как бы находящимся в соседней комнате – открой дверь и ты в нем, то отныне оно превратилось в какую-то абстрактную информацию, просто в факт. Дверь за прошлым захлопнулась!..

Но на место этого грустного чувства стало накатываться ощущение хоть и ирреальное, но необычайно прекрасное: ощущение дореволюционной питерской интеллигентной культуры, духа интеллигентности. По-видимому, именно в это время я узнал и осознал, что семилетнее образование – это всего лишь низшая ступенька на многоступенчатой лестнице познания, о вершине которой я не знал еще ничего, но таинственное слово «университет» в устах отчима произвело на меня большое впечатление. К этому слову присоединились впечатления от давнего рассказа отчима о Ломоносове. И еще, в моей памяти нечаянно застряли качественные иллюстрации в дореволюционном журнале «Нива», которые в девять-десять лет я успевал рассматривать до того, как они шли на растопку печи в холодные и голодные годы.

И сегодня, спустя полвека, я четко осознаЮ, что в тот момент мое чувствование русской интеллигентности было адекватным Явлению. Через пять лет судьба наградит меня и невероятной встречей с величественным дореволюционным питерским интеллигентом Ильей Александровичем Цареградским. Благодаря ему я впитывал и буду продолжать впитывать интеллигентностную культуру – мало кому еще, к сожалению, ведомую ценность…

И вот на другой день мы с мамой пошли платить 200 рублей за мою учебу в восьмом классе. Я почувствовал, что школа воспринималась мною уже как-то иначе. Я знал, что вся прифабричная шпана покинула школу навсегда. Вместе с ними оставили школу и многие нормальные ребята – кто из-за отсутствия в семье этих самых двухсот рублей, кто из необходимости пойти работать. Это Валерий Саушкин, Валерий Волков, Петр Абрамов, Игорь Суворов, Галя Шаповалова, Федор Галеев, сестры-близнецы Лесновы, Нина Смольянинова… Съехали от нас квартиросъемщики Смирновы, так что с интересным парнем Валерой Смирновым, с которым я закончил седьмой класс, наши пути тоже разошлись и затерялись навсегда.

Зато в классе появились новые ребята. С одним из них, крайне миролюбивым Витей Приезжевым, я сблизился на почве трех увлечений – геометрии, шашек и пейзажной живописи. К геометрии мы с Виктором подходили со спортивным азартом, стараясь решать все геометрические головоломки. Виктор жил с матерью и младшим братом в собственном сколоченном из досок домике на улице Гончарова (в северо-западной части Пушкина). Через Виктора я познакомился с его друзьями-соседями, однако многолетнее общение с ними оставило лишь неприятные впечатления.

А в нашем коммунальном доме произошли изменения. В одной из двух комнат на мансарде появился (не помню, при каких обстоятельствах) новый жилец – пенсионер Авраам. И была у него такая интересная вещь, как небольшая техническая библиотека. Наверное, там было много чего почитать, но меня привлек почему-то только университетский двухтомник неорганической химии, который мне было разрешено взять с собой. Ранее мне доводилось держать в руках только две научно-популярных брошюры (о направленных взрывах и воспитании детей, которые я купил на деньги, вырученные от продажи новогодних елок). А тут в мои руки попал настоящий научный труд!

Меня поразило то, что, читая с самого начала, я понимал в вузовском учебнике все! И это было похоже на сказку: я попал в мир, совершенно неведомый ВСЕМ окружающим меня людям! (С самим Авраамом я на научные темы не разговаривал.) И вот, легко глотая научную информацию, я стал выдавать перлы на уроках химии! С троек я вмиг перешел на пятерки. С этого момента химия стала для меня развлекательным предметом, а я получил опыт самостоятельного освоения научного знания.

Однако вот что интересно: никаких подробностей из жизни восьмого класса мне больше вспомнить не удается – какой-то провал в памяти. Знаю только, что я ходил в школьный струнный оркестр, что мы с соседом Аликом Маковкиным читали книги и журналы по охоте и рыбалке и что однажды, после притеснений отчима,  пришел в милицию и просил направить меня в детский дом. Но под каким-то предлогом мне в моей просьбе было отказано, и я стал настраиваться на то, чтобы из всех жизненных передряг выходить самостоятельно.

Стоит отметить, что в то время экзамены в школе сдавались каждый год, начиная с четвертого класса. Однако со следующего, 1957-го года, экзамены остались только после 7-го и 10-го классов. Экзамены за восьмой класс я сдал хорошо, и передо мной распахнулись двери в лето.

***

Выбирать место для летнего отдыха не приходилось: вариант был единственный – тульская деревня Малынь. Конечно, по нашим доходам дорога стоила не дешево, но на мое счастье наш сосед, дядя Саша Сигарев, работал шофером рейсового автобуса Москва–Батуми и он согласился подбросить меня (кажется, бесплатно) до Тулы.

В этот раз я отправился в дальнюю поездку один. Мысли о дорожных опасностях в те годы как-то не возникали. В Туле я пересел на автобус – то ли до Щекино, то ли сразу до Крапивны, а в Крапивне сел на попутку. «На чай» в те годы давать было не принято, и через семь километров я оказался в своей родовой деревне. И начались у меня вторые деревенские каникулы, которые, как и первые, оставили массу неизгладимых впечатлений…

Возможно, большой запоминаемости способствовали несколько фотографий тех дней, сделанных мужем моей двоюродной сестры Зины – дочери любимого брата мамы, дяди Алексея, который сгинул в сталинских лагерях. Эти фотографии вытянули за собой шлейф закадровых воспоминаний, так что описание событий этого лета оказались весьма полными.

Правда, есть и другое объяснение столь хорошо запомнившегося лета – это степной фон событий. Сравнивая растения одного и того же вида, произрастающие в лесном подмосковном Пушкине и в степной Малыни, я помню и до сих пор ощущаю, что впечатления от вторых на порядок сильнее, чем от первых. Почему? Не знаю, может быть, от более теплого, нежели московского, тульского климата. А может, какой-то магической силой обладает сама степь. Подтверждением этому является поездка, через пятнадцать лет после того малынского лета, в степное северо-восточное Ставрополье: даже несмотря на то, что ни одной степной фотографии у меня нет, впечатление, тем не менее, осталось острейшим. Думаю, что существенным фактором, повлиявших на запоминаемость тех событий стала также безграничная свобода поведения.

Организация моего бытия в общих чертах совпадала с жизнью прошлогоднего лета. Сестры Стольберги в это лето не приехали. Зато новым членом каникулярного братства стал Володя, тульский племянник тети Шуры. Он привез с собой велосипед, на котором и мне перепадало ездить. Сколько я себя помню (с раннего детского сада), я никогда не клянчил у других их игрушки, если только те сами не предлагали. А тут мне повезло: Володе особенно разъезжать было некуда и потому велосипед обычно был свободен и доступен всем.

В деревню я прибыл в самое ягодное время. Ягодами в деревне называли луговую землянику. По ягоды мы отправлялись ватагой человек по шесть-восемь. Придя на ягодный бугор, склон большого холма, все рассыпались в разные стороны. Сухое разнотравье рябило красно-зелеными ягодами. Мой нос, в то время еще не отравленный никотином, улавливал легкий  мандариновый запах луговой земляники. Но сильнее запаха одурманивало абсолютное миролюбие окружавших меня людей. А в таких условиях и при безграничном духе оптимизма жизнь представлялась сплошной сказкой…

Но вот прошло полвека – мне не удается припомнить одну деталь ягодной эпопеи. Дома из ягод делалось простое блюдо: ягоды с молоком (и до чего же это было вкусно!). Но вот вопрос: очищались ли ягоды от цветолож или на них просто не обращали внимание?..
 
Помимо ягод, если выдавалась неделя влажной погоды, мы ходили также в березовую лесополосу за свинушками. Урожай крепких, закрученных свинушек был огромен, так что за час каждый собирал по двухведерной кошелке грибов. Километровой полосы берез в шесть рядов с лихвой хватало для обеспечения грибами всей деревни – и для жаренья, и для засолки!

А вот во Франции свинушки считаются ядовитыми грибами! И, наоборот, шампиньоны – самые типичные во Франции съедобные грибы – в нашей деревне считались поганками. Но я приехал в деревню с подробнейшим глубоким знанием Верзилинского творения «По следам Робинзона», где расхваливались съедобные качества шампиньонов. И вот оказалось, что на деревенских лугах и выгонах этих самых шампиньонов пруд пруди! И меня все время подмывало эти грибы пожарить и отведать, что однажды я и осуществил. Посмотреть на «смертника» собрались не только близкие, но и соседи, отчего мне стало не по себе: а вдруг я ошибаюсь?! Да и запах у шампиньонов какой-то неприличный. Но делать нечего: назвался груздем – полезай в кузов! Четверть сковороды я отведал-таки и… ничего со мной не случилось. Зато спустя десять лет моему примеру следовала уже вся деревня!..

Ярких впечатлений от вечернего выпаса коров почему-то не осталось. По выходным дням я с ровесниками околачивался возле клуба, ожидая, когда молодежь постарше, выйдя с просмотра фильма, пойдет на луговую танцплощадку, где мы бездарно путались под ногами. От тех «танцев» осталось лишь одно впечатление. Кому-то из ребят служивший в ГДР родственник прислал обалденный фонарь: он бил на полкилометра!..

А однажды после танцев мы пошли вдоль речки и обнаружили решетчатую клеть, в которой стояли колхозные бидоны с молоком, ожидая утренней отправки в райцентр. Однако сквозь щели клети можно было просунуть руку и открыть один из бидонов. Мы быстро сбегали домой и вернулись с кружками. И тут я, наверное, впервые в жизни утолил голод сполна да еще таким деликатесом! Замечу, что ни у кого из нас ни малейшего угрызения совести не возникло: государственное – значит ничье!..

Петров день, 12 июля, деревенская молодежь встречала так же, как французы встречают День взятия Бастилии. Сам я участия в жестоких хохмах не принимал по причине полного отсутствия к ним интереса, а потому уже к часу ночи я был у себя в сарае. А утром по всей деревне пересказывали, кому и как насолили. Больше всего мне было жалко двух старушек, которым здоровые парни заложили дровами входные двери. Для осуществления своего коварного замысла они не поленились перетаскать из сарая целую машину дров! И весь праздничный день женщины носили дрова обратно в сарай… С тех пор у меня к розыгрышам отвращение…