Мой кот сквозь форточку свалил

Оттрахал, это как-то слишком жёстко. Когда писалось, где-то с краю имелось в виду настроение из "Петербурга" Белого - культовое произведение!:

Наконец заскрипели ворота.
Бородатый дворник, Матвей Моржов, давнишний приятель Александра Ивановича, пропустил его за домовый порог: отступление было отрезано; и замкнулись ворота.
-- "Што позненько?"
-- "Все дела..."
-- "Изволите искать себе места?"
-- "Да, места..."
-- "Натурально: местов таперича нет... Разве вот, ежели аслабанится в Участке..."
-- "Да в Участок меня, Матвей, не возьмут..."
-- "Натурально: куда вам в Участок..."
-- "Вот видишь?"
-- "А местов таперича нет..."
Бородатый дворник, Матвей Моржов, иногда засылал к Александру Ивановичу свою дебёлую бабу, все болевшую ушною болезнью, то с куском пирога, а то с приглашением в гости; так, они выпивали по праздникам, в дворницкой: с домовою полицией Александру Ивановичу, как нелегальному человеку, надлежало сохранять теснейшую дружбу.
Да и кроме того.
Представлялся лишь выгодный случай безопасно сойти с своего холодного чердака (свой чердак, как видели мы, Александр Иванович ненавидел, а, бывало, неделями он безвыходно в нем сидел, когда выход казался рискован).
Иногда к их компании прибавлялись: участковый писец Воронков да сапожник Бессмерт-ный. А в последнее время все в дворницкой сиживал Степка: Степка же был безработный.
Александр Иванович, очутившись на дворике, явственно слышал, как из дворницкой долетала до слуха его та же все песенка:

Кто канторшыка
Ни любит, --
А я стала бы
Любить...
Абразованные
Люди
Знают,
Што пагаварить...

-- "Опять гости?"
Матвей Моржов с свирепой задумчивостью почесал свой затылок:
-- "Маненечка забавляемся..."
Александр Иванович улыбнулся:
-- "Небось, участковый писарь?.."
-- "А то кто же... Он самый..."
Вдруг Александр Иванович вспомнил, что имя писца Воронкова почему-то было настойчиво упомянуто -- там, особою; почему особа знала и писца Воронкова, и о писце Воронкове, и об этих сидениях их? Он тогда удивился, да спросить позабыл.

Купи, маминька,
На платье
Жиганету
Серава:
Уважать теперь
Я буду
Васютку Ликсеева!.

Дворник Моржов, видя какую-то нерешительность Александра Ивановича, посопел носом, да и мрачно отрезал:
-- "Штош... В дворницкую-то... Захаживайте..."
И зашел бы Александр Иванович: в дворницкой и тепло, и людно, и хмельно; на чердаке же одиноко и холодно. И -- нет, нет: там писец Воронков; о писце Воронкове двусмыс-ленно говорила особа; и -- черт его знает! Но главное: заход в дворницкую был бы решительной трусостью: был бы бегством от собственных стен.
Александр Иванович со вздохом ответил:
-- "Нет, Матвей: спать пора..."
-- "Натуральное дело: как знаете!.."
А как там распевали:

Купи маминька
На платье
Жиганету
Синева:
Уважать теперь
Я буду
Сыночка
Васильева!..

-- "А то выпили б водки?"
И просто с каким-то отчаянием, просто с какою-то злостью он выкрикнул:
-- "Нет, нет, нет!"
И пустился бежать к серебристым саженям дров.
Уж Матвей Моржов, уходя, распахнул на минуту дверь дворницкой; белый пар, сноп световой, гам голосов и запах согретой грязи, занесенной с улицы сапожищами, выхватился на мгновенье оттуда; и -- бац: захлопнулась за Матвеем Моржовым дверь.
Вторично отступление было отрезано.
Луна опять озаряла четкий дворик квадратный и серебристые сажени осиновых дров, меж которых юркнул Александр Иванович, направляясь к черно-
му подъездному входу. В спину ему из дворницкой долетали слова; верно, пел сапожник Бессмертный:

Железнодорожные рельсы!..
И насыпь!.. И стрелки сигнал!
Как в глину размытую поезд
Слетел, низвергаясь со шпал.
Картина разбитых вагонов!..
Картина несчастных людей!..

Дальше не было слышно.
Александр Иванович остановился: так, так, так -- начиналось; еще он не успел заключиться в темно-желтый свой куб, как уже: начиналась, возникла -- неотвратимая, еженощная пытка. И на этот раз она началась у черных входных дверей.
Дело было все в том же: Александра Ивановича они стерегли... Началось это так: как-то раз, возвращаясь домой, он увидел сходящего с лестницы неизвестного человека, который сказал ему:
-- "Вы с Ним связаны..."
Кто был подлинно сходящий с лестницы человек, кто был Он (с большой буквы), Кто связует с Собой, Александр Иванович не пожелал разузнать, но порывисто бросился от неизвестного вверх по лестнице. Неизвестный его не преследовал.
И вторично с Дудкиным -- было: встретил на улице он человека в глубоко на глаза надвинутом картузе и со столь ужасным лицом (неизъяснимо ужасным), что какая-то проходящая тут незнакомая дама в перепуге схватила Александра Ивановича за рукав:
-- "Видели? Это -- ужас, ведь ужас... Этого не бывает!.. О, что это?.."
Человек же прошел.
Но вечером, на площадке третьего этажа Александра Ивановича схватили какие-то руки и толкали к перилам, явно пытаясь столкнуть -- туда, вниз. Александр Иваныч отбился, чиркнул спичкою, и... на лестнице не было никого: ни сбегающих, ни восходящих шагов. Было пусто.
Наконец в последнее время по ночам Александр Иванович слышал нечеловеческий крик... с лестницы: как вскрикнет!.. Вскрикнет, и более не кричит.
Но жильцы, как вскрикнет, -- не слышали.
Только раз слышал он на улице этот крик -- там, у Медного Всадника: точь-в-точь так кричало. Но то был автомобиль, освещенный рефлекторами. Только раз иногда коротавший с ним ночи безработный Степан слышал как... крикнуло. Но на все приставания к нему Александра Ивановича лишь угрюмо сказал:
-- "Это вас они ищут..."
Кто они, на это Степка -- молчок. И больше ни слова. Только стал Александра Ивановича этот Степка чуждаться, реже к нему заходить; ночевать же -- ни-ни... И ни дворнику, ни писцу Воронкову, ни сапожнику Степка -- ни слова. Александр Иванович -- тоже ни слова...
Но каково быть насильственно вбитым во все это, ни с кем не делиться!
-- "Это вас они ищут..."
Кто они, и почему они -- ищут?..
Вот и сейчас.
Александр Иванович непроизвольно бросил кверху свой взор: к окошку на пятом чердачном этажике; и в окошке был свет: было видно, что какая-то угловатая тень беспокойно слонялась в окошке.
Миг, -- и он беспокойно в кармане нащупал свой комнатный ключик: был ключик с ним. Кто же там очутился в запертой его комнате?..
Может быть -- обыск? О, если бы только обыск: он влетел бы на обыск, как счастливей-ший человек; пусть его заберут и упрячут, хотя б... в Петропавловку. Те, кто спрячет его в Петропавловку, все же хоть люди -- во всяком случае, не они.
-- "Это вас они ищут..."
Александр Иванович перевел дыхание и дал себе заранее слово не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним теперь могли совершиться, -- одна только праздная, мозговая игра.
Александр Иванович вошел в черный ход.

Фолко Торбинс   28.05.2010 01:37   Заявить о нарушении

МЕРТВЫЙ ЛУЧ ПАДАЛ В ОКОШКО

Так, так, так: там стояли они; так же стояли они при последнем ночном возвращении. И они его ждали. Кто они были, этого сказать положительно было нельзя: два очертания. Мертвый луч падал в окошко с третьего этажа; белесовато ложился на серых ступенях.
И в совершеннейшей темноте белесоватые пятна лежали так ужасно спокойно -- бестрепетно.
В белесоватое, вот это, пятно вступали лестничные перила; у перил же стояли они: два очертания; пропустили Александра Ивановича, стоя справа и слева от него; так же они пропустили Александра Ивановича и тогда; ничего не сказали, не шевельнулись, не дрогнули; чувствовался лишь чей-то дурной из темноты на него прищуренный, не моргающий глаз.
Не приблизиться ль к ним, не зашептать ли им на уши в памяти восставшее из сна заклинание?
-- "Енфраншиш, енфраншиш!.."
Каково только вот вступать под упорным их взглядом в белесоватое это пятно: быть освещенным луною, чувствуя по обе стороны зоркий взгляд наблюдателя; далее -- каково ощутить наблюдателей черной лестницы у себя за спиной, ежесекундно на все готовых; каково не ускорить шага и хладнокровно покашливать?
Ибо стоило Александру Ивановичу быстро-быстро вдруг кинуться вверх по лестничным ступеням, как за ним бы кинулись следом и наблюдатели.
Тут белесоватые пятна стали серыми пятнами и потом гармонично затаяли; и растаяли вовсе в совершеннейшей темноте (видно черное облако набежало на месяц).
Александр Иванович спокойно вошел в перед тем белевшее место, так что глаз он не видел, заключая отсюда, что и его глаза не увидели (бедный, он тешился тщетною мыслью, что невидимый проскользнет он к себе на чердак). Александр Иванович не ускорил шага, и даже -- стал пощипывать усик; и...
...Александр Иваныч не выдержал.
Он стрелою влетел на площадку второго этажа (экая нетактичность!). И влетев на площадку, он позволил себе нечто, что его окончательно уронило во мнении там стоящего очертания.
Перегнувшись через перила, он вниз метнул растерянный, перепуганный взгляд, предварительно бросив туда зажженную спичку: вспыхнули железные прутья перил; и среди желтого мерцания этого явственно рассмотрел Александр Иванович силуэты.
Каково же было его изумление!
Один силуэт оказался просто-напросто татарином, Махмудкой, жителем подвального этажа; в желтом трепете догоравшей и мимо падавшей спички Мах-мудка склонился к господинчику обыденного вида; господинчик обыденного вида был в котелке, но с горбоносым лицом восточного человека; горбоносый, восточный же человек что-то силился спросить у Махмудки, а Махмудка качал отрицательно головой.
Далее -- спичка погасла: ничего нельзя было разобрать.

Фолко Торбинс   28.05.2010 01:38   Заявить о нарушении

/.../

-- "Помните?"
Александр Иванович еще припомнил, еще: именно: в Гельсингфорсе у него начались все признаки ему угрожавшей болезни; и именно в Гельсингфорсе вся та праздная, будто кем-то внушенная, началась его мозговая игра.
Помнится, в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимо-сти разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен и культур-ная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из темного народного низа (хулиганство, буйство апашей),12 из аристок-ратических верхов (бунт искусств против установленных форм, любовь к примитивной культуре, экзотика) и из самой буржуазии (восточные дамские моды, кэк-уок -- негрский танец;13 и -- далее); Александр Иванович в эту пору проповедовал сожжение библиотек, университетов, музеев; проповедовал он и призванье монголов (впоследствии он испугался монголов). Все явления современности разделялись им на две категории: на признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство, принужденное пока таиться под маскою утонченности (явление Ницше14 и Ибсена15) и под этою маскою заражать сердца хаосом, уже тайно взывающим в душах.
Александр Иванович приглашал посиять маски и открыто быть с хаосом.
Помнится, это же он проповедовал и тогда, в гельсингфорсской кофейне; и когда его кто-то спросил, как отнесся бы он к сатанизму, он ответил:
-- "Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство..."
Вот тогда-то -- вспомнил он -- сбоку, за столиком, сидел Шишнарфнэ и с них глаз не спускал.
Проповедь варварства кончилась неожиданным образом (в Гельсингфорсе, тогда же): кончилась совершенным кошмаром; Александр Иванович видел (не то в сне, не то в засыпании), как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще междупланетным пространством (но что не было им): помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей все же гнусного акта; несомненно это было во сне (между нами -- что сон?), но во сне безобразном, повлиявшем на прекращение проповеди; во всем этом самое неприятное было то, что Александр Иваныч не помнил, совершил ли он а к т, или нет; этот сон впоследствии Александр Иваныч отметил, как начало болезни, но -- все-таки: вспоминать не любил.

Фолко Торбинс   28.05.2010 01:40   Заявить о нарушении

/.../

ПЕТЕРБУРГ

Александр Иванович влетел сам не свой в свою убогую комнату и увидел, что на грязных козлах постели расселся Степан над догоравшим огарком; перед развернутой книгою с церковнославянскими буквами низко так опустилась его косматая голова.
Степан читал Требник.16
Александр Иванович вспомнил обещание Степки: принести с собой Требник (его там интересовала молитва -- молитва Василия Великого:17 увещательная, к бесам). И он ухватился за Степку.
-- "Это ты, Степан: ну, я рад!"
-- "Вот принес я вам, барин, Тр...", -- но поглядев на вошедшего посетителя, Степка прибавил, -- "что просили..."
-- "Спасибо..."
-- "Поджидаючи вас, зачитался я... (опять взгляд в сторону посетителя)... Мне пора..."
Александр Иванович рукой ухватился за Степку:
-- "Не уходи, посиди... Этот вот барин -- господин Шишнарфиев..."
Но из двери металлический голос отчеканил гортанно:
-- "Не Шишнарфиев, а... Шиш-нар-фнэ..."
И охота была ему стоять за отсутствие буквы ве и твердого знака? он виднелся у двери; он снял котелочек; не скидывал пальтеца и окидывал комнатушку вопросительным взглядом:
-- "Плоховато у вас... Сыровато... И холодно..."
Свеча догорала: вспыхнула оберточная бумага, и вдруг стены стали плясать в жидко-красном огне.
-- "Нет, барин, увольте: пора мне", -- засуетился тут Степка, косясь неприязненно на Александра Ивановича и вовсе не глядя на гостя, -- "увольте -- до другого уж разу".
Он взял с собой Требник.
Под пристальным взглядом Степана Александр Иванович свои глаза опустил: пристальный взгляд, показалось ему, есть взгляд осудительный. И как быть -- со Степаном? Что-то такое ему сказать хотелось -- Степану; Степана он оскорбил; Степан не простит; и, казалось, Степан теперь думает:
-- "Нет, барин, коли уж эдакие к вам повадились, тут уж нечего делать; и не к чему Требник... Эдакие не ко всякому вхожи; а к кому они вхожи, тот -- поля их ягода..."
Стало быть, стало быть, если полагает Степан, -- посетитель-то: и есть подозрительный... А тогда, как же быть, ему, одному -- без Степана:
-- "Степан, оставайся".
Но Степан отмахнулся не без оттенка гадливости: как будто боялся и он, что к нему это может пристать:
-- "Это ведь к вам они: не ко мне..."
А в душе отдалось:
-- "Это вас они ищут..."
За Степаном захлопнулась дверь. Александр Иванович хотел ему крикнуть вдогонку, чтоб оставил он Требник-то, да... устыдился. Вдруг он да и скажет компрометантное для вольнодумца словечко-то "Требник": но -- Александр Иванович дал себе заранее слово: не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним могли с уходом Степана быть -- галлюцинация слуха и галлюцинация зрения. Пламена, кровавые светочи, проплясав, умирали на стенах; прогорела бумага: пламенек свечи угасал; все -- мертвенно зеленело...
На покрытых одеялишком козлах жестом руки попросил посетителя он усесться у столика; сам же стал он в дверях, чтоб при случае оказаться на лестнице и на ключ припереть посетителя, самому же мелкою дробью скатиться по всем девяноста шести ступеням.
Посетитель, опершись на подоконник, закуривал папироску и тараторил; черный контур его прочертился на светящемся фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках)...
-- "Вижу я, что попал к вам не вовремя... что, по-видимому, вас беспокою..."
-- "Ничего, очень рад", -- неубедительно успокаивал гостя Александр Иванович Дудкин, сам нуждаясь в успокоении и осмотрительно пробуя за спину заложенною рукою, заперта или незаперта дверь.
-- "Но... я так собирался к вам, так искал вас повсюду, что когда случайно не встретились мы у Зои Захаровны Флейш, я попросил ее дать ваш адрес; и от нее, от Зои Захаровны, я -- прямо к вам: поджидать... Тем более, что завтра я чуть свет уезжаю".
-- "Уезжаете?" -- переспросил Александр Иванович, потому что ему показалось: слова посетителя раздвоились в нем: и внешнее ухо восприняло "я чуть свет уезжаю"; другое ж какое-то ухо восприняло явственно, так восприняло:
-- "Я днем уезжаю, приезжаю же с сумерками..."
Но он не настаивал, продолжая воспринимать бьющие в уши слова, как они раздавались, а не как отзывались.
-- "Да, уезжаю в Финляндию, в Швецию... Там -- я живу; впрочем, родина моя -- Шемаха; а я обитаю в Финляндии: климат Петербурга, признаюсь, и мне вреден..."
Отдалось, раздвоилось в сознании это "и мне". Петербургский климат всем вреден; можно было бы "и мне" не подчеркивать вовсе.
-- "Да", -- машинально ответствовал Александр Иванович, -- "Петербург стоит на болоте..."
Черный контур на фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках) тут как с места сорвется, и -- пошел он писать совершенную ахинею.
-- "Да, да, да... Для Русской Империи Петербург -- характернейший пунктик... Возьмите географическую карту... Но о том, что столичный наш город, весьма украшенный памятниками, принадлежит и к стране загробного мира..."
-- "О, о, о!" -- подумал Александр Иванович: -- "надо ухо теперь держать по ветру, чтобы вовремя успеть убежать..."
Сам же он возразил:
-- "Вы говорите столичный наш город... Да не ваш же: столичный ваш город не Петербург -- Тегеран... Вам, как восточному человеку, климатические условия нашей столицы..."
-- "Я космополит: я ведь был и в Париже, и в Лондоне... Да -- о чем я: о том, что столичный наш город", -- продолжал черный контур, -- "принадлежит к стране загробного мира, -- говорить об этом непринято как-то при составлении географических карт,
путеводителей, указателей; красноречиво помалкивает тут сам почтенный Бедекер;18 скромный провинциал, вовремя не осведомленный об этом, попадает в лужу уже на Николаевском или даже на Варшавском вокзале; он считается с явною администрацией Петербурга: теневого паспорта у него нет".
-- "То есть как это?"
-- "Да так, очень просто: отправляясь в страну папуасов, я знаю, что в стране папуасов ждет меня папуас: Карл Бедекер заблаговременно предупреждает меня о сем печальном явлении природы; но что было бы со мною, скажите, если бы по дороге в
Кирсанов19 повстречался бы я со становищем черномазой папуасской орды, что, впрочем, скоро будет во Франции, ибо Франция под шумок вооружает черные орды и введет их в Европу -- увидите: впрочем, это вам на руку -- вашей теории озверения и ниспровержения культуры: помните?.. В гельсингфорсской кофейне я вас слушал с сочувствием".
Александру Ивановичу становилось все более не по себе: его трясла лихорадка; особенно было гнусно выслушивать ссылку на им оставленную теорию; после ужасного гельсингфорс-ского сна связь теории этой с сатанизмом была явно осознана им; все это было им отвергнуто, как болезнь; и все это теперь, когда снова он болен, черный контур с лихвою отвратительно ему возвращал.

Черный контур там, на фоне окна, в освещенной луною каморке становился все тоньше, воздушное, легче; он казался листиком темной, черной бумаги, неподвижно наклеенным на раме окна; звонкий голос его, вне его, сам собой раздавался посредине комнатного квадрата; но всего удивительней было то обстоятельство, что заметнейшим образом передвигался в пространстве самый центр голоса -- от окна -- по направлению к Александру Ивановичу; это был самостоятельный, невидимый центр, из которого крепли уши рвущие звуки:

Фолко Торбинс   28.05.2010 01:41   Заявить о нарушении

/.../

-- "Да это уж издевательство надо мною", -- подумал Александр Иванович.
-- "Вы страдаете галлюцинацией -- относительно их выскажется не пристав, а психиатр... Словом, жалобы ваши, обращенные в видимый мир, останутся без последствий, как вообще всякие жалобы: ведь в видимом мире мы, признаться сказать, не живем... Трагедия нашего положения в том, что мы все-таки -- в мире невидимом; словом, жалобы в видимый мир останутся без последствий; и, стало быть, остается вам подать почтительно просьбу в мир теней".
-- "А есть и такой?" -- с вызовом выкрикнул Александр Иванович, собираясь выскочить из каморки и припереть посетителя, становившегося все субтильней: в эту комнату вошел плотный молодой человек, имеющий три измерения; прислонившись к окну, он стал просто контуром (и вдобавок -- двухмерным); далее: стал он тонкою слойкою черной копоти, наподобие той, которая выбивает из лампы, если лампа плохо обрезана; а теперь эта черная оконная копоть, образующая человеческий контур, вся как-то серая, истлевала в блещущую луною золу; и уже зола отлетала: контур весь покрылся зелеными пятнами -- просветами в пространства луны; словом: контура не было. Явное дело -- здесь имело место разложение
самой материи; материя эта превратилась вся, без остатка, в звуковую субстанцию, оглушительно трещавшую -- только вот где? Александру Ивановичу казалось, что трещала она -- в нем самом.

/.../
ЧЕРДАК

По случайной оплошности чердак не был заперт; и туда Дудкин бросился.
За собою захлопнул он дверь.
Ночью странно на чердаке; его пол усыпан землею; гладко ходишь по мягкому; вдруг: толстое бревно подлетит тебе под ноги и усадит тебя на карачки. Светло тянутся поперечные полосы месяца, будто белые балки: ты проходишь сквозь них.
Вдруг... --
Поперечное бревно со всего размаху наградит тебя в нос; ты навеки рискуешь остаться с переломленным носом.
Неподвижные, белые пятна -- кальсон, полотенец и простынь... Пропорхнет ветерок, -- и без шума протянутся белые пятна: кальсон, полотенец и простынь.
Пусто -- все.
Александр Иванович как-то сразу попал на чердак; и, попав на чердак, удивился, что чердак оказался незапертым; то, наверное, домовая прачка, вся ушедшая в думы о суженом, за собою оставила незакрытую дверь. Когда Александр Иванович в эту дверь прошмыгнул, то -- успокоился, притаился: вздохнул облегченно; не было за ним ни бегущих шагов, ни граммофонного выкрика абракадабры; ни даже ухнувшей двери.
Сквозь разбитые стекла окна только слышалась издали песня:

Купи маминька на платье
Жиганету синева...

Глухобьющая дверь разрешилась в биении сердца; а внизу нападавшая тень -- просто в месяца тень; остальное -- галлюцинация; надо было лечиться -- вот только.
Александр Иванович прислушался. И -- что мог он услышать? То, что мог он услышать, ты, конечно, знаешь и сам: совершенно отчетливый звук растрещавшейся балки; и -- густое молчание: то есть -- сплетенная сеть из одних только шорохов; тут, во-первых, -- в углу велись шики и пшики; во-вторых, -- напряжение атмосферы от неслышных уху шагов; и -- глотание слюней какого-то губошлепа.
Словом, -- все обыденные, домовые звуки: и бояться их -- нечего.
Александр Иванович тут собой овладел; и он мог бы вернуться: в комнате -- это знал он наверное -- никого, ничего (приступ болезни прошел). Но уходить с чердака все же ему не хотелось: осторожно он подходил средь кальсон, полотенец и простынь к заплетенному осеннею паутиной окну и просунул он голову из стекольных осколков: то, что он видел, успокоением и миротворною грустью на него дохнуло теперь.
Под ногами яснели -- отчетливо, ослепительно просто: четкий дворовый квадрат, показавшийся отсюда игрушечным, серебристые сажени осиновых дров, откуда он так недавно глядел в свои окна с неподдельным испугом; но что главное: в дворницкой веселились еще; хриплая песенка раздавалась из дворницкой; чебутарахнул там дверной блок; и две показались фигурки; одна разоралась там:

Вижу я, Господи, свою неправду:
Кривда меня в глаза обманула,
Кривда мне глаза ослепила...
Возжалел я своего белого тела,
Возжалел я своего цветного платья,
Сладкого яствия,
Пьяного пития --
Убоялся я, Понтий, архиереев,
Устрашился, Пилат, фарисеев.
Руки мыл -- совесть смыл!
Невинного предал на пропятье...

Это пели: участковый писец Воронков и подвальный сапожник Бессмертный. Александр Иваныч подумал: "Не спуститься ли к ним?" И спустился бы... Да вот только -- лестница.
/.../

НОЖНИЦЫ

-- "Барин: спите?"
Александр Иванович Дудкин сквозь тяжелое забытье смутно слышал давно, что его теребили.
-- "А, барин?.."
Наконец открыл он глаза и просунулся в хмурый день:
-- "Да барин же!"
Голова наклонилась.
-- "Что такое?"
Александр Иванович сообразил только тут, что протянут на козлах.
-- "Полиция?"
Угол жаркой подушки торчал у него перед глазом.
-- "Никакой полиции нет..."
Темно-красное прочь ползло по подушке пятно -- брр: и -- мелькнуло в сознании:
-- "Это -- клоп..."
Он хотел приподняться на локте, но снова забылся.
-- "Господи, да проснитесь..."
Он приподнялся на локте:
-- "Ты, Степка?"
Он увидел струю бегущего пара; пар -- из чайника: у себя на столе он увидел и чайник, и чашку.
-- "Ах, как славно: чаек".
-- "Что за славно: горите вы, барин..."
Александр Иваныч с удивленьем заметил, что он не раздет; даже не было снято пальтишко.
-- "Ты тут как очутился?"
-- "Я тут к вам позашел: забастовка -- на оченномногих заводах; полицию понагнали... Я тут к вам позашел, тоись, с Требником".
-- "Да ведь, помнится, Требник у меня".
-- "Что вы, барин: это вам померещилось..."
-- "Разве мы вчера не видались..."
-- "Не видались -- два дня". /А. Белый/

Фолко Торбинс   28.05.2010 01:46   Заявить о нарушении