Пыльная буря

         Моей бабушке, Васильченко Раисе Яковлевне, посвящается.

                Пыльная буря.

                «…Только мне, как псаломщику, петь
                Над родимой страной Аллилуйя».
                Сергей Есенин.

                Казачество освоило Кубань,
                Дарованную им Екатериной,
                И верностью оплачивало дань -
                Почётным долгом преданного сына.

                Но полыхнуло стылым ноябрём
                Вердиктом мирового приговора,
                Свершая исторический разлом,
                На всю планету грянула Аврора.

                1 часть.
                20-е  годы.

Над Гривенской не бьют колокола –
Страною правят Красные Советы.
Старушки стали прятать по углам
Иконы, утварь, Ветхие Заветы.

Над Гривенской не бьют колокола…
Как зарево пылающих рассветов,
Как варево с кипящего котла,
В права вступали Красные Советы.

Простому люду было невдомёк
/и как определиться в круговерти,
Среди разрухи, хаоса и смерти/
За кем идти, какой извлечь урок?

Казачество большой имело вес,
Когда разверзлось пламя революций
И чтило прежней жизни интерес,
Не признавая Новых конституций.

…Зелёно-Бело-Красные войска
Меняли устремления потоков,
Орудий, полыхающих, раскат
И флаги над бурлящею Протокой.

Зелёно-Бело-Красные войска…
Всё спуталось в той страшной круговерти.
Уже и сам у Бога просишь смерти
И грудь сжимает жгучая тоска.

…И помнят день, как Врангель отступал,
Десантом генерала Улагая,
К Ачуеву дорогу пробивая,
Под августовский солнечный накал.

…Утихли залпы ружий  казаков,
В халявах их сапог молчат нагайки,
Но жёсткой продразвёрсткой закромов,
Лишили ЧОНы казаков их пайки.

Без хлеба оставляли и скота.
Отказ приказу – приговор к расстрелу
/Грудь моментально вспарывала сталь,
Если душа свободы захотела/.

Стремился к миру, но взроптал казак
И, вновь, пошёл войной за Рябоконем.
И доносились с плавень голоса,
Над зеленями буйно ржали кони.

Но казаки хотели! …мирно жить!
Детей растить и, вспахивая землю,
Свой труд родной Отчизне посвятить,
Но сам Казак был власти не приемлем.

            * * *
При атамане писарем служил
/а грамотных в те годы было мало/,
Служил и этой честью дорожил
Хозяйственник, урядник Яков Малов.

Большой семье – в ней девять человек:
Четыре дочери, три мальчика, супруга –
Надёжная и верная подруга, -
Хотел он подарит счастливый век.

Был каждый с детства приучён к труду;
Сыны отцу на поле помогали:
Перебирали, сеяли, пахали,
Лишь вечером играли в «чехарду».

Пасли коров, овец и лошадей,
На хоздворе всегда царил порядок,
Девчонки щебетали среди грядок,
А мама масло била для людей.

В те годы сепаратор «редкость» был.
И Евдокия, отдыха не зная,
Соседям молоко перебивая,
В преддверье ночи падала без сил.

А надо было есть варить, стирать.
…Но старшие девчонки помогали:
За младшими следили, пеленали,
Хотя, как всем, хотелось поиграть.


             1928 год.

Семья не ведала чужих наёмных рук,
Лишь грамотно хозяин правил домом.
И жили дружно, счастливо, как вдруг…
«Вы – середняк! Законы вам знакомы.

Вы не должны иметь своих коров.
Ну… парочку, …а вы имели восемь.
И за овец мы с вас, урядник, спросим.
Вы – середняк! И наш вердикт суров.

На высылку! Оставьте отчий дом.
Грузите вещи в старые подводы.
Скажите нам спасибо, что при том,
Вас не казнили, как «врагов народа».

Отец сказал: «Налоги я платил.
Всё честно отдавал чекистской «тройке»,
Не воровал, трудом тяжёлым жил…»
- «Вы Казаки! Вы элемент не стойкий.

Не место вам в своём краю родном.
В изгнание! На ссылку! В Ставрополье!
Немедленно покиньте двор и дом!
…А то, казаче, потеряешь волю».

…И, покидая отчие края,
От горя завывая и тоскуя,
Но вопреки ударам Бытия,
Изгнанники кричали: «Аллилуйя!»
             * * *
… В тот день на ссылку девять шло семей;
По три подводы, целым караваном,
Тянулась цепь.., и в воздухе над ней,
Как Божий гнев, взревела пыль бураном.

Такого не видали казаки…
А буря воет и, как люди, стонет.
В предчувствии крестились старики,
От ужаса друг к другу жались кони.

Нагретый воздух яростно гудел
И пыль, как бритва, иссекала кожу;
Как будто Бог всё изменить хотел,
Но никому не чем  помочь не может.

Бессилен он людской исправить грех…
И ветер стих.., и села пыль в лиманы…
Осталось Горе – общее на всех
И в каждом сердце ноющие раны.

«Прощай, мой край…» запели казаки
И песню подхватили на подводах.
Чекисты били их – им песня не с руки,
Она, как вздох свободного народа.
Носились вдоль процессии стрелой,
Всё яростней нагайками стегая,
А люди пели, с болью понимая,
Что никогда не обретут покой….

И не смолкая, новою волной,
«Ой, ты, Кубань!» летело над обозом
И над казачьей «ридной» стороной
Прощальной песней проливались слёзы.

«Ой, ты, Кубань, ты наша Родина,
Вековой наш богатырь!
Многоводная, раздольная,
Разлилась ты вдаль и вширь.

Из далёких стран полуденных,
Из заморской стороны,
Бьём челом тебе, родимая,
Твои верные  сыны.

О тебе здесь вспоминаючи,
Песню дружно мы поём,
Про твои станицы вольные,
Про родной отцовский дом.

О тебе здесь вспоминаючи,
Как о матери родной,
На врага, на басурманина
Мы идём на смертный бой.

О тебе здесь вспоминаючи,
За тебя ль не постоять,
За твою ли славу старую
Жизнь свою ли не отдать?

Мы, как дань свою покорную,
От прославленных знамён,
Шлём тебе, Кубань родимая,
До сырой земли поклон.»

…Надсмотрщики резали: «Молчать!»,
Нагайками устраивая травлю.
А им хотелось выть! стенать! кричать!,
Чтоб не вступала Русь на путь бесславный!

А дети веселились… Невдомёк
 Им глупым было, что они теряли.
Их новизной своей манили дали –
С улыбкою смотрели на восток.

А ближе к вечеру к Величковской пришли.
Их размещали в грузовых вагонах;
Они тогда поверить не могли,
Что всё почти оставят на перронах.

Взять разрешалось минимум вещей,
Что можно было унести руками.
И рылись бабы в утвари своей,
И плакали над ней со стариками.

А казаки стояли в стороне
И, чтоб не плакать, дёргали усами:
Они за Русь сражались  на войне,
Награждены за мужество крестами…

А здесь им не понятно, в чём вина?
Ведь правдою Отечеству служили,
Бесстрашны на полях сражений были,
Когда страдала от  врагов страна.

Ах, казаки! В том и была вина:
Вы – преданны, …но так больна страна,
Что именно за преданность и пыл
Тебя правитель новый и казнил.

Вас уважали русские цари
И жаловал последний император,
За то, что вы границы стерегли,
За то, что к службе относились свято.

Вот именно за это вас сейчас
Погрузят в деревянные вагоны,
Оставив нажитое на перронах,
С корнями вырвав, выпроводят с глаз.

…А вам, как всем, хотелось мирно жить,
Детей растить и, вспахивая поле,
Свой труд родной Отчизне посвятить
И никакой
                другой
                не надо
                доли.

Вам не одним сейчас так тяжело,
У новой власти все теперь под прессом.
Уж покатилось над страною зло
Лавиной первых массовых репрессий.

             * * *
В пути смешался перестук колёс
С назойливо-тревожным сердца стуком;
Когда состав на Ставрополь привёз,
В груди осталась лишь тоска, да мука.

…Красногвардейский (пастбищный) район.
Село Донское… В брошенных  подворьях
Гулял привольно ветер из предгорья;
Пронзая, обдувал со всех сторон.


В две половины старые дома
/Вернее хаты/… В каждой половине
По две семьи /шум, гам и кутерьма/
И спали прямо на полу, на глине.

Так жили месяц. Люди из села,
Им сострадая, приносили пищу;
Тогда уже вели пути к кладбищу,
Ведь жизнь голодной, страшною была.

…Их снова разбросали по хаткам:
На каждого хозяина по дому;
Вступить в колхоз вменялось казакам,
Испуганным тем словом незнакомым.

Но… обжились. Привыкла ребятня.
Лишь Малов Миша всё сбежать пытался.
Не стоит его строго обвинять –
Он на родную землю сердцем рвался.

           1931 год.

На сельском сходе было решено,
Оформлено законным протоколом,
Кто будет сеять, кто пахать зерно,
А кто коров держать за частоколом.

Ведь не было коровников, складов,
Ни, даже, захудалого амбара,
Чтоб сохранить плоды своих трудов,
Не загубить, не проработать даром.

С той сходки Яков невесёлый шёл  -
За грамотность назначен бригадиром;
Он понимал, он видел хорошо,
Что им не хватит техники и силы.

А урожай наметился большой,
Людских трудов в нём вложено не мало.
Стёр Яков пот, он выглядел устало,
Но на вопрос ответа не нашёл.

А ночью всё никак не мог уснуть.
«Дуняша! Ты ны спышь? Ны спы, послухай…»
Пытался объяснить ей дела суть,
Связав её с хозяйственной разрухой.

«…Мы с тока ны успиим  вбрать зырно.
Я просчитав логическою миркой:
Поглянь на нэбо – ны единой зиркы –
То будэ дожь …и пропадэ оно!

Ныма пыдвод, шоб вывызты ёго,
Ныма ны склада, ны, вконэць, нависа.
Видь для нависа ны далы нам лиса
…И ны могу прыдумать нычёго!,,»

Уже забрезжил между туч рассвет
/В уборку спали люди очень мало:
Ни времени, ни рук не доставало/
И Яков встал – на отдых часу  нет.

Бригады ночевали на токах,
Все дорожили каждою минутой,
И быстро дело спорилось в руках
С хорошей песней и шальною шуткой.

К полудню ветер тучи разогнал,
Улучшив бригадира настроенье
И под весёлое девчат-колхозниц пенье,
Он яростней подводы нагружал.

И нежный голос тонко затянул
Про «солнцэ», что скатилось с гор «нызэнько»,
О вечере, который был «блызэнько»
И сердце у любимого в плену.

И хор многоголосый подхватил:
«Ой, гаю, гаю, гаю зэлэнэнькый…»
И ветер песню по полю кружил,
Волнуя чьё-то девичье «сэрдэнько».

                «Солнцэ нызэнько,
                Вэчир блызэнько,
                Спишу до тэбэ
                Мое сэрдэнько.
              Ой, гай, гай, гай,
              Гаю зэлэнэнькый,
              За тэ тэбэ полюбыла,
              Шо ты молодэнькый.
              Очерэт, осока,
              Чорни  бровы в козака,
              На тэ маты родыла,
              Шоб дивчина  любыла…»

Работа с песней спорилась быстрей,
И, вновь, она звенит, летит по кругу.
В ночи той песне вторил соловей –
Она души надёжная подруга.

Мы потому несломленный народ,
Что в радости и в горе, и в печали,
Мы песни сердцем пламенным кричали,
Они нам жить и верить помогали,
И подниматься, и идти вперёд.
Мы – потому – несломленный народ.



                «Як  у нашей, у станыци жылы кум с кумою,
                Часто воны зустричалысь тай само собою.
                Ой я-я-я, ой я-я-я
                Часто воны зустричалысь тай само собою…
                ………………………………………………..
               
                …Оцэ ж тоби, куманёк, за твои учинкы,
                Шоб ны ходыв вэчирамы до чужои жинкы.
                Ой я-я-я,  ой я-я-я,
                Шоб ны ходыв вэчирамы до чужои жинкы.»

С весёлой песней уложились спать
На теплую от солнышка солому,
А …пред рассветом дождь, как враг, как тать,
Их разбудил июльским страшным громом.

Всё небо вкруг полей заволокло,
Зигзагами над головой сверкая,
И рухнул дождь, как пагубное зло,
Ненужностью своею убивая.

…Отца забрали.
               Дали десять лет.
А Дуня мужу руки целовала.
Она бежала и кричала вслед:
«Ой, Яша, Яша, як же щастя мало!»

Отец в Магнитогорске строил ГЭС;
Таких, как он, сидело миллионы.
У власти были жёсткие законы
И многие уже валили лес.

…Павлуша – бригадир вместо отца,
А мать, как в явь, представила картину…
Вся краска сразу, вмиг, сошла с лица:
«Оны й табэ погублять, мылый сыну!..»

У сердца материнского есть дар,
Он Богом дан для сохраненья рода:
Тревогою горит в груди пожар,
Предчувствием спускаясь с небосвода.

Его забрали вскоре в Краснодар,
Павлушу – старшего, без всяких обвинений.
Какое ж людям надобно терпенье,
Чтоб вынести ещё один удар.

Он всё пытался выяснить: «За что?!»
Чекисты ничего не объясняли.
/Ходили гордо в кожаном пальто
И кобурой по  галифе стучали./
 
И Павлик понял – надо убегать,
Ведь накануне многих расстреляли.
Не стоило на правду уповать –
«Врагов народа» в каждом видел Сталин.

Их выводили в город Краснодар
На разные тяжёлые работы.
Он кирзовый сапог в подмышку взял,
Сложив его, и тонким разворотом,
Как будто папку, выставил вперёд,
«Солидностью» на часовых влияя.
А босая нога, слегка хромая,
Своею хромотой сгоняла пот.

Он отделился от своей толпы,
Шагнув по тротуару резко вправо,
Уверенно ногой сбивая пыль,
Душою понимая, что он правый.

Ждал окрика, …ждал выстрела, но Бог
Хранил его, спасая от погони.
В себя прийти Павлуша только смог,
Когда сидел в грохочущем вагоне.

Он тифом заразился, он горел
И выбрал направление на Сочи.
Туда - …из-за того, что заболел:
Он молод был, а жить хотелось …очень.

           1932-й - 1933-й
 
…Как на беду, погиб весь урожай
От засухи тридцать второго года
И тридцать третий смертью угрожал,
От голода, советскому народу.

И Евдокии, чтоб спасти детей
/Максим и Миша были нездоровы/,
Не дать войти ещё одной беде,
Пришлось забить кормилицу-корову.

К зиме остались свёкла и томат,
Немного тыквы, да мешок картошки,
А к февралю – одна свекла в лукошке
И матери больной потухший взгляд.

В безжизненном не топленном дому,
Укутавшись в тряпьё, Уснула Паша.
Не разбудить дочурку никому –
Она и в смерть шагнула самой старшей.

Максимка, лёжа в маминых руках,
Просил протяжно-тихо: «…Хлеба, …хлеба…»
И с этим словом к белым облакам
Его душа отправилась на небо.
А Катерина - …выйдя за водой,
В снегу замёрзла, прямо у колодца.
Нет, Это Горе не было бедой –
От Горя кровью полыхало солнце.

Рассудок не способен был принять,
Постичь весь смысл жуткого трагизма
И Матери не надо объяснять,
Что Ужас слыл «Военным коммунизмом».

А матери хотелось зарыдать:
В сугробе, у плетня, Уснула Клава –
Соседи дали «пляцик» пожевать
И губы слиплись пеною кровавой.

Мать хоронила деток во дворе
И не было ни полотна, ни гроба,
Ни крестика любимой детворе,
Лишь одеялом белые сугробы.

И слёз не видно. Не было Слезы.
Евдоха в исступлении молчала:
Она Молчаньем яростно кричала,
Но мёртвым был иссохшийся язык.

            * * *
Решила Дуня ехать на Кубань,
Чтоб дочь спасти и маленького сына,
И вышли в марте, в слякотную рань,
Собрав остатки измождённой силы.

С трудом им разрешили сесть в вагон;
В опухших лицах не было кровинки,
В потухшем взоре не было слезинки –
Лишь тусклый взгляд и обречённый стон.

Когда состав их прибыл в Тимашевск,
Мишутка был не в силах встать на ноги.
Ни шум вагонов, ни рабочий треск,
Не волновали путников убогих.

Евдоха с  сыном села на скамью,
А Рая побежала чистить урны.
Неважно, что в них пахнет слишком дурно –
Ей нужно чем-то накормить семью.

Сухарики и «ржавый» рыбий хвост,
Огрызки недоеденного мяса –
По мусоркам носилась не напрасно;
О гигиене не стоял вопрос.

Когда она к скамейке подошла,
То мама там совсем одна сидела,
И Рая, с болью в сердце поняла,
Что братика уже убрали тело.
Мечтал вернуться Миша в Отчий край.
Вернулся… Похоронен на Кубани.
Он, как и все, Беды хватил чрез край,
Ему, как всем, жить выпало «на грани».

            * * *
Сидела Дуня. Отрешённый взгляд
Пугал своей бездонной пустотою:
Тот, выпавший на долю, страшный ад,
Уже не волновал её покоя.

«Мам, пыднимайся, нам пора идты.
На поизди доидымо до Садок…»
Глаза её безжизненно пусты –
Евдохе ничего уже не надо.

И, безучастно, шла она за ней,
И ехала, и снова шла за Раей,
За дочерью единственной своей,
Реальность бытия не понимая.

А в Садках повстречали земляков.
Те приняли их, сытно накормили:
Они осётра на море ловили
Бригадою азовских рыбаков.

В артели стол ломился от еды:
В огромных мисках хлеб, уха и рыба –
Бесценный дар, немыслимая глыба,
Как будто рядом не было беды.

С собою дали полных две сумы,
Какую ношу уносила Рая;
За судьбы их всерьёз переживая,
Боялись сами ссылки и тюрьмы.

«Бери, Раюша, сколько унесёшь.
Нельзя вам быть у нас. Ступайте с Богом…»
За укрывательство  судили строго:
Помог другим – себя уж не спасёшь.

А мама Дуня слабенькой была:
Не шли – плелись по выбитой дороге;
У девочки подкашивались ноги
Под ношею что на плечах несла.

И крик немой из горла исходил,
И плакала в изнеможенье Рая,
Но матери бессильной помогая,
Шептала нежно: «Мамочка, иди!..»

То большаком, то прячась в камыши,
Прислушиваясь к пению лягушек,
То, снова выбираясь, шли по суше,
По милой сердцу, выжженной глуши.

Лиманный воздух память опьянил,
Наполненный весенним многозвучьем,
Девчушке хрупкой придавая сил
Незыблемой энергией могучей.

О, пьяный воздух, отчей стороны..,
Вселяющий напрасные надежды..,
Зачем ты душу тащишь с глубины
И сердце оставляешь без одежды.

Что впереди? Кто их убережёт?
Исчез тот мир, в котором жили прежде.
Когда со всех сторон гнетёт и жжёт,
Зачем лелеять глупые надежды.

Но верилось: «Исчезнет ся юдоль.
Не может быть так бесконечно плохо,
Нельзя же жить и всюду ждать подвоха,
В столь краткий срок съесть всю земную соль».

Четырнадцать. Всё счастье впереди.
Четырнадцать. Иди вперёд, Раюха.
И глупый шёпот ветра слухай!, слухай!
И память детства сохрани в груди.

             * * *
…Свободный хутор. Там жил мамин брат.
И взгляд его участием искрится,
И видеть их, конечно же, он рад,
От боли сердце стало чаще биться.

Но он не мог их у себя держать.
Тот суд, Советский, скор был на расправу;
Опасности такой же подвергать
Семью большую не имел он права.

Сестру больную в глинище «сховал».
Она уже не принимала пищи:
Смерть носится по свету – жертву ищет
И виден её призрачный оскал.

На зорьке Раю вывел за село
И показал до Гривенской дорогу;
Прощения себе молил у Бога,
Но на душе гнетуще-тяжело.

Евдоха в тот же вечер померла
И в глинище её похоронили,
Чтобы никто из власти не узнал,
Что выселенцев в доме приютили.

…А Рая шла… К станицам.., хуторам…
Подачками людскими побиралась.
Бездонная вселенская усталость,
Крушила жизни первозданный храм.

Неся елей в далёкие края,
Шли облака над бренною землёю,
А девочке, не ведавшей покоя,
Досталась только горечь бытия…

…В одно из тех мгновений пустоты,
Когда, казалось, жизнь ушла в былое.
У ерочка, присунутой в кусты,
Сияла лодка свежею смолою.

В колхозах дружно сеяли зерно
И видно в лодках часть перевозили.
И в днище влипло, и к бортам оно
Пристало, но срывалось без усилий.

И стала Рая зёрна выбирать.
…И кушала, …и собрала в платочек.
И разлилась на сердце благодать,
Как будто  Это Счастия кусочек.

В изнеможении свернулась «калачом»
И глубоко заснула на дне лодки.
Неважно, что паёл давил плечо –
Она так рада маленькой находке.

Не помнит, Рая сколько проспала.
Проснулась оттого что тормошили.
Улыбка незнакомою была;
Мужчина что-то говорил о силе.

Да, сильно ослабела, но пошла,
«Пошкрёбала», вслед за большим мужчиной.
Расспрашивал: «…Откуда? …Как жила?
…И почему? …И что тому причиной?»

Жена такой же доброю была…
Я кланяюсь в колени всем тем людям,
Которые, средь ужаса и зла,
Несли Великий дар любви, …как Чудо.

…Помыли, накормили хорошо,
Перестирали грязные одежды,
Как будто в детстве, будто в жизни прежней,
Как будто детство это не ушло.

Всегда нужна людская доброта,
Живое милосердье и участье,
И жизни повседневной маета
Померкнет от одной минуты счастья…

С собою дали рыбы и воды,
Обжарили Раюхину пшеницу,
Перекрестили, выйдя за криницу:
«Храни, Господь, ребёнка от беды!»

Теперь пошла открыто, не таясь;
Смотрела в мир потухшими глазами,
В худую обувь просочилась грязь
И «хлябала» минорными ладами.

И больше не боялась «резунов»
/По краю процветало людоедство/,
И не Комсота колющих штыков,
И не шакалов, воющих, соседства.

До Гривенской сил не было идти.
Совсем больной дошла до Волошкивки:
«Здесь крёстная жила. …Её найти!
И примоститься …где-то на «доливке»…

…И крёстная, увидев, обмерла…
И обнимала, плакала от боли,
Дала приют, душевного тепла,
Хотя в своей семье хватало голи.

Сказала ей: «Шо-ж, дочинька, живы…
Двинацать е-э, трынацать - ны помиха.
Тоби, дитя, и так досталось лыха,
Як той былынки зирванной травы».

…Муж крёстной умер и она жила
В полнейшей нищете и запустеньи;
Работая при помощи весла:
Гасила рыбой все свои лишенья.

Уже таранка массово пошла,
А детвора гребли в воде ракушки,
Их крёстная варила и пекла,
Из кукурузы делала галушки…

Так выжили. Так вышли из беды.
В июле Рая собралась в дорогу.
Ведь не окрепла, а «рядилась в тогу»,
Набрав сухой рыбёшки и воды.

В пути меж хуторов занемогла
И в Лебедях настигла лихорадка.
Выкручивала, била, жарко жгла
Худое тельце в яростном припадке.

У дома тёти села под забор.
Дальнейшее – то пусто, то в тумане:
Мелькают лица, будто на экране,
И среди них, печальный тётин взор.

             * * *
Она была ей тётей по отцу:
Полина Алексеевна Супряга.
Красивому и доброму лицу
Любой казак готов был дать присягу.

Любила петь. И песнь лилась рекой,
То тоненько, то бурным водопадом,
То весело, то с болью и тоской –
Единственно возможная отрада.

Супруг погиб за Веру и Царя,
За правду, за семью, за род казачий;
Не представлялась жизнь ему иначе –
Сжигала сущность …Новая Заря.

Супруг погиб. …Без головы семья –
Её орлы, надежда, казачата…
И с каждым днём всё горше боль утраты,
Что без отца мужали сыновья.

Сегодня, вдруг, узрела у плетня,
Как будто бы приваленный мешочек –
Племянница, кровинушка, родня,
В беспамятстве лежала среди кочек.

С трудом узнала в костяном лице
Знакомые черты снохи и брата.
Тут Дёмка оказался на крыльце
И быстренько внесли Раюху в хату.

Не затевая неуместный спор,
Нагрели воду, сняли все лохмотья
/Их тут же Костя вынесет во двор,
Чтоб сжечь в огне сии обёртки плоти/.

Обмыла. Уложила на кровать.
Шесть дней пыталась сбить температуру,
На разных травах делала микстуру,
Стараясь жизнь ребёнку даровать.

…Тиф не щадил. И выжить шанса нет
Нет чёрных кос на лысенькой головке.
Агония и иступлённый бред
Захлопнули ребёнка в мышеловке.

Но ранним утром, на воскресный день,
Спал жар и прекратилось бормотанье,
Вновь возвращалось в ясный взгляд сознанье,
Рассеивая явственную тень.

Родные продолжали хлопотать:
Заботились, подбадривали шуткой,
Садились рядом, выкроив минутку,
Желая расспросить и рассказать.

…Однажды утром постучали в дверь.
Вошли Комсота ярые ребята;
Схватив больную, будто дикий зверь,
В буквальном смысле вышвырнули с хаты.

А их.., родных,  …сослали на Урал!
Из-за неё! За то, что приютили!
За то, что Бог большое сердце дал,
Их крова и Отечества лишили.

Невинное дитя взяло ярмо –
Ярмо вины, одетое на шею.
Самой себе вожгла во грудь клеймо
И долго билась с ношею своею.

Ни прошлого, ни будущего нет.
Ссутулившись шагали по планете
И исчезали, не оставив след,
Советские измученные дети.

Ходили от двора и ко двору,
Глазами умоляли дать покушать,
Заглядывая прямо людям в душу –
Пылинки на бушующем ветру.

Но за забором тоже глад и мрак,
Такие же измученные лица;
Хоть и была рыбацкою станица,
Над нею грозно реял красный флаг.

…Их хоронили прямо во дворах,
Тех, миллионных жертв голодомора.
Наверное, давно пришла пора
Вскрыть правду столь масштабного террора.   

Казачества сословие, как класс,
Пугало мощью красных партократов
И силы этой справедливый глас
Не оценить ни серебром,  ни златом.

Лишь вырвав с корнем, выбить, очернить,
Насилием сломить сопротивленье,
Чтоб многие десятки поколений
Забыли их связующую нить.

Но не сломить тот правый, истый Дух,
Не истребить того, что в сердце свято,
И понеся огромные утраты,
Они хранили свой Казачий  Круг.

 …Оставим рассужденья до поры:
Раюха о таком не рассуждала.
Она брела по улицам устало
В кругу босой, голодной детворы.

Но, видно «сверху», выдан был приказ,
И беспризорных стали брать в колхозы:
Их было два хозяйства, а сейчас
От тех хозяйств остались только слёзы.

Был создан первым «Память Ильича».
Тридцатый год. Полнейшая разруха.
Колхоз поднял на собственных плечах
Голодный люд одним единством духа.

Сносили жатки, плуги, борона;
На поле – от зари и до заката
/Тогда не  начисляли им зарплату –
Работала за «палочки» страна/.

Но песнями звенел в степи рассвет
И на закате с песней шли с работы:
Души нетленной негасимый свет –
Красивые, чарующие ноты.

И сон усталость уходили прочь;
Сплетаясь воедино в лунном  фоне,
Дрожь балалайки с ритмами гармони
Весёлым буйством наполняли ночь.

Вслед за мажором лился грустный лад
И нёсся в степи скорбною тревогой,
Оплакивая жизни страшный ад
Огромного Советского острога.

Велик народ, который в смертный час
И в песне находил пути к свободе,
В котором луч надежды не угас,
А ширился огнём на небосводе.

Велик народ, прощающий вождей –
Тиранов, отдающих на закланье,
Преступною бредовостью идей.
Ведущих их на смерть и поруганье.

Ты выстоишь, мой праведный народ,
/Другие времена, другие нравы/,
Колхозы сгладят ссылки и расправы,
Немного приподнимут тяжкий гнёт.

А как же вам хотелось мирно жить!
И, несмотря на голод и лишенья,
На беззащитность, муки и гоненья,
Вы продолжали верить, петь, любить.

Работал каждый за десятерых,
Поддерживал, подбадривал друг друга:
Подтягивая лошади подпругу,
Вы ей давали часть из сил своих.

Как дар небес – Любовь и Доброта.
Вы ими возмещали все утраты.
И дети, что в бригады были взяты,
Жить начинали с чистого листа.

И Раю окружили добротой…
А ей хотелось отплатить работой,
Единственной возможностью простой,
За ласку, за надежду, за заботу.

А через год с тюрьмы пришёл отец.
Им отдали их собственную хату
И люди, хоть и жили небогато,
Несли им в дом от щедроты сердец.

В тридцать шестом, на первых тракторах,
Сперва прицепщицей, потом и трактористкой,
Не по годам серьёзная Раиса,
Работала на Гривенских ветрах.

Любила ветер. …И когда в лицо,
И когда мощно дул, сбивая, в спину,
И обхватив невидимым кольцом,
В лиманы уносил её кручину…

…А папа на подводах груз возил:
Ячмень и просо, хлопок и пшеницу;
Всё, что колхоз посеял и взрастил,
Для нужд страны …и маленькой станицы.

В делах, заботах уходила грусть.
Однажды папа подошёл, стесняясь:
«Ты, дочинька, ны против - я жынюсь?!»
«Конечно, нет!» - сказала, улыбаясь.

И в дом вошёл хороший человек –
Мария Сапоненко, мама-Маша.
Дом, будто стал светлее, ярче, краше –
За прошлой жизнью новый начат век.

Там, в тридцать третьем, множество смертей:
Одиннадцать детей похоронила.
Уйти вослед рвалась, но Бог дал силы…
Зовёт Раюшу дочерью своей.

Семья хорошей, дружною была.
На трудодни давали хлеб, картошку,
И семечки, и сахара немножко;
И курочек хозяйка завела.

            Тридцать седьмой год.

Большая радость! Яков сам не свой! –
Ребёночка под сердцем носит Маша.
И он, как глупый, веселится, пляшет…
А у ворот
                уже
                стоял
                конвой.

«Нам донесли: Вы невзлюбили власть!
Ты с кумом вёл такие разговоры?!
Ругал Советы? Были эти споры?...»
«Не говорил! Не вёл! Умерьте страсть.»

Ночь били. Утром кума привели.
От очной ставки ждали показаний.
Не делал Яков нужных им признаний –
Вновь били, а заставить не смогли.

Он Виктору хотел взглянуть в глаза.
Тот, будто под ружьём, застыл послушно;
Лишь воздух ртом хватал, как от удушья,
Уже не разбирая голоса.

Не в силах больше вынести допрос,
Он выхлестнул тревожащую думу,
И закричал в кольце душивших слёз:
«Воны заставылы! Просты манэ, мий куму.»

В тот день отца и многих земляков,
Не дав минуты с близкими проститься,
Навечно увозили из станицы.
…И пахарей, и знатных рыбаков.

А в Краснодаре, на Дубинке, вой.
Со всей Кубани посходились люди.
Пытались жёны выяснить: «Живой?!»
А матери узнать: «Что дальше будет?!»

И Маша пробивалась к воротам,
От толчеи живот храня руками.
И то и дело слышно тут и там:
«Петруша! Коля! Федя! Ваня с вами?!»

В тряпице курица. Как Яше передать?!
Вон их ведут! Кричала: «Яша! Яша!»
Но оттеснили, больше не видать
И «по верхам» пустила узел Маша.

И «по верхам» летели узелки,
И крик стоял, не разобрать ни слова,
А за забором плачут казаки –
Кубани «ридной» верная основа.

Ни с чем Мария побрела домой.
Не увидав расстрела на Дубинке.
Грудь обвязав крест-накрест, по старинке,
Слезами устилала путь земной.

             * * *
Родился братик. Умер не прожив
И месяца. Осталась Рая с мамой,
Пусть не родной, но милой, доброй самой,
Да ветер с воем по двору кружил.

Хлестал ноябрь северным дождём,
Разбрасывал остатки листопада.
Остались эти женщины вдвоём;
Мрак освещала тусклая лампада.

И в сердце тоже: боль, тоска и мрак.
Не осветить, не выразить словами,
Как будто рядом был незримый враг
И меч носил у всех над головами.

Прошла зима. Но не утихла боль.
Труднее  стало без мужчины в доме.
Хотя и раньше спали на соломе,
Но всё же были рыба, хлеб, да соль.

А на двоих - давно урезан пай.
Но им двоим-то много и не надо.
Но от кормов уж опустел сарай
И куры ковыряют землю сада.

             * * *
…Леонтий Савич, бригадир, вдовец,
Весной Раисе сделал предложенье.
Быть может, будет счастье, наконец!
И, не раздумывая, приняла решенье.

А дальше шёл уже другой виток:
Война, фашизм и новые утраты;
Историей отдельной будут взяты
И лягут на неписанный листок.

Могу сказать, что весь дальнейший путь,
Где горя было видано не мало,
Она всегда всё людям отдавала,
Познав собою жизненную суть.

                * * *
На данный миг окончен мой рассказ.
И я, увы, не знаю слов прощанья,
Но в силе остаётся обещанье –
Продолжить эту летопись для вас.



Васильченко Раиса Яковлевна,
15 сентября 1918 – 11 января 2006г.г.