Смерть сэра Чарльза - окончание

              ХIV
Страдание приносит не одиночество, а надежда.

Не знал сэр Чарльз, что сзади никого
в тот миг, когда упал затылком в плиты
костёла пола. Точек некролог,
чем многоточий (не молитва) –

надежды меньше, больше точек. Треск
свечей, как залп над телом ружей,
как треск по швам мундира и как крест
над изголовьем; как стук капель в лужи

по осени; как шорох губ вдовы;
как переборы чёток в падре пальцах;
как сына сердца ритм (не знал, увы,
отца); как стона перистальтик

в утробе звук; как высохших страниц
(подобно коже старца) манускрипта
шуршание; как трение ресниц,
когда нет слёз; как спазм от крика

в гортани; как при взрыве монумент
(гранит – не сплав, а лишь осадок почвы);
как выстрел в темя (высший аргумент);
как скрип пера по завещанья строчкам.

Из окон – свет. На сцене – вновь Андре.
Его черёд: роль, ария, без пауз.
Подтянут, собран. И едва ли вред
от его слов – пусть даже хаос:

невестки крика, судорог вдовы,
проказ сынов, отчаянья прислуги,
кузины бесов (отчего отвык –
безумье). Со двора подпруги –

по уху скрип. Седлал соседский грум
(с похмелья ) на  прогулку Бонапарта.
«Скамейка-лошадь» – щиколотки, круп,
точь-в-точь  как сон в осеннем парке

перед войной, он вспомнил этот сон
(не свой, а Чарли – сам не спал годами
в молитвах) – код, как лагерный жаргон:
не лошадь, а скамья. Гадали

они на Колыме: кто первый – Чарльз,
Андре, и с чем – желудок, сердце, почки –
загнётся. Вот по буквам, как учась,
сквозь зубы: «… и во имя Отче,

и Сына, Духа», – он решил сейчас
сыграть за друга, передёрнув карты, –
«по завещанию всё в целом, а не часть
наследнику, скотине Бонапарту,

ублюдку Жозефины и Луи,
в реестре Дерби номер восемь тысяч».
И сразу – крики, ругань, вой молитв;
Сюзанна – ржёт; Луиза, тычась

слепым котенком в ухо жеребцу,
вопит; а Джим и Роб ласкают гриву;
Мария лижет ноги, как жрецу,
коню; а Эд козлом игриво

в попоне скачет; только Рэшли нет –
как и Андре, давно собрал манатки.
Дурдом, а, впрочем, перед нами цвет
Британии в конце пятидесятых.