Мой Мандельштам

 27 декабря день гибели поэта, "...в ночь с второго на третье / Января в девяносто одном / Ненадёжном году..." Мандельштам родился. На седьмой день после даты гибели идёт дата его рождения. Число 7 поэт любил настолько, что в "Стихи о неизвестном солдате" не включил восьмой части - "...ему не нравилось, что в стихах - восемь разделов. Он предпочитал, чтобы их было семь (это его отношение к числам)." (Н.Я. Мандельштам). Вот я помещаю семь стихотворений, тесно связанных с образом этого, дорогого моему сердцу, самого любимого и более всех остальных повлиявшего, на моё прежде всего духовно-поэтическое становление, поэта.



1.

Я все отдам за жизнь - мне так нужна забота -
И спичка серная меня б согреть смогла.

                Осип Мандельштам


То, что ценим мы сегодня,
завтра станет чепухой.
И тебя, чревоугодник,
червь источит требухой...

И тебя, о мой колодник,
мой нетленный арестант,
воскресит святой угодник –
смерть смакующий талант.

“По-турецки” на кровати,
да “жилетик” под каблук,
да кольчужка, что на вате, –
в жизнь и в жизнь поднимут вдруг.

О, не вдруг – от первой строчки
до агонии твоей,
шагом стылой одиночки,
откликаньем неба вей...

Чай заваривал душистый,
папирос любил дымок,
гонорар негонористый
получить никак не мог.

Задыхания считая,
доходил до четырех –
мчалась пламенная стая
через брех и через брёх.

Из глубокой из печали,
от того что весь продрог,
(твои спички задували)
поднимал над миром Бог...
Солонеющие звезды
выедали очи всласть,
кровенеющие грозды
наливались, чтоб упасть...

И сырой земле родные
тебя женщины вели
в колыбели прописные,
в ритмы дышащей земли.

Бездыханным, стылым небом
не насытившись вполне,
жил строкой, казенным хлебом –
с Богом в дьявольской стране...

И бродил легко по небу,
и всегда бродить готов
там, где кланяются хлебу
потом зубчатых трудов.

Серп и молот – разве лихо? –
пересылка на Синай...
Бормочи, воркуй же тихо,
узнан будь и узнавай.

В теплых шапках те же чукчи,
не подушка, а курган...
В облаках легко, но лучше
там, где музыка из ран...

Там, где братским легионом,
жатвой мерзостных ночей,
миллион за миллионом –
звёзды мыслящих очей.


2.


Поэзия есть сознание своей правоты…
               
                О. Мандельштам


Мой город – город современный,
но без него не город – яма…
Живу мечтою сокровенной:
в толпе  вдруг встретить Мандельштама.
Его спрошу я: «Как живёте?
Теперь-то вы вместили вечность?»
А он мне скажет: «Что поёте?
Не надоела вам беспечность?» –
«Ни слова, – я ему отвечу, –
про голод, холод и расстрелы.
Я знал, что вас однажды встречу:
хлеб – чёрный, лист бумаги – белый,
пёс – злобный, ствол ружья – холодный,
бес наделён смертельной властью,
но к Богу путь всегда свободный,
и он сжигает все напасти…
Я счастлив тем, что в мирозданье
незримые гуляют светы,
что правота живёт в сознанье…
И только в ней живут поэты».


3.


Он эхо и привет, он веха, - нет, лемех…
Воздушно-каменный театр времён растущих
Встал на ноги, и все хотят увидеть всех –
Рождённых, гибельных и смерти не имущих.

                О. Мандельштам



Камень и воздух с театром связуя,
Словом, прикованным к вечному, пьян…
Суть – Прометей, Ариост, Себастьян,
Десятизначность лесов и Везувий,

Голос сошедшихся в точку безумий,
Жизнь из-под лемеха, совесть моя.
Ветром трагедии всласть обуян,
В клёкоте губ наступавших – не умер.

Выточен взгляд – всем не сдавшимся дан,
В росте времён – заживление ран,
Слаженность хора в обыденном шуме.

Приговорённость расплавлена в думе.
Братское время – могучий орган –
В том, кто три степени выстрадал в сумме. 


4.


Мне страшно: я увидел сквозь страницы,
из-под закрученной поэтом небылицы,
над грядками сколоченных голов

ширь миллионную малиновой грудины,
оскал крысиный сквозь накат бугров,
Софокла мозг из-под лесины,
Эсхила кровь из-под пудов.

Гудят советские машины,
поэт закапывает мины…

Смотри:
над зеленью долины,
над сталью мёртвых городов –
парад небесный глаз невинных,
воздушно-каменны вершины,

и тикает внутри
произнесённых слов…


5.


Он музыку любил,
он ею жил,
он умер с музыкой и в музыку ушёл.

И я представил так:
он в этот зал пришёл
и душу музыкою насладил.

Я за ладонью чуткою следил,
я был взнервлён и сердцем гол,
но музыку в себя  вбивал, как кол…

А он её:
знал
и любил.

Молился я, чтоб рядом был –
на золото разлитое взирал
поэт, который через смерть ходил,
на дню тысячекратно умирал,
у Шуберта и Моцарта гостил,
на флейте фиолетовой играл,
из глин сиреневых бессмертие лепил…

И ласточка влетела в зал…

И снег горячий
на глаза
поплыл…


6.


Оденемся в песню листвы разноцветной,
отбросив тела, –
не нелепица это!

Душа – чем не крона?

Зима – смерть листвы – заоконно
свой белый прицел навела
на абстрактные пятна предсмертной одежды…

Смеются невежды,
обжившие в мыслях гробы…

Кусты и пески
раздирают смежённые вежды
судьбы.
Проступает сквозь кожу

рождённое
именем Божьим…

И  души плывут
на рубеж огневой небосклона,
оставив надгробья, как оставляют редут
согласные слиться с кустами,
песками –
одежду под стать им придумали сами,
но узнаются и в ней небесами,
когда, от земли отрываясь,
растут!

Лет, смертным отпущенных, склона
(покат он иль крут –
кто угол предвидел?) маршрут
составлен не нами.

И только избранник знать вправе:
«Сорваться,
прорваться
мне тут!»…
Подумалось о Мандельштаме…

Здесь – страшно завраться…

Логичности поиск над образом древоподобным
без плана в ладонях
агоний,
грядущих в короне
судьбою разорванных пут, –
абсурд!

Войдите в прославленный гурт!
Желания жизни над камнем последним
ветвятся беззлобно:
падений-парений,
победней ведущих к истокам абстракций,
не видело око! –

в понятное сердцем вдруг ткнут –
в знакомое общество благополучий утробных,
в реалии быта, казнящего небо жестоко, –
и вознесут

любовью! Завидно роднящих страданий
той завистью ранней –
сон детства верните! –
узрите
расщепленный кнут…

Деревья у глаз моих картой бессмертья в дорогу зовут,
могучею нервной системой озвучив нетленное братство
иных измерений.

Бегу святотатства,
святых по контракту противен мне труд:
спасут, говорят…
Но корнями смиренными круто я гнут,

и милые тени
всё зримей и зримей
теснятся
под сенью
предзимних,
осенних,
надевших красивое самое
(как люди в последний свой путь над землёю)
растений…

Прекрасное,
данное всем нам,
не может закончиться ямами…

Над мекками, первыми, третьими римами,
тибетами, иерусалимами
встают за крестами, что схвачены рамками, рамами,
веточки зимние,
хранящие самость
под инеем,

нерукотворные скинии –
грядущие почки
несущие в небо весеннее,
синее…

Да будут листочки!

Как святость произношения
доброго имени,
прорвавшего оболочку
поставленной гибелью точки.


7.


Соловьи не запели?
А луна не ушла на покой?

Что-то душно в постели,
да и ручка опять под рукой.

Ну, давай позабытой строкой
с тяготеньем к катрену,       
с рифмой, рядом идущей в пределах его неизменно,
без порыва к меняющей схему – сквозной…

Ну, давай
изменяй
лет последних привычку:
из холода – в зной…

И поэтам любимым,
что в тебе говорят внутривенно,
дай
покой –

их системами не козыряй,
реминисцируй собой,
про аллюзии позабудь…

Что?
Не можешь
съедобный испечь каравай?

Острый ножик,
корзины,
белые керосины,
да вокзал, да верёвки тебе подавай…

Говоришь: «Узнавай!
Кто,
когда,
в атмосфере какой –
разрывал этим грудь,
с верой в край
узнаванья?»

Ласков будь,
не хватай через край,
на трагедии века не скачи в личный рай,
выбирай
новый путь,
не рядись в позабытые ныне страданья,
не буди свежей жутью начинённую прежнюю жуть.

А не можешь размеренно, чинно писать,
отражая постигшую всех благодать –
лучше ручку ломай
и пускай
на растопку тетрадь,

что с того,
что безвременью
голосом научился
черты всех эпох
придавать,

кто сегодня поймёт
в том, что делаешь ты,
что-нибудь?

Психбольной да и только –
полюбил сам с собой
толковать.

Соловьи-то поют,
и луна не отправилась спать,
но стихи ныне приторны мне
в данной Богом стране
без показанных зримо
и разорванных нервами пут:

оборвать и продлить
строчки нить,
раздвоить,
растроить,
открывая тем тему попыток мой дух расчленить…

и – соединить
всё, о чём удосужился говорить,
общим жизненным смыслом
не на жаргоне базара –
на уровне стона, вне быта,
вне
грима –

во мне
эта
музыка света,
сверлящего мрак,
не убита!

Мной это
любимо,
и этим согрета
поэзия дней
моих,

артезианских степных эпопей
бур неровный –
мой стих.
Луна наклонилась над кроной…
И Нахтигалем поёт заоконно,
средь жёстких ветвей
не затих

брат единокровный –
времён соловей –
голосами убитых:

он спасает живых!