автопортрет

однажды художник
решил нарисовать себя,
но у него не было зеркала.
тогда он решил
рисовать себя по памяти,
но память у него была не очень,
а если быть совсем честным,
то и вовсе не было у него
никакой памяти,
и был он страшно рассеян,
и если и должен был что-то запомнить,
то просто не знал,
как это сделать.
это похоже на то,
как если бы нам нужно было бы
поставить на полку новую книгу,
но полки в нашем доме нету,
поэтому мы берём и бросаем
книгу
куда попало,
а из куда попало
редко
кто
возвращался
живым.

но это неважно, потому что —
так или иначе —
этот самый художник
решил нарисовать
себя.
как мы уже сказали,
зеркала у него не было,
его он тоже отправил
в куда попало,
и даже если и было
в его мастерской
зеркало,
то найти его не представлялось возможным —
слишком много времени ушло бы на поиски,
и,
в конце концов,
художник забыл бы,
зачем он ищет зеркало,
а чуть позже забыл бы и то,
что ищет он именно зеркало,
а ещё немного времени спустя
забыл бы,
что вообще что-то ищет —
присел бы,
растерявшись,
на горку перепутавшихся вещей
и подумал —
а что я делаю на самом деле-то?
и для чего?
он бы забыл,
что хотел нарисовать себя,
что принял когда-то давным-давно —
20 минут назад —
такое решение.

и поэтому,
чтобы не забыть,
что хочет рисовать себя,
художник не стал искать зеркало,
а убедил себя в том,
что никакого зеркала
никогда
у него
и не было,
а есть только память —
дырявая, правда,
но хотя бы такая,
другой — нет,
другая была в молодости —
да вся кончилась,
а сейчас остались одни дыры.
ну, значит, придётся рисовать
по такой вот никудышной памяти,
тут уж ничего не поделаешь,
тем более,
что художник
уже давно ничего не рисовал,
потому что никак не мог придумать,
что
и
зачем,
а тут вдруг пришла
в голову
ему такая мысль,
что вершиной его творчества
будет автопортрет.
то есть, это будет точка,
после которой можно и умирать,
хотя,
зачем это делать,
художник ещё не решил,
но вроде как старый уже,
и пора,
и мало ли что —
может так выйти,
что завтра и не встанешь,
а потомкам так
ничего
и не оставлено,
потому что сколько не рисовал он —
так ничего и не закончил,
так ничего толком и не нарисовал.

себя художник помнил плохо,
но раз уж решил,
то будь что будет! —
пока всё не рассыпалось в прах,
нужно браться за дело.
и художник решил не тратить время
на поиски
материалов и инструментов —
он просто выхватил из кучи мусора
первую попавшуюся банку с краской —
это была гуашь,
сажа газовая,
и,
передумав рисовать на стене,
потому что до неё ещё нужно было добраться,
разделся
и начал писать прямо по себе,
пальцами.

на ногах он нарисовал свои ноги —
очень подробно,
вплоть до пальцев
и ногтей на них.
потом — гениталии.
с ними было сложнее,
потому что они
постоянно предательски морщились
от холода,
и краска не хотела браться.
потом он нарисовал
живот,
грудь,
плечи,
шею.
сложнее было с руками,
но он справился —
даже линии на ладонях
изобразил максимально точно.
ещё сложнее было
со спиной
и
ягодицами,
поскольку видел он их
давно и редко,
а лгать и придумывать
не хотелось.
и вот он добрался до лица —
здесь пришлось работать
наугад,
на ощупь,
наобум,
но он убедил себя,
что смог,
справился, и,
скрепя сердце и скрипя зубами,
принялся широкими мазками
малевать у себя на затылке
собственный затылок.
это было очень трудно,
но вполне возможно.
оставалось самое сложное —
волосы,
да и краска почти закончилась.
но художник не сдался —
он выскреб из банки
последние капли
и сумел-таки воплотить в жизнь
на таком странном холсте
жалкие остатки
буйных когда-то
красноватых кудряшек.

работа закончена,
банка отброшена и забыта.
в почерневшей
от сажи газовой
голове художника
запульсировала одна маленькая,
но очень горячая и чёткая
мысль —
это должны увидеть люди!
по крайней мере,
те из них,
кого можно назвать близкими.
художник подпрыгнул на месте
от нетерпения
и,
попытавшись сообразить,
в какую сторону нужно бежать,
чтобы найти дверь и
попасть в неё,
и,
так и не сообразив,
побежал
со всех своих размалёванных ног
куда попало.

стоит ли говорить,
что с тех пор
художника
никто
и
никогда
больше не видел?