Знак молчания

***
Кровоточит содранной кожей больное яблоко,   
золото на губах и на пальцах.
Предчувствие, хоботок паучьих укусов,
кувырок через берег и воду.
Извилистый шрам на песке,
изнутри приходящая влага.
Свинцовое солнце
жидким лезвием прорезает веки.
Припадает к сияющим рельсам щека.
Слушай, слепая кожа, как тоненько смерть дрожит.

***
Ю.И.
Змейка жизни, ужалив, выскользнула наружу. 
Убежала на длинных ножках,
улизнула из черепа.
Новой наполнилась плотью
дневная любви оболочка.
Отскочил, от солнца отбился,
отломился кусочек сахара --
брызнул ночной кипяток.
Это негодник и ябеда,
яви невольный ангел
выпалил из рогатки.
Лопнул мешочек яви.
-- Яблоко было с ядом!
Хлоп! -- а там я.
И вовсе даже не дом.
Пусто в стручке пустоты,
скачет горох форм.
Копытце: цок, цок, хлюп.
И плоть пустоты застегнулась на молнию.
Это -- ее спина.

***
Ю.И.
По заснеженным крышам зимы гуляют босые ангелы,
голубиные лапки любви отпечатываются на белом,
словно в памяти до всего -- словно до наступления памяти
и ее одинокой зимы, как если бы мы вдвоем
засыпали, устав, не стесняясь больной наготы
и огромного нашего горя,
а цветы, как ни в чем не бывало,
засыпали внизу весь мир,
чтобы потом, когда я очнусь в этом мире один,
как всегда во всем виноватый,
похожий на червяка в разрезанном надвое яблоке…
и в моем одиноком городе годами не тает снег,
и на крышах замерзшие голуби,
и воскресшие каторжники наряжаются Санта-Клаусами
и, звеня кандалами, отправляются разносить
приглашенья на ёлки и подарки на Рождество
своим неродившимся детям.

***
Ю.И.               
Опуская письмо
в напоминающий гроб огромный почтовый ящик,
я однажды подумал о Смерти.
Я подумал о том, как оставив Тело
в пещере, вход запечатали камнем.
Наверно, притихшие ученики долго стояли молча,
если только их не прогнали римские часовые.
Мне вот никто не мешает --
я могу хоть до позднего вечера простоять здесь,
пока не закроют почту, и никто мне не скажет ни слова.
Я закрываю глаза -- и письмо улетает вниз,
на самое дно земли. Там оно будет лежать
в темноте одно -- долго лежать, пока
не наберется достаточно писем,
чтобы подземный смотритель проснулся,
закричал, замахал плеткой, и письма, собравшись в стаю,
полетели по черным трубам извилистых преисподен,
проходящим в опасной близости у каждого сердца.


***
Когда в предназначенном для поэтов
отделении ада гаснут лампы дневного света,
сквозь плиты бетонного пола
пролетает ночная бабочка,
огромная белая бабочка
вырывается вдруг из земли,
из самого центра земли,
из гулкого эха огня,
как из снежного кокона.


[искушение]

--Когда умрем, то не соврем.
--А ты соври -– и не умри!



НА ОЩУПЬ

1.
Принцесса, что спит в паутине
в колыбели, что свил паук
в норке, что вырыло тело
в венке, что сплели слова.

2.
Деревья выставили напоказ увечья,
прошел Садовник в бурых рукавицах.
Упали ветки на асфальт весенний,
потом по ним проехали машины.

3.
Трясовица потрясет бородой,
Козлик Серенький вернется живой,
постучится в тихий бабушкин дом --
и поймет, что наступило ПОТОМ.


***
Человек с газонокосилкой
острой бритвой обрезал воздух.
В глазах его злые бутылки,
окурки и бурые листья.
День с утра под кустом затаился,
День, как мячик, из рук укатился
и лежал истечения возле,
на траве, как живая собака,
навсегда убежавшая после.

***
[Героям геронтомахии]

Свет потеряет смысла тень
и станет мертвым.
В ночном мешке лежит твой день,
как детский труп завернут.
Скорей приди, руби, кричи,
рыдай в старушечьей ночи.
И победители старух
тебя уложат в белый пух
и убаюкают до дна,
и ты прольешься, как вода,
и станешь тихим, как вода,
когда проснешься.



ВЕСНА

Потускнели крылышки у ангелов
за стеклом, в заплеванном парадном.
До весны уснули крепко ангелы,
а проснулись -- нет пути обратно.

Крылья неуместные и легкие
от старухи в балахоне белом
укрывали ангелы за стеклами,
а проснулись -- не поймут в чем дело.

И никто не слышал, как заплакали,
ниц упав под колбой электрической,
ангелы со скрюченными лапками,
в темноте с окурками и спичками.



СВОБОДА

На Твоей ладони
можно молчать и петь,
преклонять колени,
можно прыгать, махать руками.
Даже кричать,
свесившись вниз.
Все услышат,
поднимут головы...
Я не знаю, кто они и зачем...
-- Можно, я просто буду сидеть?
Не хочу, чтобы что-то случалось.

***
Ю.И.
Уже поздно, соседи спят,
тихо бубнит телевизор.
Тебя всё нет.
Я прислушиваюсь -
за стеной
семечки выпрыгивают из скорлупок
(наверно, мама) -
и из каждой скорлупки:
"ДзИнь!" - птенчик.
- Кто-то звонит?
- Нет, никто не звонит.
Это я так сильно тебя жду.

***
[рождественский кошмар]

снов вещество на ощупь
словно стекло в бреду
наподобие той воды
когда первородный твой крик
не оставляет следа
словно птица в небе
но это не правда, не правда, не пра...
когда зазеркальный бег
возвращает на то же место
и кажется целую жизнь
из лабиринта часов
выползает душа-улитка
в беззвучную мягкую тьму
вифлеемской пещеры.



ПАУЧЕНИЕ

Мне кажется, что паук –
голодающий женский демон.
Вот он висит, посмотри,
распухший от вельзевульства,
восемь ног бесконечно раскинул,
невозможный и алчный.
                Втуне
фаллофор хорохорится юный -
в голове у него паутина.
Никого не минует чаша.
И всё же,
возлюбленный мой Буратино,
держись от нее подальше.
               Любящий Папа Карло.


***

С.К.

Душу, блестящую рыбу,
проглотившую голоса снасть,
вынет ангел из проруби плоти
и, отцепив с крючка, бросит в корзину Бога.
А крючок на леске дыханья
снова забросит вниз,
наживив другими словами,
ибо много на свете рыб,
и у каждой - особый изгиб,
вовеки невосполнимый,
как ни банально это, как это ни старо...

А на ангельских пальцах блестит чешуя,
и в каждой чешуйке -- закат, полдень
                или рассвет...
Потому и не носят перстней
ангелы-рыбаки, Божьи труженики.




СОБАКА-СОБАКА-СОБАКА

1
собака
собака
собака
любая
большая
маленькая
средняя
белая
серая
грязная
одинокая
приходя
уходя
оставаясь
пахнет снегом зимой всегда

2
собака
собака
собака
зачем я тебе
зачем
твой снег
твое ожидание
просто я твой пленник
собака
твой должник
до конца
всех карм
всех рождений
вчера и завтра

3
собака
собака
собака
когда придет Татхагата?
избавитель собак
Просветленный
когда обещал прийти?
плохо тебе собака
подождем вместе

4
ты лежишь на снегу
собака
у тебя горячий живот
а человек холодный
сделал глупый одежду из меха
стал холоднее еще на одну
никому не нужную жизнь

5
еще одна смерть
еще одна жизнь
некогда отдохнуть
где же твой дом собака?
на кого похожи твои дети?

6
собака
собака
где ты?
ветер ищет мою душу
ветер хочет мою кожу
нет у меня одежды
нет горячего живота
холодно мне
собака




ПУСТОДРОМ

На месте храма пустодром.
И за углом когда-то дом,
с когда-то садом и ручьем.

И, между прочим,

в саду был дуб, поросший мхом,
и вечерами в доме том
Поэт беседы вел с Котом,

до вирш охочим.

Кот говорил: "Все дело в том,
что все мы врем, когда поем,
но прокричит, как с неба гром,

безумный кочет.

Тогда иначе запоем
и все, что заняли, вернем
и чашу полную нальем.

А что до прочих…"

Но в зыбкий сумрак за окном
Поэт, вперяя взор тайком,
слегка пренебрегал Котом.

Пока той ночью

не обратился мир вверх дном --
и сгинул сад, и дуб, и дом.
И пустодрома окоем

возник, как прочерк.

Поэт, дойдя своим умом,
что затевался суп с Котом,
бежал, почуя жуткий стрем,

без проволочек

(Хотя, по совести, потом
понес он крест в краю чужом
и был прощен своим Котом

за пару строчек,

что, верно, лишь водил пером...).
А между тем под черным льдом
очнулся жизни водоем,

житья не проча

уже на месте том пустом,
где был так прост Поэт с Котом, --
и там тоска и в горле ком.

В тоске бессрочной

течет, меняясь чередом,
все та же ночь за тем же днем.
И разве пьяный управдом

нам пробормочет

в астрале сумрачном своем,
язык ворочая с трудом,
как будто мир почил на нем

и встать не хочет:

"Проходит все! - лишь мы идем
по кругу, связанным узлом!
Но прокричит, как с неба гром,

безумный кочет!

Тогда споем -- и не соврем,
кодрант последний свой вернем
и чашу полную нальем..."

-- И чашу полную нальем.

***
Что сказать, если просто начать говорить?
Если в слове находит молчанье начальную форму?
В преисподних Господних над кладами дремлют цари,
к ним спускается утро, как тать, по веревочке черной.

Под смоковницей спит, не снимая забрала, травы паладин
там, где солнце летит над землей одуванчика пухом,
только день, напевая, сиротствует в небе один -
и рождается ветром в раю абсолютного слуха.

С тем и пятится в дом, чтоб не выйти к себе по следам,
одиночество слов, каковых не досталось в наследство,
дам ему птичку-свистульку, бубенчиков дам,
но оно не уснет, словно ангел в коробочке детства,

будет лапкой скрести и царапать ресницы лучом
с высоты своея, утешением праздным и поздним...
Что сказать мне теперь, если каждое слово потом
осуждает и мстит, и свидетелем хвастает грозным?

Лучше вовсе молчать и лежать в темноте под землей,
пряча сны за спиной, как еще не знакомые руки.
Пусть несется всю ночь в коробчонке с горы ледяной
и хохочет царевна - от страха и царственной скуки.

Пусть юродствует время, пока не отпустится срок,
притворяется Путь паутинкой в плюще на заборе,
и беззвучная капля, смеясь, убегает в песок,
и послушные рыбы плывут в Галилейское море.


***

1.
Вдруг зима расцветает, как посох,
в почерневшем весеннем аду.
День, сияя, приходит по льду
и из вида теряет в бреду
потолок из неструганых досок.

Птичка в клетке покушает проса.
Крик добудет себя, как руду,
тихой рыбе приснившись в пруду.
Голос мой, тишины недоносок,
спит в надышанной ямке во льду.

2.
И когда могильщик молодой
Сыпал комья смерзшегося бреда
Голос мой сомкнулся над тобой
И ушел босой в ночное небо

И когда взбесившейся землей
Захлебнулось горлышко свирели
Воздух мой заплакал над тобой
В деревянной тесной колыбели

***
С.К.
Не в первом и не во втором,
а в третьем, может быть, с натяжкой
ряду у смерти на задворках
беру у времени уроки,
беру уроки у пространства.

Вот, например, бесцветный газ,
моей любви прозрачный воздух,
в венке улиток и стрекоз
бог вечных сумерек и гроз,
пастух первопричинных коз.

Превыше жизни снежных крыш,
где страх неузнанный ликует
и наготу свою смакует,
рогатым он не скажет "Кыш!"

Но вопль его во всей красе
подобен юной Саломее,
роняя тени покрывал,
в безумном танце грозовея,
когда он маски красоты
срывает, как дитя -- цветы.

Ловец и лань -- лишь дань охоте.
И рвутся из морилок плоти
на волю боли мотыльки
из-под его живой руки.

Дитя же робкое, душа,
не чает цветика сорвати --
и удаляется спеша
благой Учитель на осляте.

***
Под нами сеть канализаций,
там день чернее домино.
Кипят котлы электростанций,
но рыбам это все равно.

Какое дело рыбам этим
под спящим городом, на дне,
что у людей котлы и сети,
и дух, блуждающий вовне?..

Что люди, плавать не умея,
на пароходах уплывут,
запустят в небо белых змеев
и обязательно умрут.

Но не вернут себе свободы.
Вдали от солнечных вершин.
В плену богов водопровода,
в бреду у сломанных машин.

***
ЮДИФЬ-СОЛОМЕЯ

1.
Мне одиноко в этом мире
Мне нет покоя в этих снах
Моя душа в пустой квартире
Ребенок с бритвою в руках

Бежит слюна с десны рассвета
Во рту небес халва имен
А ночью ангел с пистолетом
И дева с карликом времен

В змеиной коже обновлений
В грязи напрасно гнивших тел
И почему-то жаль растений
И всех кто нам плясал и пел

2.
В карманы сна засунув руки
Я выхожу из плоских дыр
И вою от тоски и скуки
Как уцелевший дезертир

Жиреют вдовы словно прачки
Ржавеют лбы и кистени
И Беломор в размокшей пачке
Заброшен мной за край земли

Вперед герой! ужо Психея
Готовит меч мешок и лед
И смеха голенькая фея
Яичко красное снесет

***
Войди из сада в темный коридор,
в озноб дождя, сияющий и тонкий,
из самых внутренних, янтарных, нежных пор
прозрачных слив, наполнившихся, звонких.

Из волшебства покой хранящих дынь,
младенчески лелеющих округлость,
качая память в сумраке святынь,
сквозь детских снов капризную припухлость.

Качая сны - нирваной паутин,
всех потолков в живом и чутком доме,
в задумчивости дремлющих картин
над ягодой, согревшейся в ладони.

Тепло дышащим теменем птенца,
ресниц и губ светло летящим пухом,
дрожащим небом в луже у крыльца
и всей травой в себя проросшим слухом.

И темной сокровенностью воды --
питая предрассветное молчанье,
как на песке влажнеющем следы,
простой, но неосознанной печалью.

О том, как ночь стояла босиком
и стебель огорчил молочным соком,
когда упали волосы дождем --
и нагота отпрянула от окон.

***
Как воздух, голос пуст. Но что лететь и петь,
когда на все узлы завязано пространство?
Меняй ли речь на меч иль веру на упрямство,
с рук ни за что не сбыть поношенную смерть.

Дыши, упав на лед. Качнуться корабли
в заснеженном мозгу шута и абстинента.
Орлом кружится тень шестого континента,
забрасывая сеть в шестую часть земли.

Зверьком скребется кровь, почуя яд весны.
На мраморном столе -- разрезанная осень.
И исступленно рвет всеночной скорби проседь
безумный арестант пожизненной Луны.

Он карлика катает на спине
и бороду свою в кастрюле варит.
И мальчику, живущему в огне,
в осеннем парке листья собирает.

Он написал, что жизнь есть кокон темных лет,
что бабочки внутри блажен уснувший свет.
Что бабушка сама, с клюкой, как время длинной,
хоть не на резвом скачет скакуне,
а прыгает на лапках воробьиных,
по-прежнему бодра в своих летах старинных
и звездную крупу клюет в ночном окне.

***
Твои глаза распахнуты вовне --
и слепнет дух, покорный отраженьям
надзвездных рощ в зрачках подземных змей.
А здесь молчат сады твоих камней.

Здесь в наказанье спать кладут детей --
и дети спят, не попросив прощенья.
И дети спят, не закрывая глаз,
как все мы спим, когда находит час.

И гроз букет несет керуб крылатый --
и гром цветет в руке его распятой.
И снится сон: горбун сжигает дом
и, с вечностью прощаясь как с горбом,
кричит -- и просыпается горбатым.

Так все собой находится потом.
Ты входишь в Рай, гремя пустым ведром.
А там зима... И недоступен смыслу,
прохладно чист звенящей жизни выступ.
И свет и снег. И снег и свет кругом.
И ты стоишь, к стеклу припавши лбом.

***
Весна во фраке, ангел гол.
Певец во сне сосет обол.
Его постель гниет и тлеет,
над нею травка зеленеет.

Душа за ласточкой спешит
голеностопным бумерангом.
Сорвав чехол с ночного танго,
ослепший день в сенях висит.

Над естеством любовь глумится:
Мокрицу сватает Паук.
Певца хранит его Близница.
Косу страшит стигийский луг.
Душа не хочет больше сниться,
но тело повторяет круг.

***
Хоронил в песке голое тельце памяти
маленький трупик воробышка
как бы обнявшего накрепко
вместе с весенним небушком
с божьекоровьим хлебушком
мальчика из рогатки, бабушку из окошка
девушку из трамвая, камушек на ладошке
спи себе на горошине, стой себе на горошке
в сущности, очень просто
в сущности, даже слишком
чтобы никто не поверил
чтобы никто не измерил
чтобы никто не ошибся

***
Плясать на раскаленных сковородках
великую тарантеллу медленной любви
совсем не долго маленьким человечкам
маленьким восковым человечкам
ибо не знает границ вековечное сострадание
творца восковых человечков

***
[Инфернальные стансы]

Моя астральная близница -
упырь, суккубица, блудница.
В ее желудке червь гнездится,
блестит оса в ее ноздре,
мокрица прячется в глазнице,
и слепень дремлет на бедре.

И чресел житель сокровенный
на темя точит яд священный.
Но лон алтарь забыт и пуст.
И из темницы тесных уст
сороконожкин вьется ус.

Ее бесчестье всем открыто.
Ей точит кости стук термита.
Под левой грудью - след копыта.
Ей все забыто.

Небес молочная сестрица,
она и снится и не снится.
Темна судьбы ее водица.
И бьет ногой в крылатый пах
ее любовь, в снегах и ртах.
Над нею оступился страх.

Пред нею - братская могила,
на экскаваторе громила
о ста тринадцати громах.
Сметает в бездну горний прах
ГУЛАГа вечности работник,
по выходным - рыбак и плотник.

Грядет небесный Вавилон.
Ерусалим обняв Тунгусский,
во рву сплелись калмык и русский.
Пришла земля, как пьяный слон,
И Лета залила газон,
открыв охотничий сезон.

Душа, астральное корыто!
Для всех открыта, но зарыта.
И смерть сидит над ней сердито,
разбив последнее яйцо,
в пустое смотрится лицо.

Строчит отчет седой сверчок.
"В начале, - пишет, - был молчок..."
И звонкий воздух на крючок
блаженный удит старичок.


ТЕЛЕФОН

Ю.И.
Все умерло и породило сон.
Лишь ангелов игрушка -- телефон
остался нам от царствия покражи.
В пустой тюрьме без двери и окна,
в нем божий космос не находит сна,
но ангельской постичь не может блажи.

В нем голос, покидающий меня,
оставивший слова твои и письма...
Так бабочка в преддверии огня
не помнит солнца и свеченья дня,
и взлет ее -- пульсирующий выстрел.

Над пустотой, взошедшей тяжело
блуждающим цветком беды и страха,
что воздух переплавил как стекло,
дыханью не дав даже горстки праха,
под нежилою чтоб лежал землей.

И стонет тварь и чает день восьмой,
не зная, что бесценная пропажа
подобна ветру в скважине ночной
и не проходит телефонной стражи
она по ведомству...

И ты, проснувшись, скажешь,
что снова был услышан, как живой.

***
Как память таится, как помнить боится.
И бабочек встречных знакомые лица,
такие родные, что нет с ними сладу.
Пустые палаты, пустая больница.
Все ВЫ-БЫЛИ - и разлетелись по саду.

***
Растет сквозь щели в досках дня
как из глазниц и изо рта
железной маски слепота

***
Полдня пустоты полня,
клонится колокольня
памяти подневольной.

***
Ю.И.
Отпустив домой воздушных змеев,
день уcнет в пустом чертоге брачном.
В боль твою чужой войти не смея,
боль его, как воздух, нам прозрачна.

Утешенья свет найти не сможет,
но во сне полуденно пребудет.
Бабочки ночной не потревожив,
день его -- свеча в его сосуде.

Ночь пройдет, тела наполнив смыслом,
неба плоть прорезав проводами.
Тишина -- не прозвучавший выстрел --
лба коснется легкими губами.

И любовь, царящая над нами
там, где тонок воздух невозможный,
душу навестит во сне с дарами,
вбрызнув жизнь инъекцией подкожной.


***
Вот кожа сна, вот дивная игрушка
примерь ее -- и сразу же умрешь
И будешь видеть сон, что ты живешь
по серым воробьям палишь из пушки
и райским птицам внемлешь и поешь

Но нет тебя лет сто уже в помине
Худой кувшин на дне в густой трясине
И вещий дух -- как спящая вода
не помнит ни отрады, ни труда
в кувшине том, в глубокой мягкой тине
И медлит тот, кто вынет из пруда
завидев нечто в узкой горловине.


23 ФЕВРАЛЯ

В понедельник я боюсь
и поэтому не пьян.
Я боюсь, деревьев грусть
канет вдруг в немой туман.
И, раздвинув мира куст,
словно выплеснув стакан,
пожиная лязг и хруст,
приползет левиафан.

Я хватаюсь за санскрит,
я хватаюсь за иврит.
Но меня не опьянит
даже ангельский кальян,
если в окна высоко
хлынет мать сыра земля
убежавшим молоком.
И из преисподних ран,
как бекон, жуя гранит,
приползет левиафан,
сокрушая все, что зрит.

"Бог не шутит и не мстит,-
я твержу, как прозелит,-
брежу я..." Но все же.
Если слышно, как дрожит
у земли под кожей,
тщится видеть червь слепой:
чья там тень над головой,
Божья или Борджа?

Или просто - пустота?
Та она или не та?
Оттого, похоже,
и деревьев немота,
как из детства темнота,
мне страшна до дрожи.

               
***
- Блум! – сказало ведро
- Блом! – сказало ведро
И она унесла его с веником

***
Хорошо
заснеженным утром
тихо дышать под водой

***
Для воды у Вомбата
одиночество разве что есть
и круг на воде от камня

***
Как ладонь
на горячий лоб
ложится снежное утро

***
В зимней воде
шевелятся и не спят
кладбища бурых листьев

***
Выпорхнул из-под ног,
сел на сосновую ветку.
Он совершенно белый!



СВОБОДА

Она придет, как галилейский плотник,
сама себе охота и охотник,
сама себе заказник, полный дичи.
Но станешь ты единственной добычей.

***
В голос мой колечко вдето,
голос мой привязан где-то.
У самого края света,
что нет-нет светлячком замаячит,
или у светлого лета,
которому края нету,
на заросшей шиповником даче.
Для одной лишь Минервы незрячей
вряд ли все это что-нибудь значит.


***
Ю.И.
Храни Господь беременную кошку,
хромого пса и воробья и мошку.
Забытую в осеннем сквере книжку,
родную речь и плюшевого мишку.

Но больше всех - беременную мышку,
когда придет беременная кошка
и снегом заметет в Твой сад дорожку…
Хотя бы пальцем погрози в окошко!


***
Ю.И.
Утро нос утрет ночи
Ночь своим наречет мой почерк
Вечер вчерне черновика
в чем-то навек изверится
Только день в колечко продет
Только день никуда не денется


***
Бог клином вышиб речи клин --
и стал молчаньем.
Теперь доступно лишь иным
Его звучанье.

Он отпылал кустом густым --
и утром поднялась проклятой
вся тварь, озвученная Им,
найдя привычное чужим
и равнодушным, и пустым,
и в естестве своем -- распятым.

Но речь Его пошла за Ним --
и увлажнилась жизни глина.
И речь Его Ему простила
все, сотворенное не Им.

И то крестом Его носила,
то как дитя -- внутри несла,
сойдя с подножия ума,
когда печаль Его вместила.

Сорвался счет с цепи числа.
Она забыла, где жила.
И перед памятью своею,
как перед дверью в эмпирею,
томилась жаждой у ручья
Агарью древней Иудеи.

На ней алела епанча...
И рот был горек от елея,
проклятья кроткие шепча.

***
Пахнет небом и зимним яблоком
пыль на форточке чистая.
Ликом печальным смотрит собака,
совершенно иконописная,
вся -- до последнего волоска,
до засохших крупинок еды в бородке --
Духом Святым прописанная.
Глупая горлинка где-то
плачет о чьем-то детстве,
должно быть, -- и о моем,
будто о райском блаженстве,
соблюдаемом чащею некой...
И, забыв о наследстве чужом,
чистая, небом пахнет земля,
словно в черные ранки на теле ея
только Божьих кладут человеков.

***
Наши размышления, увы,
только медитации над болью.
К празднику паденья головы
посыпают крыши черной солью
посланные по воду любовью
ангелы кладбищенской травы.

Желчь греха и горечь первородства,
едкий оцет для цветущих ран.
Стогны града -- мертвые колодцы,
на гумнах -- тернеющий бурьян.
Только чашу горнего сиротства
поднесешь к немеркнущим губам.       
               
***
Дыряв карман Вийона
и жарок нимб Руана
Но над землей паленой
все ж катится исправно

повозка Аполлона
благоволеньем Сына
На все чихать с престола
прыщавому Дофину

А за горами где-то
за снежными горами
где все слегка поэты
где говорят стихами

где даже нищий знает
как щедры одалиски
и птицы прилетают
на проповедь Франциска

1996 - 1999.