если открыть окно

Странная горечь, как будто ещё темно,
как будто там за спиной, звенящая пустота
и ты не придёшь.
И если открыть окно –
то слишком чёткая грань между «здесь» и «там».
Не плачу.
Плачу по счетам в немоту чёрных дыр.
Здесь дым сигаретный – змеем у потолка.
Вчера мне ещё казалось, что здесь будет новый мир.
Сегодня я больше не жду твоего звонка.

Закрываю глаза.
Прологом звучит эпилог.
И маршем безумным в висках штормовая тревога.
Я жду поездов.
Моя вера свернулась у ног
побитой собакой. Два вздоха. Дорога. Дорога.
Под стенами этих домов ты меня расстрелял
какой уже раз? Запекается кровь, как медали.
Под строгим фонарным конвоем. Могила. Причал.
И пальцы, которые струны в канаты сплетали.
Три шага по снегу, туда, где озёрная гладь.
Звонок. Полумесяц в печали. Промокшие спички.
Как будто темно… По привычке – оставшийся ждать…
и любящий, так же, скорее всего, по привычке…

Чернильная память. Скрижали моей  немоты.
Открытая бездна холодного вьюжного неба.
На память – три строчки.
Греть руки и жечь мосты.
Кривиться, и пить вино, заедая хлебом.
Ты – по переулкам, по паркам, по мостовым,
в горячечной спешке за призрачным знаком свободы.
Ты кем-то любим, кем-то проклят и кем-то гоним.
Ты смотришь, как время в руках превращается в воду,
боишься.
кричишь, прижимаешься грудью к стене.
Ты слишком всерьёз опасаешься жестов и слова.
Ты хочешь забить. Ты мечтаешь забыть обо мне,
тогда почему
каждый год
возвращаешься
снова,


декабрь? Если оду тебе – то хрипеть. И гортань
порвать, но ни звука сквозь пересохшие губы.
Упал. Разревелся.
А я говорю: встань,
мой маленький Кай. Я сегодня хмельной и грубый.
Так в хитросплетении пиков и матовых бездн
я слишком боюсь потерять тебя раньше, чем нужно.
Я нити рву сам.
Три копейки – домой на проезд.
И пару ударов под дых дорогим безоружным.

[Я просто ищу нужных нот раскаленную муть,
чтоб разом да с корнем: отвыть за себя и за ветер.
Казалось, что здесь будет мир.
Выжжен воздух.
Вздохнуть…
Но нечем дышать,
когда ты один на свете.]

Лелею мизантропию. Один. Один.
Как приторно сладко, как робко недолговечно
всё то, что когда-то ты продал мне как «человечность»
в блестящей обёртке льдин.
А я был безмерно щедр и платил сполна.
Неведение сладостно в нижних пределах ночи.
Теперь я – никто. Я мёртв. Выноси, что хочешь.
«Вино не беда, когда вина не ясна.»

[Забытое фото в плену пожелтевших страниц.
Я знаю, что можно найти. Но искать не стоило.
Три тысячи жизней пятном на спокойствии лиц –
остудят галоп. Раз-два. За рога и в стойло.
Холодная память. И пальцы – по именам,
по нотам разгладят «несбывшееся», «неверное».
Я сам, партизан, подрезаю себе стремена…
Нет, я не поэт.
Я просто дурак.
Наверное].

И странная горечь, как будто ещё темно.
И тянутся пальцы – убить невесомый свет.
И ты не придёшь.
И если открыть окно –
не сложно понять, что там.ничего.нет.