Горошина в шкатулке

Бойся, Алиса, обивки кресел – пятнами арт деко, ты пойдешь далеко, совсем никто не догонит, лисы и прочие звери на ночь пьют молоко, потом открывают Суинберна – в сон потому и клонит, что не ухватишь верную рифму, девочка-лисий хвост, как недописанная Манон, как маковый цвет Росетти, это твой первый подлинник махом и в полный рост, но выбор непрост и будут другие дети, каждый будет хватать за полы, в кроличьи жалобные сердца вонзать заржавевшие антисептические булавки, ради красной крови кого жалеть – ну ведь не отца, твоего творца, у которого письма жалки, счета нелепы, привязанности бесчувственны, как Сен-Санс в ожидании скорого поезда на Лионском вокзале, сидит и смотрит в твои глаза, судьба как глубокий транс, белый кролик с жемчужной булавкой в галстуке, нас связали, перевезли на новое место, выпустили в саду из общей клетки, накрытой бархатом иль сатином, я готова плясать на канате за счастье и за еду, но не туда бреду, о высшем  и триедином написано сто монографий и десять хороших книг, кулик не вьет гнездо на своем болоте, он достает тончайшую из обожженных их и говорит: «Опять не туда идете». Бойся, Алиса, чужое взросление отбросит такую тень, ну хватит ее на день, даже на два от силы, потом откроешь калитку и разве тебе не лень наступать каждый день на грабли, потом на вилы. А здесь читает Суинберна мудрый лис, и суп твой молочный скис – всё начни сначала, откройте ротик за маму, за папу, большая мисс, вот ты и дошла, и сподобилась, и молчала.