без денег на бар, мы выпивали на кладбище...

без денег на бар, мы выпивали на кладбище,
а зимой пробирались в чужие подъезды,
запертые на домофоны и всё чаще
не верящие в то, что мы курьеры.
мы курировали безвестных провидцев,
городских сумасшедших, безумных художников.
прощали им их престарелую педерастию и грубость.
нас было двое или немного больше — молодых,
молодых, молодых, не любивших верлибры,
хотя бы один раз в год терявших ключи от квартиры
и какие-нибудь документы. очень часто
разбивались наши очки: мы случайно
сокрушали стекло ногами и специально
давили его в руке. наша хрупкость.
наша хрупкость. как ваше высочество, ваше
величество. как ваше сиятельство.
мы не смогли андрогином войти в этот мир,
и теперь уже не уйдём из него в одном гробу.
безнадёжная нежность. кощунствуя, душеприказчик
сольёт воедино прах из наших урн.
безнадёжная нежность рыдает о наших грехах,
о пьянстве,
о гормональных препаратах.
давайте напишем картину,
на ней по оранжевой корочке хорошо
пропечённого асфальта бежит младенец,
смеётся, как будто курильщик гашиша,
и навстречу ему, аритмично стуча
каблуками, движется нетрезвая проститутка,
в то время как мы, высоко пролетая
на городом, крошим на землю стекло очков.

p.s.
давайте напишем картину, ведь мы
не успели снять нашу кожу
на плёнку, нашу облитую солнцем
кожу — на плёнку или на цифру.
под ней, под бледной поверхностью —
что было под ней? пульсация бескрайней жизни,
солёной и теплой, как лезвие электролобзика.
нас двое, и мы по отдельности, и целовать мужчину —
то же самое, что собаку, и ухаживать за женщиной —
то же самое, что ухаживать за могилой.
золотые дожди стирают имя с надгробия.