Машенька

               

       Было около восьми. От станции Бологое отправлялся пригородный поезд до Окуловки. Народу совсем немного, но много милиции. Стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, я с потрепанным любимым рюкзаком на плечах, пошла садиться. Поскольку народу было мало, я не знала какой вагон выбрать – нужно, чтобы в нем были люди, на случай появления контролеров, для возможности вовремя от них скрыться. Впереди меня шла девочка лет восьми, держащая за руку женщину пятидесяти-пятидесяти пяти лет. Я решила пойти за ними. Кроме нас в вагоне никого не оказалось. Я села напротив. Женщина разворачивала котомки. Достала тарелку, завернутую в полиэтилен, в которой лежали две котлеты и картошка пюре. Мои попутчицы принялись есть. Последовав их примеру, я тоже достала из рюкзака остатки сыра, батон и с удовольствием зажевала.
       Девочка ела совсем мало, как ни пихала в нее еду женщина. Они обе выглядели очень усталыми. Девочка была совсем худенькой. Вельветовые штанишки едва держались на ногах, похожих на две спички. Лицо ее осунулось, а глаза походили на две маленькие бусины, нелепо приляпанные на кожу. У нее были темные, густые, но короткие волосы, спутавшиеся на концах и видно уже давно не мытые.
       Лицо женщины было загорелым и густо покрытым паутиной морщин, которые, однако, не старили ее, а придавали выражению лица какую-то мужественность и силу. Вот только глаза выдавали усталость и в то же время беспокойство, свойственное беспокойству матери за своего ребенка.
       Первую половину дороги мы ехали молча. Девочка свернулась клубочком возле женщины и мирно посапывала.
       Электричка ехала довольно быстро. Мимо мелькали маленькие деревушки – Алешинка, Березайка, окруженные со всех сторон сплошным сосновым лесом.  Мне всегда было интересно, как люди могут жить в таких деревушках – за много километров от города, без больницы, почты, даже магазинов (я знаю, что в такие деревеньки обычно приезжает автолавка), без каких-либо удобств, свойственных городу. Что они находят в такой жизни?  Наверное, просто уходят от надоедливого шума и дыма и селятся вот в таких маленьких деревушках, наедине с собой и природой. А может?  Может, это просто всего-навсего привычка, как еще говорят «прирос к земле»,  или же просто гавань для усталой шлюпки. Размереннее, покойнее, воздух разряженней, шаги медленнее, мысли яснее...
       Станции мелькали одна за другой и вот скоро уже должна была быть Окуловка – тоже деревенька, мне абсолютно неизвестная, из которой я каким-то образом должна была добраться до Питера. Поскольку способ был мне неизвестен, я решила спросить у женщины – возможно она и знает.
 – Вы не подскажете, как мне из Окуловки до Петербурга дальше доехать?
       Женщина подняла на меня глаза, в которых читалось удивление.
 – Дак это на этой же электричке, – говорила она очень быстро, – вот мы сейчас в Окуловку приедем, ты на перрон не выходи, а жди. Минут через пять объявят, что поезд дальше, на Малую Вишеру поедет. А от Малой Вишеры до Петербурга всего два часа на электричке.
 – Спасибо вам, большое.
       Я села на свое место и залезла по уши в книгу. Уже заметно темнело и читать было все труднее. Когда буквы стали похожи на бегающих по листу черных муравьев,  книгу пришлось отложить.
       Женщина по-прежнему смотрела в окно.
       Электричка прибыла.
       Я уже ожидала остаться в одиночестве, но женщина не уходила. Аккуратно уложив спящую девочку на скамью, она подсела ко мне.
 – А ты что, в первый раз едешь?
 – Ну да.
 – А откуда-то?
 – Из Твери.
 – А чаво в Питер-то?
 – К друзьям, навестить.
 – Вот как! Далековато друзей-то заводишь! А мы тут часто ездим. Вот щас из Удомли едем в Пушкин.
 – У вас там дом?
 – Ну да, правда, не наш – брата моего, но мы там с Машенькой, – она указала на девочку, - жить будем. Машенька в это время свернулась на скамейке в клубок, подложив себе под голову большой пакет, с которого на нас глядела красногубая глянцевая дама.
 – А ты что ль, зайцем? – она посмотрела на меня хитрым, прищуренным глазом.
 – Ну да, – я улыбнулась в ответ.
 – Мы тоже зайцем. С самой Удомли бежим – ноги болят – ууух! За сегодня тридцать километров пешком прошли, да и еще девять перед этим по траве во такой (и она рукой отмерила метра полтора от пола).
 – А что ж вы это так?
       Лицо ее как будто потемнело, но только на какое-то меньшесекундное мгновение.
 – Да, бежим мы……   
       К электричке подошла старушка с большой клечатой сумкой.
 – Ой, смотри, пирожки продают! Пойду куплю! – жещина побежала вниз к платформе.
       Вернувшись, она несла в руках три горячих, вкусно пахнущих пирожка. Один из них отдала мне:
 – Ты держи, держи, не бойся. Я эту бабушку знаю, у нее брать можно, она честная, всякой гадости не подмешает. А то иногда вот так возьмешь, не зная, откусишь, а там вместо мяса – хлеб или капуста какая-нибудь тухлая. Кстати, тебя как зовут-то?
 – Марина.
 – Марина, ой, какое имя хорошее, а меня Лидой. Ну вот и познакомились.
 – Я смотрю, вы часто так ездите.
 – Частенько, частенько, – вздохнула она, - Жизнь сейчас тяжелая пошла – вот и приходится.
 – Раньше же вот как хорошо было... Когда муж мой еще жив был. Знаешь, какой у меня был муж? Красивый был, статный такой, высокий, волосы чернявые, глаза карие и усищи торчат! - ее лицо расплылось в улыбке, выставившей на свет две черные дырки между зубами.
 – Он у меня военным летчиком был. Всю жизнь за ним протаскалась. Всю Россию объездили. И на северах были, в Сибири и на Дальнем Востоке, под Владивостоком,  и в Керчи он служил, и в Одессе. Ой! А больше всего мне в Казахстане нравилось. Мы там в городке жили маленьком, военном. Город  закрытый, туда даже пропускают только по паспорту. Дом нам дали двухэтажный, в центре города. Ой, Мариша, какой дом был, какой дом! Большой, с тремя спальнями, с кухней огромной, с погребом, с кладовкой, с гостиной, туалета, даже не поверишь, два было – один для себя, а другой, так сказать, гостевой. Жила там – как сыр в масле каталась. Дом мы весь обставили, ковры постелили, мебель купили хорошую, итальянскую, помню, еще очередь за ней была, три года стояли. Зато какая мебель, оооой, какая ж мебель была!!! Бывало, придешь откуда-нибудь с рынка, сумки на кухню закинешь, разберешь, переоденешься, да как на диван упадешь – дак, прямо и проваливаешься – до чего мягок!!!
       Муж тогда меня одевал, ну, как куколку прямо, платья самые лучшие покупал, из-за рубежа даже, бывало. Помню, привез один раз джинсы. Эт вы сейчас все поголовно их таскаете, всякие там и рваные, и клешеные, и по бедрам. А тогда это такой диковинкой считалось, большущие деньги вот за такие тряпки отдавали! Дак я, как джинсы эти одела, в зеркало-то посмотрелась – Ах!   Муж говорит: «Первая красавица ты у меня! Всегда была и будешь!» – вот прямо так и сказал! 
       В Казахстане  я ему и дочуру нашу Татьянку родила, а через два года сына – Володьку. Ой! Хорошо мы там жили, Мариша, как хорошо! Володька с Таней  как подросли, Таню в музыкальное отдали, а Володю – в борьбу, самбо.
       Двадцать лет прожили, а потом, как Союз распадаться-то начал, мужа в Тверь и командировали. Поселили нас в Удомле. В частном доме. Таньке тогда как раз семнадцать стукнуло. Вот не знаю, Мариш, то ли я не досмотрела, то ли воспитывали мы ее слишком уж вольно, только загуляла моя девочка,  дома не ночует,  пьяная пару раз приходила, да и табачищем от нее – ну прям, как от мужика какого-нибудь разить стало.
       С работы я как-то прихожу, даже день недели помню когда было – в среду, смотрю –  Танька на полу в истерике бьется, глаза большие-большие такие, напуганные! Я к ней подлетаю: "Танечка, Танечка, что случилось???" А она мне прямо в лоб: "Беременная я, мама, третий месяц уже пошел". Ну, я как стояла, так и села с ней на пол рядом.   Отца имя она не сказала – как ни пытала я ее, да я так подозреваю, что и сама не знала, от кого ж точно. В общем, родила она Машутку, – Лида  указала на спящую девочку.
       А как Машенька-то родилась, месяца может через два-три, приводит Володя в дом девочку – маленькую такую, рыженькую. Говорит: "Знакомьтесь, это Лена..." Ну познакомились, девчушка с виду вроде и неплохая показалась, скромная, интеллигентная. Думаю, ну хоть у младшего вроде как слава богу все. Купили мы им кватиру трехкомнатную неподалеку. Да только  недолго они прожили, развелись через шесть месяцев. Она к другому мужику ушла, Володю бросила.
      Квартиру он тогда продал. К нам переехал. Только вот как ушла она, сам не свой стал – то веселый такой, радостный ходит, то угрюмый, злой, огрызается на всех, по утрам особенно. Похудел, тощий совсем стал, круги под глазами синие.
      А тут как раз Сережа, муж мой, помер. Под машину попал. Как же я плакала, Мариша, как же я плакала!!! Месяц  ничего вокруг себя не замечала. Когда хоронили его – морозы уже стукнули. Помню, что лицо у него было такое каменное-каменное и глаза как стеклышки…
      Месяца два со смерти мужа прошло, как я замечать стала, что из квартиры вещи пропадать начали. Сначала золото мое все исчезло, деньги, телевизор, магнитофон...
      Володька все чаще уходил из дома, неделями мог не появляться, а если и придет – буркнет что–нибудь  да и спать ложится, а на следующий день в доме вещи какой-нибудь ценной нету. Весь дом разворовал. Потом ушел. Не было его четыре месяца. Я уж и в милицию заявление подавала – искали его. Нашли: квартиру обворовывал.
      Наркоманом он оказался, Мариш, на дозу себе денег искал. Посадили на три года. Вот хожу к нему иногда, страшный он стал, худой, глаза впавшие, как смерть бледный – смотрю и сердце кровью обливается, сын все-таки, рожала ж его, воспитывала, сколько сил в него вложила! Не отказывали же ни в чем! Хочешь игрушку – на тебе игрушку, хочешь на самбо ходить – на тебе самбо. Квартиру ж ему купили, обставили всю! А он –  вон он как!
       Да и Танюха моя, еще хлеще, как Машку родила, опять загуляла, запила. Машка на мне полностью.
       А как Сережа-то помер, через полгода где-то пришло поведомление о выселении, поскольку дом этот не наш, приватизированный, а дан нам в аренду, так как муж мой служит, а поскольку мужа нет уже, значит, и нас выселить надо! Я уж после письма этого по каким только субстанциям не бегала – везде ответ один и тот же: "Военнослужащего нет, занчит и дома тоже нет". А то, что у него жена осталась, это уже и ни при чем оказывается! Вот мы с Машенькой и остались на улице.
       Танька-то как загуляла, ее прав родительских лишили, а мне опекунство не дают, поскольку до пенсии мне еще два года, и средств на содержание ребенка у меня нету. Забрать Машку хотят, в детский дом. Мы ж с утра-то как приехали в Удомлю, вещи забрать, да и думала я все-таки Танюху мою найти, силой увезти, соседка ко мне бежит: "Лидка, уходите скорее, – говорит, – вас уже милиция по всему городу ищет, Машку забрать хотят!"
       Вот мы с Машенькой и побежали. По полю сначала бежали, а там трава высоченная, колючая. Девять километров бежали, а потом еще тридцать по дороге шли. Слава Богу, уж под конец мужичок попался добрый – подвез, а то бы и заночевали непонятно где.
 – А куда же вы теперь?
 – В Пушкин. Брат у меня там живет. У него и поселимся. Пьет он, правда, безбожно, на Машку орет, да порет, порет и угомонится. Мне бы только два года этих перетерпеть, опекунство оформить, а дальше уж, даст Бог, наладится все!
       Электричка остановилась. Мы вышли на станции Малая Вишера. Было около часа ночи. Ночевать пришлось на вокзале. Сев на кресло, Лида сняла туфли и тяжело вздохнула: «Ой, ноги мои, ноженьки! Как болят! Как болят!» Колготки у нее порвались и из дыр выглядывали серые от грязи, опухшие, покрытые волдырями ступни.
       Напротив нас сидел высокий, заросший бомж. Лида достала из сумки полбатона, дала его Маше и, указав на бомжа, шепнула на ушко: "Иди, дай дяде, а то дядя голодный".
       Маша протянула батон. Взяв, он посмотрел в нашу сторону, улыбнулся и сказал: «Спасибо, дай вам Бог здоровья!»

***************************************************

На фото внучка Олеся.