Всё в мире страстно желает любви

Бабушка Эльза была эксцентричной - все так говорили. Мы с братом, естественно, не понимали значения этого слова, а объяснять никто не торопился. И потому мы верили.

Нас привозили к ней два раза в год - в июле и на Рождество.  Она и бровью не вела, завидев нас.
Сидела себе как сидела, в гамаке, и попыхивала Маканудо - эдакий заправский плантатор. Бабушке Эльзе нравилось нацедить немного мескаля в светлое летнее пиво и размешать сырое яйцо. Я даже не помню чтобы она когда-нибудь ела.
Она могла быть без одежды, или держать в руках чучело водяной крысы и неподдельно любоваться им, как если бы это был драгоценный браслет работы Гонзаго или Пинкаса. Когда нас с братом подводили к ней через просторное патио, она просто одобрительно кивала.
Только сейчас, много лет спустя, я понимаю, склонившись над этой тетрадью, почему она не говорила всей этой бессмысленной чуши, произносимой нами при виде внуков с намерением казаться любящими и заботливыми. Она не хотела шепелявить, и тем вводить нас с братом в смятение.

Когда она умерла, в доме не было слёз. К смерти вообще все в семье относились как к данности, и это передавалось детям: смерть понимали как часть жизни, а не как её противоположность. Смерть - противоположность рождения, а у жизни противоположностей нет.
Мы с братом к тому времени уже подросли, наши отличия начали обозначаться все резче, и мы, чтобы не ссориться, проводили все больше времени порознь. Я в тот вечер пришел домой поздно, в моем дыхании безошибочно угадывался запах текилы, а на губах еще не остыли поцелуи той, от которой я так не хотел уходить домой.
Я открывал дверь осторожно как только мог, стараясь не издать ни единого звука и никого не разбудить, но, войдя, вздрогнул. В темном проеме дверей в зал стояла мама, босиком и в ночной рубашке, ёжась и кутаясь в большущий узорчатый платок из мягкой шерсти. Странно, ведь ночь была теплая.
Мама посмотрела на меня как бы издалека и пробурчала недовольно: "В чём дело, где тебя носит?.. Бабушка Эльза умерла."
В её голосе не было горя.

Недели через две после похорон нам с братом дали несколько вещиц на память о бабушке. Брат унаследовал серебряные часы на массивной цепочке, а мне досталась старомодная круглая жестянка из-под леденцов. Она была ладная, вполне, несмотря на возраст, крепкая, и на крышке были нарисованы башни какого-то заморского города. Я не хотел её открывать, а брат все ныл и настаивал. В конце концов он меня одолел, и я, повернувшись к нему спиной, осторожно открыл таинственную жестянку.

Внутри, на акуратно вырезанном кусочке бардовой ткани, похожие на два крохотных тапочка, лежали уши. Брат стал хохотать как придурошный, а меня, неизвестно почему, вдруг охватила беспредельная нежность. Я бережно вынул уши, погрел их в ладони и переложил в блюдце. Брат потерял над собой контроль, и, переходя на визг, выдавил из себя, пересиливая смех: "... ты ещё водички туда налей!" Не знаю почему, но я так и сделал, и мог поклясться что отчетливо видел как уши стали наливаться жизнью.

Со временем они расцвели.