Как ссыльный...

Как ссыльный,
к камельку поддвинул табурет
некрашеный, видавший виды.
Курить, жаль, бросил,
нету сигарет.
Согрелся чуть
и вспомнились
недавние обиды.

Я ощущаю - от печи тепло
мои, лаская,
лижет руки.
Как мать родимая оно
спасает от отчаянья
в разлуке.

Подкинул щепок грязных, влажных;
и камелёк дохнул дымком.
Хоть со здоровьем и неважно,
не унывай – других ещё переживём.
Не веришь мне?
Тогда дай слово.
Ерёмиху ты помнишь, бабку?
Так она
три месяца с постели не вставала,
а лишь представилась вчера.
Мы – нет, такого не допустим.
Верно?
Погрей-ка лучше ноги мне.
О смерти думы – то от грусти,
я ж иногда смеюсь,
порою и во сне.
Но разве не смешно, сам посуди,
к примеру, встал ночью, воду пью.
В рот что-то мягкое упёрлось.
Глядь: мышь;
как вспомню, до сих пор плюю.

Две смерти: суть одна…
«На что мне эта жизнь дана?» -
как из рассказов Шукшина
встаёт мучительный вопрос;
и я как гений, как колосс
стремлюсь познать,
зачем я есть,
зачем всем надо умирать…

Прости, отвлёкся -
стал сентиментален;
всё чаще разговариваю
сам с собою вслух.
Быть может, я уж ненормален,
но не ловлю пока что мух.
А в пору бы…
Да, в пору!
Тоске отдаться -
пусть грызёт!
Не ветер то в трубе твоей,
я вою-ю-ю-ю
в надежде, скоро что пройдёт
всё-о, всё-о, всё-о,
как сон тяжёлый…

Хочу проснуться – не могу;
и, стон протяжный испуская,
в кошмарном мучаюсь бреду.