Вспоминаю тебя, вспоминаю...

Через день, 15 декабря, исполняется 15 лет со дня смерти Бориса Чичибабина.

Хочу ещё раз вспомнить об этом большом и светоносном русском поэте.
Мне дороги годы, дни и часы доброго общения с ним.
Подписывая титулы своих книг или страницы журнальных публикаций, он называл меня другом и единомышленником.
Надеюсь, что в этих щедрых словах была немалая доля его подлинного чувства.
О своём же собственном чувстве могу сказать только одно - остаюсь и до нынешнего дня его любящим и верным другом. Другом и человека по имени Борис Алексеевич Чичибабин, и той редкой поэтической сущности, которую вложил в него Господь и которую он, несмотря на все житейские препятствия и тяготы, сумел выразить ярко, полнозвучно и подлинно.
Помещаю на этой странице несколько своих стихотворений разного времени, обращёных к нему.

"Вспоминаю тебя, вспоминаю..."



* * *


Б.Ч.


Окна - в насечках морозных царапин,
время моё, не стыкуясь с весной,
стынет. А только поэт Чичибабин
светлые очи склонил надо мной.
Вот он, как лето, хмельной и весёлый,
вот он, как дерево тощ и сутул.
Воздух гортани волною у мола
гонит густой, пересоленный гул.
Входит, элладолюбивей, чем Гнедич,
пильщик мороженных сталинских дров,
редкая птица, Борис Алексеич,
вещий певун обнищалых дворов.
В тусклые дни, где хана или амба
в двери ломились к любому, кто смел

думать, трубил он табачные ямбы,
горько и гулко о совести пел.
В правде и выжили детские очи
и узловатого ясеня стать
в зимах, где дыма фабричного клочья
принято небом в стихе называть.
Оклик всевластья глумлив и похабен,
больно - по пальцам доскою дверной.
Но из-под крыльев-бровей Чичибабин
взором летучим искрит надо мной.
Молча летит - повторенья не надо,
Божье своё он строкой рассказал,
скудного времени щедрое чадо...
Щурятся окна вечернего града -
будки-жилища, хоромы-вокзал.


1990




* * *


Б.Ч.


Затем и в родимой тюряге его мордовали,
а после тиранили лямкой батрацкою, нищей,
чтоб нас накормил он, что прочие могут едва ли,
хлебами стихов, неподдельной духовною пищей.
Железный турник у забора, занозы сарая,
кормушка на тополе - крохи евангельской птахи.
А там, чуть поодаль, собор, шишаки воздымая,
впускает к иконе убийцу со лбом россомахи.

Вот эта страна, обращённая задницей к свету:
в ней молятся жарко, а тащат друг друга к откосу...
И может быть, мне утешенья доподлинней нету,
чем лагерный дым подрукавной его папиросы.
Он не был святым, но лишь русским живым человеком -
с печалью в лице и с упрямою певчею кровью.
Его предисловие - речь, равносильная рекам,
и длится, полнится, вслед ему, свет послесловья...


1998




* * *

Б.Ч.


Вспоминаю тебя, вспоминаю
первородный пшеничный твой лоб.
До отказа гранчак наливаю
на скрещенье кладбищенских троп.
Два завета, Матвея и Марка,
разделяет сорочье перо.
Синим пламенем брызгает чарка,
продирая теплынью нутро.
Катит солнце, как прежде, с востока
по дуге великанского дня.
Без упрёка, без звука, без срока
ты, всё тот же, глядишь на меня.
В две щеки, обжигая щетиной,
целовал, словно рифму даря.

Почивал на челе паладина
спело-яблочный свет сентября.
Ты и есть - тот полынный, небесный
рокот, лепет, родной и ничей,
человече, помеченный бездной -
чёрной дыркой меж синих очей.
Князь ромашки, репья и бурьяна,
привечая у стремени гридь,
целованьем, ни поздно, ни рано,
нагадал мне - н а в з л ё т говорить!
Ты и есть - там, у зимнего края,
рать холщовая, пешая знать.
Плеском листьев тебя поминаю:
Божье лето - для птиц благодать...


2005