Наизнанку

Из зимнего, рождественского утра, переступив порог собственной квартиры, я вхожу в каменистую пустыню, усеянную армейскими палатками. Иду, сминая пустые консервные банки. Мимо усталых лиц и кричащих детей. Беженцы. Все тут - и солдаты и беженцы. На краю обрыва я вижу лежащую в пыли куклу. Поднимаю. Смотрю вперед - передо мной открывается панорама разрушенного города. Кое-где еще дымятся развалины, из под которых так никто и не потрудился вытащить еще, может быть, живых людей. Небо отливает тусклым свинцом. Небо заквадрачивается. И вписывается в проем окна. Идет снег. Моя обычная квартира. И за окном - зима. И город еще жив. Только внутри остается невысказанное погибшим на этой не начавшейся войне. Не начавшейся здесь, но давно закончившейся внутри.
Не просыпаясь, хочется спать. До бесконечности. Чтобы, путая буквы, не видеть, как рука ребенка выводит на панели соседнего дома поминальную молитву. Истории; искусству; политике; экономике - всему тому, что настолько опостылело и надоело, бесконечной трескотней врезаясь в уши, что хочется выкурить себя как сигарету. Запустить бы себе ветер под кожу, пусть погуляет. А на деле весь этот ветер - только пузырек воздуха в шприце неумелой сестрички. Остается только пить кофе с молоком - усыпляет. Остается только курить. И убеждать себя, что это с тобой не все в порядке, а не с миром. Или наоборот? Или навыворот шиворотом вниз и оттуда - в разные стороны по разломанным кускам смерзшегося асфальта.
Но ничего хорошего из этого не получается, и ты продолжаешь откровенничать с серой поверхностью холодильника, такого гладкого, приятного снаружи и совершенно чуждого обычному теплу внутри. Но так даже лучше - с ним можно откровенничать одними глазами, не задумываясь о том, что после он будет тебе названивать, мешая спать. Градусник сошел с ума и не желает подтверждать мое бредовое состояние температурой. По крайней мере, он мне ясно дает это понять. Искренне.