БелАруСкий завод

Многие государственные белорусские предприятия, - ну, или тот десяток-другой заводов и фабрик, если уж быть до конца правдивым, что мне довелось повидать, - это довольно сносный, фото - и киногеничный образ-иллюзия, со всякими там ромашечками и лютиками, несколько поблекший, но, тем не менее, не совсем стершийся карамельный фантик, который развернешь – вроде, как и съесть можно, - глядь, а там внутри, всего лишь карамельный обрубок, с вытекшим наполовину повидлом, который больше хочется выкинуть, чем положить себе за щеку.    

Вначале, аккуратно наведенная трудами озеленителей, дворников и хозяйственников внешняя лепота, действительно навевают легкую эйфорическую ностальгию по дням минувшим, «дням младости свежей», заставляя думать, что и внутри может быть также уютно, как и снаружи.

Фасады зданий побелены, перед входом пара-тройка клумб с ухоженными цветами, кустарничками, деревцами. На проходной с обязательным советским турникетом, обязательно строгий охранник, который просто так не пропустит и не выпустит даже своего, чьи лицо и фигуру он знает наизусть, как лицо и фигуру своей жёнки, на которой женат тридцать лет. Там и сям, на стенах, висят разные, до боли знакомые из недавнего социалистического прошлого, объявления, приказы и приглашения. «Во Дворце железнодорожников состоится вечер «Кому за тридцать». Приглашаем всех желающих», «Слесарю Федорову, пойманному в нетрезвом виде, объявляется строгий выговор», «150 лет со дня рождения английского поэта Денкинса» и тому подобное.

Далее аккуратные двери – вход в обитель ИТР – инженерно-технических работников, старенький, но чисто вымытый плиточный пол, доска передовиков производства с невеселыми лицами, на стенах следы недавнего ремонта, налево дорога в цеха. Если пойти прямо, мимо цехов, то есть большая вероятность для случайного гостя не испортить свое первое впечатление о скромной уютности и очевидной ухоженности, пускай и не ново модных фойе, офисов и бюро, но, хотя бы, по-белорусски аккуратненьких узеньких коридорчиков, контор и кабинетов. (Вспоминаю свой первый визит на свое предприятие. Ощущение было именно такое: знакомые с детства советские коридоры со свежими следами веника и швабры. Скрипучие деревянные двери и такие же деревянные оконные рамы с потрескавшейся краской и заклеенными на зиму щелями со свисающими у самого потолка бумажными лохмотьями. Деревянные столы-парты. А за ними такие же лица. Как двери, окна и столы. Как коридоры со следами веника и швары. Не красивые и улыбчивые, но простые, приятные и до разочарования знакомые).   

А вот если пойти налево, по дороге, ведущей в цеха и далее к гаражам, складам и подсобным хозяйствам, то вероятность разочарования с каждым шагом будет назойливо возрастать, до того момента, пока не возникнет желание тут же повернуть и, побежав стремглав назад, броситься вон, мимо аккуратненьких стен со следами скромного ремонта, мимо доски почета с грустными лицами, мимо скрипучего турникета и строгого охранника, чтобы оказаться снаружи, где, отчего-то дышится как-то по-другому.

Оказавшись впервые в эпицентре своего, уже норовившего стать родным, завода, я чувствовал такое знакомое и неприятное чувство вселенского одиночества, тоски и безысходности, словно я был заплутавший путник где-нибудь в пустыне Калахари или в горных цепях Гималаев.

В цехах архаичная, отупляющая оглушительными шумами станочная техника, «собранная своими силами еще в 60-е» - все еще гордо звучит из уст многих, как можно было бы с правом  гордиться крепкими прадедовскими лаптями собственного изготовления в век, когда все ходят в удобных кроссовках и лакированных туфлях. Все эти станки постоянно выходят из строя, ломаются и производят брак, «которого у нас нет, и быть не может». Там и сям можно видеть людей в довольно незамасленной спецодежде, с не совсем огрубевшими руками и с признаками интеллекта на лицах. Это техники, технологи и другие ремонтники, своими силами смиренно починяющие эту дедовскую чудо-технику.

Иногда, в каком-нибудь альковчике или за сеткой-забором, отчужденный ото всех остальных станков, словно диковинного зверя из далекой заморской страны, можно встретить какой-нибудь блестящий свежестью и модным дизайном заграничный агрегат, “Made in China” или даже “Made in Germany”, от вида который к горлу подступает комок, на глаза наворачиваются слезы и охватывает чувство саможалости. И, несмотря на справедливое чувство объективности интеллигентного человека, хочется предательски верить в то, что «там лучше: и трава зеленее, и люди добрее». А здесь… А здесь, как всегда.

На заднем дворе холодные гаражи с такой же, как и станки, регулярно ломающейся колесной техникой, от которых веет вселенскими холодом и тоской. Плохо обогреваемые склады с ржавыми скрипучими воротами, за которыми хранятся еще более ржавые железки всех форм и размеров, чье предназначение не знает сам завсклада, но которые он хранит, как зеницу ока. Некоторый «нужный» хлам хранится там десятилетиями (я собственными глазами видел на одной из ржавых гигантских кочерег неизвестного мне предназначения стершийся от времени ярлык с датой 1964 г).

Далее, по периметру, через раздолбанный асфальт, дождевые лужи и пятна мазута, выглядывают какие-то помятые бочки, какая-то искореженная техника, наверняка, военных лет, кучи отработанного шлака и металлического мусора.

Картинка, похожая на ту, которую я видел на заводе строительных материалов на окраине нашего города, мимо стен и проходной которого я частенько ходил. Тот же беленый фасад, летом цветочки, будочка охраны, и все, вроде как ничего. Нормально. «Рентабельно». Но однажды, провожая своего подвыпившего приятеля в какой-то из праздников через задние дворы и территории этого комбината, я был чуть ли не смертельно поражен тем сюрреалистичным пейзажем хаоса и разрухи, реальной нереальности, и болезненной фантасмагории, который меня там застиг врасплох. Я словно оказался на заднем дворе бойни чудовищных гигантских механизмов, терминаторов и киборгов, которые теперь за ненадобностью усеивали своими железными телами все это отхожее место. Огромные железные контейнеры разных форм, проржавевшие и искореженные, грустно и в тоже время с ненавистью смотревшие на меня рваными дырами-глазницами. Изувеченные временем и работой подъемные краны, с которых грязными лохмотьями свисали провода-жилы. Груды битого кирпича, закрученного в узлы металла и строительного мусора могильными холмиками торчали справа и слева. А с неба, на эти трупы былого славного труда и вечной славы медленно падал нереальный бежево-розовый снег, беспощадно окрашенный выхлопами труб комбината, от чего было внезапно паническое ощущение того, что я нахожусь внутри одной из картин безумного Сальвадора Дали под названием «Ядерная зима» или «Кладбище убитых машин».

Внутри одного из кирпичных, без признаков былой штукатурки и краски, здания, сквозь отверстие, напоминавшее вход или лаз внутрь, шумно, яростно и с одышкой стучало гигантское больное сердце, казалось, всего комбината. Бум-ух, бум-ух, бум-у-ух.

Мимо, шаркая сапожищами, прошлепал угрюмый грязный рабочий, припорошенный розовым снегом. За серой стеной зарычала колымага. Следом залаял огромный лохматый барбос, увидавший нас, выходивших из ворот завода.

Впечатление было самое удручающее – сказать наименьшее. А ведь во всей этой неуютности, неприкаянности и серой угрюмости еще работали живые люди. Люди из плоти и крови. Люди что-то еще чувствующие и думающие. Люди на что-то надеющиеся. И как в фильме «Терминатор 2», где главная героиня Сара Коннор вырезает ножом на столе “No fate” – «Нет судьбы», мне захотелось назвать эту юдоль тоски и отчаяния “No hope” – «Без надежды».

Конечно, автора можно было бы упрекнуть в однобокой предвзятости, живописной субъективности и выгодной ему, по той или иной причине, односторонности, вызванными простыми личными причинами, вроде неудовлетворенности условиями работы на своем предприятии, заработной платой или безответной страстью к какой-нибудь экономистке или секретарше, дальновидно предпочетшей начальника отдела или самого директора. И все это было бы правильно. Корни наших несчастий, разветвляющиеся бесплодными побегами чахнущих древ, всегда уходят в почву наших несбывшихся желаний. Но в моем случает, мне скорее можно было бы быть весьма довольным своим положением, заработной платой и заслуженным за последние годы реноме и умненько помалкивать в кулачок.  (Если бы, по установившейся в миру моде, на заводе вздумали бы составить рейтинг всех работников, по шкале «положение, зарплата, авторитет», то ваш покорный слуга, из более чем шестисот имеющихся мест, наверняка бы, вошел бы в тридцать-сорок первых). Однако, внутренняя совестливая неуютность, несмотря на свое доходное место, и всяческие поводы к ставшей уже не второй, а первой натурой для многих моих современников, корпоротивной верности – что сродни верности родине или партии наших отцов и дедов, тем не менее, назойливо не покидает меня.

      


© Copyright: Игорь Ткачев, 2009