Одному Сторожу

               
                Ночь, улица, фонарь, аптека,
                Бессмысленный и тусклый свет.
                Живи еще хоть четверть века -
                Все будет так. Исхода нет.

                Умрешь - начнешь опять сначала
                И повторится все, как встарь:
                Ночь, ледяная рябь канала,
                Аптека, улица, фонарь.
                (А.Блок)

Почти по Блоку – ночь, фонарь, аптека.
Поэт был  прав, как данность ни крути:
Уже давно прошла не четверть века –
Век с лишком бродит где-то позади.

Всё ищет в рыхлых глинах внедорожья
И обнажает к осени кресты.
Всё обращает в оспинах лик с дрожью
К зеркальной глади, где дымят костры.

И видит трещины на пыльной амальгаме,
Осколки впавших, воспалённых глаз.
В себя глядит из серебристой рамы,
Витиевато приукрасившись «ан-фас»

Какой-нибудь поэмой древних греков.
Но атрофированы от застоя мглы
Мимические мышцы у калеки,
Увидевшего в зеркале костры.

И здесь, на кладбище, под стариков камланье
Грунт жирно удобрён, а мысли столь сухи.
И однобоко, будто в зазеркалье,
Растут и множат скальпели кусты.

Тут строги образы и лучших балагуров,
Тут россыпь дат, но зримы - только две,
Тут лапы ели свесили понуро
На копья кованной ограды, и в траве

Болезный шепот, старомодные фигуры,
Ключицы хрупкие, портфолио земли
На малых фотокопиях натуры
Тех, кто с простудой вечности слегли.

Неважно - кто, когда здесь похоронен.
Чей сон ветвям подобен диких лип,
Разросшихся. Превыше колоколен,
Превыше звона небу ближе скрип,

Тоскующий невнятною порою.
Отъятый мягко от времён язык
Листвы не дастся переводу…
…………………………………
                Над икрою
В сторожке пьяным спит седой калмык.

Ему ковыль приснился и предгорья.
На синем блюде - бугорки овечьих спин.
Овчарки верной взгляд - чуть исподлобья.
И цензор в спорах с волчьей стаей – карабин.

И сторож поднимает, удивлённо
Храпя, испачканную маслом бровь:
Не покидал он спального района,
И опасался ядовитых съесть грибов.

В далёком прошлом - полтора образованья.
К филателии склонность. И притом
Напамять декламировал Хайяма,
И «Фауста» носил карманный том.

Проветрив жизнь, настроен философски:
Прозрачен воздух за оградою и тих.
Порой брал мзду для удовольствий плотских,
Оберегая мёртвых от живых.

Судьбу пастушью ведал понаслышке.
Так почему так ясно видит он
Невероятное скопленье звёзд и вспышки,
В ночи витающие над степным костром?

Перевернулся сторож. Дальше – больше:
Пастух, устав от жизни кочевой,
Продал фамильное старьё барыге Мойше,
Стремясь в потоках городских обречь покой.

Снял домик на окраине. И вихри
Цивилизованных пороков понесли:
Пока смешки монет в мешке не стихли –
Завёл любовниц, посещал балы.

Чиновника спас на большой дороге,
Охотничье припомнив мастерство.
Секретарём его стал тут же. Недотрогу-
Дочь покровителя взял в жёны, всем назло.

Заплыл жирком. Укутался бобрами.
Виски украсил благородной сединой.
Мануфактурой торговал. С купцами
Судачил в бане раз в неделю, будто свой.

И там же в бане, сохранив почти все зубы
На склоне бурно пролетевших лет,
От самогона и жары он «врезал дуба»,
Пока служанка делала минет.

И в миг, когда костлявая с косою
Взяла под плащ авантюриста – пастуха,
Между бутылкой и тарелкой с колбасою
Серебрянные пульсы на висках

Калмыка – сторожа закончили подсчёты.
И шестерёнки замерли в часах.
……………………………………………
А люди в городе мусолили банкноты,
Афиши грезили о разноцветных льдах.

Сова шпионила за тёмною фигурой
В плаще застёгнутом, что вышла из ворот.
И где - не ясно, не в ладах с натурой
Своею мартовской, утробно ноет кот.

Натоплено в сторожке, жарче лета.
Гниёт на блюдце красная икра.
И бесполезно брошен лампою круг света
На стол. И в окнах – стёкла-зеркала.

И не смеркалось на душе, и не светало.
Там, за кладбищенской оградой всё, как встарь:
Всё ночь, зыбь мёртвая канала,
Кривая улица, согнувшийся фонарь.

Мораль просилась в строчку ошалело,
Да только - что мораль! Всё это прах.
Цветут деревья, радуется тело.
А корни в чьих-то роются костях.