Куда глядят глаза

Я иду туда, куда глядят глаза.
Глаза глядят на банку из-под кофе,
в которую натыканы бычки
                и спички.
                Шаг назад
я не хотел делать следущее
                движение ногой. Софья!
        Позовите заведующую:
пусть выпишет склянку чернил
в долг. Мне необходимо замазать
              глаза себе, а уши – вам:
это самый верный способ умереть от
                голода. И тот,
                кто приберет
меня к себе,
            не получив за это по рукам,
       вряд ли когда разберет,
    что я – это точка, которая там,

            где кафеля плитки
        скрипят под ногами,
и в зеркале виден не профиль,
а пустой шлем Гагарина
     и молящее эхо: «Поехали?»
И что, проходя на кухню,
думаешь: коридор
   непременно бы рухнул
за чьей-то другой спиной,
но тебя минёт эта чаша:
тебе нужно снять кастрюлю с плиты.
                И все-таки, ты
боишься идти обратно.
Куришь в таинственной позе,
пока тебя не достанет
                из комнаты:
               «Паша!» –
              звук, подобный козе,
       боднувшей тебя в живот.
А напускные ругательства -
призваны скрыть сомнения
в том, что это не твой огород.
Эй, не подскажете, на какой
   ветке метро растут гении?
Я знаю наверное: они где-то есть,
                потому что
        слышится иногда
                гул от падения
                в яму плода.
                Кому что.
По мне, так сидеть
   под этим деревом
    довольно тоскливо.
Сверху яснее
кажется перспектива
и наглядней закон тяготения.
Девочка в голубом,
       и я с ней.
      Знакомьтесь: моя жена.
           Ничего, что мала – зато
не пристает насчет ужина
и после него. Можно запросто
поставить ее на табурет
        и нарядить в кружево.
Научить танцевать степ
и закрывать глаза на ночь.
И кажется, будто она жива,
             и я еще не ослеп,
                бестолочь.
         
           София: ради нее…
Нет, вру: для себя
я бы забрался на толстую ветку
и, скинув с себя белье,
                связал из него веревку.
Здесь надо бояться не крепкой
хватки петли, а того,
что можно прослыть плагиатором,
идущим тореным путем. Вроде
херня, но возразить будет поздно.
              Усмехнется любой авиатор,
летая вкруг дерева, выставив палец,
         протыкая мое небо и звезды:
«Глядите-ка! – тоже мне Один!»
               
                Наглец,
я хочу тебя.
Наверное, так ребенок
предпочитает держать леденец
                подольше
в руке, запихивая в рот
вместо него пальцы:
                иначе конец.
                Его больше
не станет.
Но из страха, что придется делиться,
                я, выходя на улицу,
кромсаю его зубами
              и обращаю в прах.

                Трах! –
отпружинила дверь. Здравствуй,
Хабаровский край! Я? – ничего.
Вот, прямиком из Ростова-на-
Дону. Все хорошо, благодарствую.
   Жизнь? – пока не доломана
           до конца. Но оттого
внезапней покажется крах.
Смешно,
             но по прошествии лет
так же боюсь ходить в туалет,
если там темно.
Здесь тоже вырубают свет.
Реже, конечно, чем воду,
но не все ли это равно,
по какому грустить поводу?
Помню, с четвертого были видны
сопки. С какой ни взгляни стороны,
благо я жил на окраине города.
А здесь нет смысла смотреть из окна:
там, за окном, еще одно
такое же общежитие.
Те же коридоры и расположение
комнат. Та же колбасина провода,
болтающегося за окном,
кто-то такой же на кухне с вином.
И кажется, будто под соседнею крышей
копируется каждое движение –
в том числе и прикладывание к уху
ладони чьей-то чужой жены,
которая больше не слышит:
все рукописи сожжены,
               а значит, ее другу,
такому же, как я тебе, Софья!-
нечего больше сказать.
                И чем ближе
к глазам страницы горящие,
тем явственнее понимаешь: бля!
все это было ненастоящим.

И ты это знала, но улыбалась
и теребила мне волосы,
               а косы
           твои расплетались
           в такт моим мыслям.
                А если
предположить,
что ты тоже – моя?
Значит, не ты меня выбрала,
я тебя - не завоевывал.
А честный турнир мрачных,
отрешенных в своей сексуальности
воинов, – только количество
затраченного воображения
на попытку понять
 необходимость той,
           только моей
и единственной...
грелки в пустую кровать
одиночества и осознанья того,
что жизнь будет пресной
без желанья
быть нужным тебе.

А так – сотни кастрюль с тысячи плит
снимает миллион меня.

На призрачном газе, потея, кипит
очередной глинтвейн познания.
Еще один вечер
          расчерчен
вплоть до количества раз
походов за новою дозой
и качества сказанных фраз.
Сквозняк перемен обеспечивает
только застуженную спину
                и легкий психоз.
Новое заключает в себе лишь то,
что эта юбка соседки
                просвечивает
               больше, чем прежняя;
что, спускаясь за пивом, надел пальто,
а не ветровку;
что сегодня проснулся в одежде;
                нередко
          меняются банки,
и никогда количество бычков
не превышает планки
                сгорания всех очков.
Круг обсуждаемых тем
ограничен лишь тем,
сколько в кругу дураков,
то есть участников разговора:
чем больше, тем меньше.
И продолжительность говора,
мешающего соседям спать,
зависит от возможности наливать
еще, а не от искусства повара.

Сегодняшний день отличается звуком
падения зеркала с места над раковиной.

Говорят, существует фантомная боль
у потерявшего руку,
иль ногу, к примеру, иль голову.
Так вот. Фантомное зрение
расставляет все зеркала на места,
в которых ты видел их ранее.
И там, где на самом деле стена,
я вижу профиль Гагарина.
Внутренность шлема меня пуста.

Я иду туда, куда глядят глаза.
 
                20.02.06г.