Зоря. Королева отрывок

Зоря. Королева.

И Старший вспомнил, как в Лондоне, когда Переводчик был на приеме, он - он вообще был решительный, обычно не думал перед тем, как делал, а как сделал, не испытывал сожалений, никаких, или испытывал, но это длилось недолго, вдруг раздвинул всех и через все эти аристократические круги ада и лицемерия прошел, как сквозь масло, они все  застыли в этот момент, время остановилось, как в замедленной съемке, было видно и слышно шелестом таким, понимаете, и только это его движение, и он прямо дошел до Её величества королевы-матери, встал на одно колено и сказал: «Май куин!», моя вы королева, то есть. Перед королем он бы никогда не сделал этого. И королева тут же, не колеблясь, ни сеунды, и даже не очень царственно, а как бы как что-то само собой разумеющееся, протянула ему руку для поцелуя, как ударом – вытолкнула ответом. Представляете, русскому, из Башкирии, такому не манерному, чудаку, сидящему весь день в пыльной комнате в скрюченном виде и пытающемуся понять, что же на самом деле думал Аристотель и Гиппократ, а в то время, как писал, вспоминал  все то, что ему задал перевести за очень большие деньги - Директор. А времени – не хватало. «Кусочек неба нам дадут, пока мы детвора», а, как вырастем, не будет и его, этого кусочка неба в колодце  двора, а одни - переводы. Хорошо если еще – «одни». Обычно -  с добавкой: поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю, что. И никто - не знает, и все - носят.

«Мы гуляли, веселились, подсчитали – прослезились»,  а как открыли то, что принесли, лучше и не открывать. А Переводчик ничего никому не носил. почти, переводчик – это ведь не то, что он переводит, а то, чего он не перевёл, верно? Не стал переводить, то есть. То, что он отверг. Вот это как раз и показывает, кто он сам. И что. Справедливость есть категория социальная, а сострадание - нет.

А потом, надо ж посвящение получить. Без Посвящения это всё – не литература. Так, мысли.

Вон Боцмана она посвятила. Взяла в руку ветку от дуба, моряк  этот встал на колени, она до него дотронулась, слегка, произнесла несколько раз - «Необыкновенное посвящение, необыкновенное посвящение»,и - все. А потом говорит так ему на той ровненькой песочной полянке -песок и сосны, как в Белоруссии - я, мол, попрошу, чтоб за тобо – присмотрели.
И после обеда, когда они на этой опушке перед пещерой сидели, пили кофе, вдруг пришла откуда ни возьмись большая желтая собака, такая похожая на среднеазиатскую овчарку, но не овчарка, и улеглась перед тропинкой, ведущей вниз - здоровая такая, злая, весёлая – свесила длинный чёрный язык, глаза полуприкрыла, а глаза-то у нее - человечьи, не собачьи никак, то есть, не совсем человеческие, а как бы еще на разряд проницательнее, такие быают у открывших третий глаз, «нечеловеческие-человеческие» такие глаза.

Переводчик когда пришел туда к пещере один раз, как-то, там вот собаки и бродят вокруг, разного цвета, и размера тоже разного, но все большие такие, и с таким взглядом, а она увидела его и говорит - «Не время сейчас, не время сейчас…», и они как по команде вдруг все встали так, рядком, и закрыли проход к опушке, а Переводчик тоже постоял минут десять и ждёт, а она еще раз посмотрела и говорит - «Теперь время, теперь время!..»; и собаки тотчас все расступились и просто – тусуются, ждут колбасы.

(Продолжение следует)