Безумный Улисс

БЕЗУМНЫЙ    УЛИСС.  СЦЕНЫ   СТРАНСТВИЙ .
                /   Опыты   в  кардиологии    /


Улисс на берегу, позади руины , восходит на борт :

До чего ж… до хрена воды! -
самонадеянно по лику её ползти,
на нём оставлять следы,
в стихию вгрызать пути,
задумываться о плодах деяний.
Водомерка, скользя  по воде, честней,
правда, не место ей в океане, -
о святом  ли поспоришь с ней.               

Зевс - Громовержец:

Так  полупристойной вязью
избороздим бумагу
лирического героя раскрасим,
вложим в руки ему отвагу,
в голову - быть иль не быть - дилемму,
и его самого - в дирему.
Веточкой подтолкнём в луже блуждать,
накормим, нюнями увенчаем, -
будет не жалко шею свернуть ему,
потроха на локоть мотать, -
пусть Cloaca Maxima вносит его во тьму.

Улисс  отплывает. Поёт, глядя на море:

Когда изнывать устанет
корпус в объятьях шторма,
немощными устами
пробормолить что мне?

О том ли, чтоб эмигрантом
принял песок Эллады
сбежавшего от атлантов
в келью курить ладан?

Сласти - мордасти - страсти
не в шутку стали стихией,
тою, над кем не властен,
лишь посвящал стихи ей.

Как смеет мечтать о доме
беглый гребец Арго?
Ему - лишь слабая доля
в красивом тягучем ларго.

Прими меня, мать Ахайя,
рабом из твоих провинций.
На мраморных рудниках я
хочу для тебя виниться.

Тут шторм претворится песней,
синим стихом упругим,
Акрополем снежным, если
дам заковать руки.

Дай  тебя слышать, Ахайя,
вдохни своих песен бореи, -
сердце уже стихает, -
оно помешать не смеет.

Кончаясь на женских рифмах,
волны омоют красиво
распластанного на рифах,
хоть оживить не в силах.

У берегов ли Афона,
Тихонечко, без огласки
убаюкают сёстры - волны
сладкой восточной сказкой...

Среди волн:

Взволнована плоскость влаги,
одета светом вечерним.
Всесильнейший, в чёрном фраке,
уж близок наследный Герман.
Видны его фрака блёстки,
слыша его поступь,
бездна ночного лоска
и бормотание: постум - постум - постум.
Бездна страсти, укравшей
в чужом пространстве чужое имя, -               
вот он припадает, дрожащий,
к румяной  возлюбленной, - залюбуюсь ими,
как в щёлочку посторонний:
перерождение цвета,
реинкарнация линий,
подглядывая, скрючен в поклоне,
одарен слезой за это.
Из тупика горизонта
по суше ли, по воде ли, -
уйти б за линию фронта
в мир, навсегда отселе.
Или, во тьму отвернувшись,
куда и луна не торит путь,
от бледных видений очнувшись, -
к востоку лицо и цикуты хлебнуть.

Улисс ложится на койку, хочет заснуть:

Вот он: совершенства призрак, -
тараканом ползёт бессмертным
по стене - переборке:
беззащитен, близок, -
а ну его, сильный, тронь - ка
в электричестве беспросветном
смети его тряпкой в угол,
сам - согрейся в каюте - келье,
помечтай о великом: ну - ка!
из глубин подземелья.

Всё, что зыблется - тварь природа, -
здесь движение без восхождений,
унижающая тошнота
убедительных  Selbst - выражений.
Иеронимова каюта:
горизонт задраен броняшкой, -
что смотреть на него - он ширма,
обман, как минута уюта,
откуда шагом аршинным
зыби катят с одышкой тяжкой.

Есть болезненная анестезия, -
её звали бесценным даром
на возвышенностях России:
это вечер, вино, гитара,
это губы в улыбке линейной,
зевота табачного дыма,
плоскость скуки благоговейной, -
тут являть тошноту постыдно.
Поскорее - из тьмы кофейной,
в недра келии, к таракану.

Прочь эстетствующий светильник.
Врагу подарить будильник.
Замереть в углу истуканом
и на зыби вопить: верю, верю, верю . . .

Улисс ворочается и не может заснуть:

. . . бессонница? Гомер?
Чур! - и растаял призрак,
cumulus - vesperalis.
Берег давно не близок,
боле о нём не печалюсь,
как  не печалится берег
о своём, затворившем двери.
Выветрил сердце ветер:
не шалунишка - бриз,
а тот, что просторен, светел,
тот, что Луну ласкает,
смеет её коснуться
и - с даром - светами - вниз,
прозрачно, упруго стекает,
чтобы к  Луне вернуться,
развеяв чуждые страсти,
усилив природный  пульс -
динамику волн и цвета,
прочистив пустоты сердца
от придорожной  сласти.
Так, быть может, когда проснусь,
ниц упаду, припаду к рассвету
и восполнится жизнью - сердце.

Улисс вспоминает песню воина, покидавшего Итаку:

В недоступной глазам дали
нежилой  уголок Марли:
обложка расплывшихся  партитур,
в руинах текста - пятна гравюр.

Живы яблони лишь одни,
отцвели и они в эти дни, -
проводили меня  - и в ряд
декораций к пляске наяд.

Но наяд не видать давно, -
как в могилу легли на дно,
прячут косы в зелёный ил,
отчего - то зазорно им

хороводы кружить по ночам.
Кукловоды кличут печаль
пополуденным кука - реку, -
к ночи уж никто ни гу-гу.

Лишь печаль призывает тоску,
и случайные тени текут
в одиночку, в обнимку - к ней
в эмпиреи пустых аллей.

Ночь ослепнув, протянет кисть, -
куда ей, убогой плестись.
Кто - то подал, как нищей, руб, -
был таков: милосерден, груб.

Хорошо чуть грустить о Марли,
дальше мили не видеть в дали,
и в верху, и, увы, внутри
чуда - юдища без ветрил,

где уверенность лишь одна:
крен - на левый, миль пять - до дна.

Улиссу  слышится  песня Сциллы:

Не ползай по шару,
не шастай по волнам, -
спокойствие - даром, -
заройся в нору, -
там насладишься
величием полным,
там нагрешишься, -
что каин, что брут.

В убийственных ницше
потянешься к богу,
забыв, горемычный,
что смерти - то нет.
И так замараешь
белую тогу,
что и не узнаешь,
как выйти на свет.

Песня Харибды:

Так плавно погруженье в БИО,
в тягучую, как клейстер, жидкость, -
чаинка в ней парит красиво,
насквозь промокшая пушинка, -
они не знают о движеньи
ко дну, конечности раскинув,
не ведают о приближенье
мистерии вхожденья в тину.
Парашютист без парашюта,
слепой и хорошо одетый, -
бездонна вольная минута
сопротивленья тела ветру.
Медуза замерла внезапно
и тонет, щупальца прозрачны.
Где тут восток? - один лишь запад.
Бесчувственная капля - плачет,
прозрачная, втекает в БИО, -
она стремится к растворенью
не прежде остановки, либо,
о чудо! - после воспаренья.
Движенье против тяготений:
его исток - с водою мёртвой, -
там ангелы уже, как тени
заметны в тишине холодной.
Расслышать можно их беседы
между собой о струях жизни,
втекающих потоках света,
о воспарении к Отчизне.
Услышанное станет камнем
на шее у безмозглой твари
или  сотрёт лицо с руками
и ликом с крыльями одарит.
Бурлит и пузырится БИО,
кровь, закипевшая любовно.
Ростками набухает нива,
со дна парит  непрекословно.

Бубнилка Улисса между скалами:

Тачаю рифму , как башмак :
Из  Seligkeita Kindesschmak .

под башмаком нависшим Kind
с испугом перепутал стыд.

За то, что кушал кое - как,
наполнил брюхо всякий Schmak, -

за это страшный  Kind  - Башмак
неотвратимо сверху: шмяк!

К земле приплюснут старый  Kind:
то  страх, то  Seligschmak, то стыд .

Улисс потерял своё место и больше не знает, куда плывёт:

Не выпутаться из тумана, -
в нём
уловлен, как муха -
безоблачным днём,
или, у людоеда на дне кармана,
как мальчипальчик, глухо,
неслышно зову на помощь,
раздираю
эти
почти прозрачные сети,
как Ваня Солнцев, теряю
помочь
и ржёт большевик в грудной клети.
А что там взбредёт на ум
внешнему людоеду, -
не знаю.
Глаза от паутины карманных дум
протирая,
пачкаю и  (Боже!) - куда - то
       в чьём - то кармане -
                еду!

Ветер вокруг Улисса свежеет:

Туман или шторм, -
не тешит ничто.
Ни тёплых небес,
ни увесистых чаек.
Отрада лишь в том:
сдружился  с трудом
плести словоерс,
распаляя чайник.
В бурун за бортом
в поступке крутом
швырнуть себя, как
ненужную банку, -
нырнуть за китом -
в проверенный дом
внедриться, а то
ни штурма, братва, ни дранга.
Одна тошнота,
маета - серота,
в зубах - ломота от скользких пустышек.
Куда нам, когда
унынье - тщета
навалится так  -
не до вещих книжек.
А, впрочем, всё вру, -
печали помрут
и страсти помрут,
как жизни - помрут.
Проснусь поутру:
в люмитер - дыру
увижу бурун,
шипящий бурун,
бессмертный бурун
всё выше, выше. . .

Улисс учит песню аборигенов острова Трагос:

Вот бы к  богу под бочок.
Сердце - сжатый кулачок,
облачённый кумачом, -
всё ему бы нипочём:
разгореться горячо,
разудалым лихачом
разудалиться плечом
с рассупоненным мечом, -
но не к богу под бочок, -
тут уж сердце ни при чём.

Тут уж правит божий суд,
справедливый страшный суд:
сердцевиночку несут, -
мимо боженьки несут,

не приклеив ярлыка,
уж на вертел мудака, -
огнежарым языкам
подставляются бока,
чтобы корочкой, слегка
вкусной!
                вдруг, издалека
голос!
                с верой прописной
приговор совсем не злой:
не бродяжил ты с сумой,
но юродствовал с веслом,
нёс навоз в культурный слой, -
ну к ты, падший братец мой,
полезай тотчас на слом.
Тут тебе не страшный сон:
ежли сердце - дурачок
нефиг!
              к богу под бочок.

Улисс сочиняет в блокнот Лесбии :

       Г О Л Я К
 / гусеница - танка /

ямахавпухипрах
папахойпахпропах
прибабахнабобах
ибахаприбабах

Улисс минует Бискай:

Европа настолько гнусна,
что вблизи её берегов
расхотелось бросаться за борт.
Потягиваясь, не очнётся от сна, -
уютен старый альков,
по назначению - клеть дзоо – сада.

Когда присягнут на честность
(хотя бы) собственные стихи и встанут
в рост, приговор накликав, -
скрываться тщетно,
оправдания странны,
лицо без обличения - дико.

Тогда, видимо, превозмогая
протвоупор полей магнита,
голову, сердце и что ещё там  - очертя,
всё, на чём свет не рухнул пока, ругая, -
какое там счастье, какая Литта, -
пальцы жадные трогать хотят

горячий камень Пальмиры,
меловой оскал Альбиона,
тоненький мост меж ними
полумеру на два полумира, -
к цацкам этим припасть в поклоне, -
и, может быть, их помирит лира?

Или резвиться вокруг Франции
беззаботным дельфином,
облаком над Шварцвальдом,
не желая в берлоге остаться,
на полустаночке  лебедином, -
ужели тучке бездомной того и надо.

Причалив к Олимпу, Улисс жалуется Полифему:

В жизнь, отродясь, вколочен,
в панцирь её рабочий, -
внутри он страшнее ночи,
привычен к ударам извне.
В нём скованное клокочет,
освободиться хочет,
как раб, как чернорабочий,
но форма впору вполне, -

прилажена прихотливо,
в забрале - глаза - оливы.
Кто, внутренний, горделивый,
беспомощен и раним.
Чьё сердце, умная чайка,
просвет отыскать не чает
и гулко необычайно
бьётся  во тьме брони,

калёной - в ударах внешних,
ржавой  - в потоках вешних, -
на балу он стальной потешный
в наполненном зале стоит,
отражаясь в глянце паркета,
отражая потоки света.
В чужие глаза зачем -  то
вошёл он и тут же забыт.

Вольфрам канделябров плачет,
как будто хоть что - то значит
придуманная, не иначе,
на панцире воск - слеза.
Мазурка менялась гавотом,
за ним - менуэт - зевота,
и пляшущим тут охота
поесть, да сомкнуть глаза.

А сердце, умная чайка,
к волнам упорхнуть не чает,
чтоб между валов случайных
солёный ветер глотать,
скрываясь от гнева ветра,
им крылья наполнив, верным,
пока от потоков скверны
шквал не восхитит, как тать.

Полифем - Улиссу прежде, чем бросить камнем:

Над землёй проплывают люди, -
снится им, что по пояс - в персти,
что их корень - кору насквозь -
в магму ринулся на авось,
и вливается магма в груди.
Весть навеки в чеканный перстень:
всё минуло и это пройдёт, -
пелена внезапно спадёт.

Над землёй будет шаг намечен,
В трёх вершках над равниной шара.
Вдруг, безжалостно разделив,
ниоткуда придёт порыв
чувства, схожего с ветром встречным,
огнежарым любовным даром, -
унесёт снежинку в Сахару,
солнцу вернёт его блик, -
от ветра порыв возник.

Над землёй проплывают люди,
и, проснувшись, глаза десницей
затворяют, а шуйцей - путь
ищут, - более не уснуть им,
и своей пустоты не минуть,
в ней остаться, в густой, дремучей,
как внутри бессердечной тучи,
если нынче слезам не литься.

Среди волн от камня Полифема :

Волны резвятся наотмашь
в буйной потехе артельной.
Себя едва - ли укроешь
в скорлупке кельи отдельной.

Игрался своими снами
в чаду вечернего света,
когда восстал из незнаний
Жигало и аскета

грозный господь разделений, -
вошёл он, большой, могучий,
в праведном исступленье, -
на воле он круче тучи.

Дрожи, нерадивый книжник! -
он грудью упёрся в солнце,
он звёзды горстями нижет
на нить, и она не рвётся.

Рыдай у себя в берлоге, -
вот-вот он с тобой наружу,
тотчас он волну разрушит,
осколки её, строки -
тебе за пазуху в душу.  .  .

Но кряжистому владыке,
ох, не покорился  вал, -
он гордо, привольно, дико
на дыбы с разбегу вставал

и . . . - в дребезги самозванца ,
и - книжника на куски.
Тот, бестия, развеличахся,
а этот, вон, -  разрыддахся, -
ладошками сжал виски . . .

И вот: ни волны, ни буквы.
Всё в прошлом, и боль - была.
Нет тетивы у лука.
Имени нет у крыла.

Белизной слепит
паруса полотно,
бирюзой горизонт залит, -
в него кормило макнём одно, -

эта кисть тонка и упруга,
изводит запросто, но
тут у пропасти - самое дно
и запредельная нежность луга.

Сумерки. Улисса освещают и падают на него, ещё не видимые , звёзды :

И снова день в безумстве погребён.
Молиться стыдно, а бумага - стерпит.
Светило скрылось в зареве рябом,
и в сердце - джунгли, выжженные степи.

А о восходе странно и мечтать, -
на лампу плюнуть с койки самой нижней, -
умеет же так вычурно страдать
унылый фарисей, каютный книжник.

Благоразумье первый же прилог
победоносно сокрушит, и скалит
улыбку некто, пегий голубок, -
обычными победами он занят.

Но честь ему от нас не велика,
хоть ремесло своё прекрасно знает,
отточенное в долгие века,
что за спиной на цыпочках ступает.


Ему отрада - блудный карандаш,
его упомянувший перед Богом, -
он, говорит, заступник будет наш,
когда минуем до конца дорогу.

Так, может быть, победой усыплён,
с глазами, красными от суетных бессонниц,
приляжет отдохнуть в сторонке он
да не заметит: и над нами - Солнце.

Сошествие в Аид:

Ад - это время,
когда любви не ответишь.
Ад - это место,
в котором любовь сжигает
всё безответное,
жаждущее любить,
но опоздавшее,
способное воспринять
только подобное чувству:
одну лишь боль.
Ад - это опыт
слепого, в тумане парящего,
где ни неба, ни тверди, ни волн,
ни тяготенья к чему - то.
Ужас глянувшего в себя,
когда себя больше нет, -
что перед этим
судорога зрачков,
из подземелья взглянувших
честно в глаза Солнцу.
Ад - это ясный день -
для ослепивших себя,
это пир, на который зван
и не умеешь войти,
стоишь у дверей
и не смеешь стонать,
зная: тебя услышат. 
Это объятия, сомкнутые
навсегда совсем рядом
с мудрецом,
оскопившем сердце.
Это дивные голоса,
тебе не слышимые.
Это хрустальные слёзы,
родниковые слёзы,
обжигающие и студёные,
хлынувшие от восторга  -
не из тебя.
Ад - это так просто:
чистота,
о которой и не помыслить,
и с нею поблизости -
             - ТЫ.

Глубокая ночь. Дирема приближается к острову сирен :

Ну! кому там ведома тьма!
клубящаяся, живая, -
в неё вступают
низринувшиеся с ума,
их она, как в колыбель, впускает, -
гладит перьями чутких крыл,
учит их голосам Сирен,
и уже океан укрыл
преодолевших предельный крен.
Позади предельная боль
от скалы, прободавшей борт насквозь.
Перечитана и забылась сама собой
над входом  надпись.
Чёрный туман - клубами дым,
за пазуху по спине - дождь - чернила.
Хорошо в эту лужу лечь ещё молодым,
когда винт - изувер промчится мимо.
Изблевать проклятье пространству, пока
не провалит в темь кормовой фонарь,
пока в силах грести, хоть одна рука,
пока не придавил слезой Лимонарь.
Позже - нахлынет вкус
йода, соли, саргассов, смерти,
утихнет кильватерный след и смирюсь,
пусть понарошку, как Вертер.
Немного вдохну,
вглубь  гребками нагло входя,
ещё живым в преступную близость ко дну.
Тут каяться поздно уже, хотя,
воздух выпустив, до глотка вспомнишь одну . . .
Уподобится опустелый храм
кефали, треске, наваге  . . .
Кстати, повод: пьяненький - душка, трезвый - хам
зальёт спирт за упокой отваги,
плеснёт из ведра грязных белил
на проступивший монументальный образ, -
пример лихой и его манил,
будто махнул рукой, отвернувшись, Логос,
будто такой подпустил беды,
что не залить океаном спирта, -
Логос упрятал Свои следы,
прежде, чем малый сей был испытан.
Оставшимся меж сухих простыней,
помянувшим, к утру проспаться,
чтобы далее в сумерки дней
настырно, умело вгрызаться,
не зная встречного, чтобы спросить:
куда идёшь, где дом твой, отче? -
поверхность влаги месить, месить,
как лягушонкам в горшке молочном.
Не обратится в сметанный ком
океан с кисельными берегами.
Двумерно тут: шар оползай кругом,
или в недра, ко дну его - камнем.

Улисс на острове Сирен:

Сиренами давно засижен  утёс, -
фалангами рваных пальцев на нём повис
( кой бес его в этот край занёс?)
новоявленный некто Никто, Улисс.
Он тыкался меж бесчисленных материков, -
наготу его туман укрывал.
В додекафонии  медных клинков
он гордую ноту свою напевал.
А после, зарывшись в ночь головой до плеч,
дул на воду и мачту скрёб,
свист из персей умел извлечь
и  выдумывать очертания троп,
чтобы не топать по ним отродясь.
Пространства влаги  впитывали его,
потешались ужо всласть,
и так, однажды, впитали всего.
Влага вокруг, внутри:
свет - влага и звуки - влага,
сам он  из жидкостей состоит,
коктейль из любви и страха.
Душа - воздушный пузырь,
трущийся о зелёный комочек желчи, -
изнутри распирает вширь
и зудит, и булькает, - шепчет.
Шёпот этот легко смешать
с голосом водоворота  и, на полное брюхо
восторженно, влагой звуков дышать,
Сиренам откупорив оба уха.

Солирует очаровательная , прелестная Сиреночка :

. . . свести концы кинжалом ли, волнами,
или посредством нити шелкопряда,
или в ущелье, между валунами,
с грудиной, продырявленной изрядно, -
какая разница? (старается Сирена)
Неси себя из влажного навоза,
решительно, в поступке суверенном, -
спустя одно мгновенье, будет поздно. . .

Улисс продолжает висеть над обрывом острова Сирен:

Откуда кровь, вдруг, на фалангах пальцев?
Зачем, внезапно, так твёрды скалы
и живописны, в духе голландцев,
останки братцев, черепов оскалы.
Откуда у тела такая тяжесть,
слабость, таких водянистых, мышц.
Отпустишь кончики пальцев и скоро ляжешь,
разбрызгавшись по камням, куда - то вниз.
Наверняка, на миг различить сможешь
пронзительно новые звуки, цвета, запах
прежде, чем  расцветку камней умножишь
в бликах светила, катящегося на запад.
И снова - в туман,  не досмотрев заката,
только в эти клубы уже не побьются ничьи лучи, -
но пузырями - влага от звездопада,
и мокрые тени  сталкиваются в ночи.

После полуночи Улисс выползает наверх, засыпает на камне.
Бредит во сне:

Может ли быть, сударыня,
Вы обо мне размыслили,
как о слюнтяе! - дела давние,
мы, нынешние, от них зависим ли?
Нынче, как и всегда, раздвоен, -
шар переползая, знаю,
истину эту давно усвоил:
счастье – где-то внутри, с нами.
Малодушно к нему подкрался,
посмотрел на него - глазами,
вложил в его раны - пальцы,
и ноги помчали прочь - сами.
Равнодействующая центробежной
и центростремительной силы
в парении утешала нежно
и на кол рубила осину.
Вытянулся стрелой кильватер, -
древко за горизонт загнулось.
Nach Osten, - там уже стих  Stabat  Mater,
а тишина от страха ещё не очнулась.
Вонзиться бесом в ребро Питеру,
под ночью распахнутой проскользнув,
вчеканить в скрижаль и свою - литеру,
от Юпитера улизнув.
Сударыня ! Hi! - да не печальтесь Вы, право, полно те, -
ну что Вам напрасно слезу точить, -
это ж - как звать на помощь в пустой, отзывчивой комнате,
как на Волопасову Альфу дрочить.

Утро. Берег следующего, безымянного, острова:

На рассвете Улисс пробудился.
На ресницах - роса и муха, в плечах - озноб.
Звёзды померкли, восток не открылся
и ни компаса те, ни Пенелоп.
И вот ещё (финальная?) кода:
Ночь, непогода, скрипнула дверь, -
на пороге чужого дома
голодная, престарелая, личность, -
в мире нет места, ему не знакомого,
но, как прежде, некуда и теперь,
всё, если бы ни усалость, вполне прилично.
Он верно знает, где и отчего - болит,
тревожит пальцами волдыри желаний,
а на поступок не благоволит,
хоть вода ему до ноздрей уже подступает . . .
                в ванне.


               


                май - август   1994