Беседа К. Кедрова с Н. Солженицыной 23. 07. 92 Изв

На своей земле

БЕСЕДА КОНСТАНТИНА КЕДРОВА С НАТАЛЬЕЙ СОЛЖЕНИЦЫНОЙ

«Известия» № 121, 25 мая 1992 г.


— Мне, как и многим людям, очень хорошо запомнилось ваше заявление в дни высылки из страны в 1974 году. Его передавали тогда сквозь глушилки многие радиостанции. «Вынести эту боль дает только вера — мы вернемся. Не знаю, когда и как, но верю твердо». Сейчас, когда предощущение сбылось, какие чувства вы испытываете?

Н.С. — Заявление было сделано здесь, но голос мой звучал уже оттуда. Это было мое прощание, которое я распространила в самиздате за два дня до отъезда. Тогда это звучало иррационально, но действительно у нас была полная уверенность, что мы вернемся; и сейчас многие говорят, что они запомнили это заявление, но при этом подумали «ну и наивные же люди...». А мы действительно верили. Тверже всех Александр Исаевич. У меня надежда начала пропадать в начале 80-х. Уже шла афганская война. Я чувствовала, как все заледеневает, но он всегда верил, что вернется. Не только книгами, а просто
ногами.

— Предчувствие сбывается, слава Богу. А что вы думаете о сегодняшних днях? Были у вас б этом разговоры с А. И.?

Н.С. — О нынешнем времени мы говорим ежедневно. Чувство такое — коммунизм рухнул, не » том смысле, что его больше нет на нашей земле. Он рухнул, как идея. Даты советского коммунизма будут 1917—1991-й. Так мы думаем, так мы чувствуем. Однако еще долго в среднем звене и по всему пространству страны будет хозяйствовать, не только портить людям жизнь, а просто не давать им идти вперед. Как идея рухнул, как строй, но как реальный образ жизни огромного числа людей, он, конечно, еще будет
долго. И годы будут очень тяжелые. Это несомненно. Однако легче, чем раньше. Просто
потому, что вектор сменился. Мы все-таки выбираемся из бездны. Вот такой трудный оптимизм у нас.

— Это, пожалуй, общее ощущение, с которым мы все живем, «трудный оптимизм».

Н.С. — Ну замечательно, потому что все-таки мы далеко в Вермонте, и если оценки совпадают, то нам это радостно.

— Все-таки есть что-то чудесное в самой судьбе Солженицына. Рак, смертельный яд КГБ — все оказалось бессильным, все он переборол. Как вы думаете, а можно надеяться, что во всей стране тоталитаризм удастся перебороть, как удалось перебороть Солженицыну этот смертельный яд?
Н.С. – Несомненно. Я бы только не называла это тоталитаризмом. Ситуация может обостряться в какие-то моменты, но буквального подавления властью уже нет. И вот вы, и ваша газета — лучшее тому поручительство. Когда есть хотя бы такая, еще не полная, но уже довольно разливистая свобода прессы, тоталитаризма быть не может. Нет тотального владения телом и душой граждан. Конечно, в провинции — люди во власти старого гораздо больше, чем здесь, но все равно это уже не тоталитаризм. Так что никаких
сомнений, что мы это превозможем, нет. Хотя это будет, возможно, долго и трудно, и Александр Исаевич говорит, что, быть может, он и не доживет до светлых лет России. Ну кто знает?

— Будем все же надеяться, что доживет.

Н.С. — Будем надеяться. Мы, как нам кажется, здраво видим те тяжести, которые еще будут над нами довлеть.

— Вот уже и назрел вопрос, который напрашивался еще в начале. Как самочувствие Александра Исаевича?

Н.С. — Хорошее. Для человека, который сначала воевал всю войну, потом пережил тюрьму, лагеря, потом рак, потом единоборство с системой,— для человека с такой судьбой состояние его здоровья почти чудесное; и работоспособность очень высока. Он работает 14 часов в день, почти двойной рабочий день. И так ежедневно.

— Да, в России так работают, увы, немногие. Все больше жалуются на жизнь и трудности бытия. А над чем трудится сейчас А. И.?

Н.С. — Это и исследовательская работа, и окончание тех вещей, которые были прежде начаты, но не окончены по условиям жизни довольно бурной, с крутыми и недобровольными поворотами. У А. И. есть вещи, которые были начаты и отложены,
например, ради «Архипелага». Ряд таких рукописей он должен закончить, и некоторые отпочкования от «Красного колеса» сейчас в такой стадии, что бросить их было бы недопустимо. И вот работает каждый день по 14 часов, вот уже много лет. И
выдерживает это. Стало быть, здоровье позволяет.

— Я знаю, что и вы участвуете в этой работе.

Н.С. — Да, нам обоим помогает справиться с горой материала то, что мы оба математики. По тому что материал огромный и, чтобы организовать его и эффективно использовать, надо уметь еще и классифицировать, и положить его на верные места. Даже чисто физически поместить.

— Что выходит в печать в результате такой титанической работы?

Н.С. — Вот выпустили уже 20 томов собрания сочинений А. И. А еще две серии исторических книг. Одну редактирует А. И., а другую курирую я. Это — «Исследования новейшей русской истории», вышло уже 9 книг. А в серии мемуаров («Всероссийская мемуарная библиотека») обо всем страшном, что пережито Россией в этом веке, всего 11 книг, и выходит 12-я.

— И это не устарело. Как ни странно, каждый раз убеждаешься, что население все еще
очень плохо представляет глубину и масштабы зверств коммунистического режима. Некоторые все еще думают, что это лишь отдельные мрачные эпизоды великого и правого дела, и никак не могут понять, что только зверства и были...

Н.С. — Мы очень надеемся, что нам удастся переиздать в России вышедшее за рубежом, а
затем хотим предложить эти серия на Родине продолжить. Ведь здесь сокровища хранятся у людей в рукописях.

— Ну а главная цель вашего приезда?

Н.С. — Мой приезд — это начало нашего возвращения.

— Оптимист говорят: Солженицын вернется. Скептики понимают, как это сложно и сомневаются.

Н.С. – Ну, это просто внимательные и невнимательные читатели Солженицына. Те, кто его прочел, я даже не говорю «Красное колесо», ну, «Теленка», скажем, те, конечно, понимают, что Солженицын вернется.

—Что нужно сделать для этого конкретно?

Н.С. — Здесь надо еще немало положить кирпичиков. Вот в этот приезд нужно легализовать «Русский общественный фонд» в России. Это первой детище А. И. сразу после высылки из страны. Первое, что он сделал в изгнании, — официально передал все гонорары от издания «Архипелага ГУЛАГ» на всех языках, во всех странах безвозвратно и навсегда в этот фонд. Тогда мы жили в Швейцарии, и фонд — официальная организация, признанная швейцарским правительством. У него было две задачи: помочь физически выжить жертвам тогдашнего ГУЛАГа и другая, культурная.

— Сегодня помощь жертвам ГУЛАГа в России более чем актуальна. Бывшие узники лаге-
рей и тюрем теперь часто обречены на полуголодное прозябание.

Н.С. — Совершенно верно! Но тогда мы могли заниматься только теми, кто сидит. Помогали их женам, родителям, детям. А сейчас мы впервые можем себе позволить помогать и бывшим жертвам ГУЛАГа. Всем, конечно, помочь невозможно. В первую очередь помогаем долгосидчикам, тем, кто сидел и в сталинских, и в брежневских лагерях.

— Неужели и сейчас есть препятствия в официальном признании деятельности такого фонда в России?

Н.С. — Ситуация пока парадоксальная. Русский, писатель написал книгу о страданиях миллионов в своей стране. Отдал все доходы от этой книги жертвам насилий, и этот фонд не признан пока только в одной стране, в России. Нет методики признавания западных фондов.

— Ну прямо как в Англии, где прецедент подчас имеет силу закона. Что мы за страна!
Нет ничего плохого в мире, что бы не переняли мы в наихудшем варианте...

Н.С. — Есть у меня и другое дело. Я хочу познакомиться с работой литературного представительства Солженицына, которое так добро приютил Дом Марины Цветаевой в Москве. Вот мы с вами сидим в этом прекрасном доме, я тут впервые, и мы очень
благодарны музею!

— О семейных делах мы так не поговорили.

Н.С. — Со мной приехали три сына, двоих вы вот видели. Ребята взрослые. Как им покажется в России? Для нас это очень важно. Ермолай и Степан небыли здесь ни разу. Для них это первое знакомство с Родиной. И это вещь, знаете, таинственная. Конечно, мы их старались вырастить русскими, с русским языком, с любовью к русской культуре; но ведь любить не прикажешь. Любовь нельзя вырастить. Удалось или не удалось — не знаю. Вот увидим.

— Да, этот вопрос у многих возникал сразу после вашего изгнания, когда вы заговорили
о детях. Можно ли в другой стране вырастить человека русским?

Н.С. — Старались. Язык у них свободный у всех, и не только устный. Они научились читать по-русски прежде, чем пошли в английскую школу.

— Вы собираетесь вернуться всей семьей?

Н.С. — Твердо речь идет о возвращении Александра Исаевича, моем и моей мамы.

— А дети?

Н.С. — Они будут решать сами. Мы надеемся, что, закончив обучение в университетах, они рано или поздно вернутся все.

— От этого зависит и ваше возвращение?

Н.С. — Нет. Наше возвращение — вопрос решенный.

— Где вы собираетесь жить?

Н.С. — А.И. не может и не хочет жить в городе. Нужно искать что-то за городом, надо сказать, что я в глубокой растерянности от. этой задачи. Никакой я не покупатель по складу и тем более не покупатель домов. Я себя чувствую хорошо, когда вот у меня есть комната и надо в ней расставить книги и пластинки. Это — понимаю; а вот купить дом — для меня задача очень трудная.

— И все же есть какие-то сроки, в которые вы хотели бы уложиться с этим нелегким делом?

Н.С. — Это очень сложно. У нас огромный архив, свое издательство и библиотека, и, как мне объяснили сведущие люди, найти дом, который без достройки все это вместит, практически невозможно.

— Значит, придется строить?

Н.С. — Может быть, не знаю. Вообще, до нашего возвращения Александр Исаевич должен закончить все начатые вещи. Если он не завершит их в Америке, они так и останутся неоконченными. Это невозможно для писателя, это как ребенка своего убить. Не только потому, что здесь жизнь начнется совсем другая, и он хочет, чтобы она была другая. Хочет перестроить весь образ жизни, приехав сюда. А. И. не собирается никуда баллотироваться, ни занимать какой-либо пост, но хочет много общаться с людьми. В Америке для его исследовательских работ — идеальные условия, поточу что он
пользуется международным межбиблиотечным обменом.

— А разве нельзя им пользоваться в России?

Н.С. — К сожалению, нет. Россия не входят в эту межбиблиотечную сеть. Сейчас А. И. может получить буквально любую книгу, чаще в виде микрофильмов, из любой точки земного шара. Такого счастья он в общем-то не испытывал никогда. Надо видеть его лицо, когда он получает ожидаемые книги. А здесь даже Ленинка работает с перебоями. Вот почему, когда меня спрашивают о времени возвращения, я отвечаю, что я была бы счастлива поделиться сроками со всеми, но ответить на это пока не могу не только я, но даже А. И.

— Что значит возвращение для Солженицына?

Н.С. — Он считает, что этот переезд будет последним в его жизни. Вероятно, он прав. И переезд этот нужно серьезно подготовить. Ведь за всю его жизнь это будет только второе
добровольное и желанное перемещение.

– А каковы были все другие?

Н.С. — Да почти все — вынужденные или прямо насильственные. Война, тюрьма, лагерь, ссылка, даже две: в 50-е годы, а потом в 70-е. Было у него радостное возвращение из Казахстана в Среднюю Россию В 1956 году. Он ведь с юга, но всегда мечтал жить в Средней России. Я имею в виду, конечно, не простые переезды, смены адресов, но смены состояний. И вот ему теперь предстоит еще одна смена. Счастливая, несмотря на то, что он ясно понимает, как это будет трудно и бытово, и физически. Мы ждем этого, как какого-то внутреннего праздничного свершения.

— Будем надеяться, что так и будет. У нас жизнь трудная, но по-своему интересная.

Н.С. — У нас она и там интересная: но дело в том, что, пожив в изгнании, увидев на Западе много замечательного, и вырастив там сыновей, тем не менее вот я вам скажу, что
человек должен жить на Родине. Это состояние нормальное, естественное. Если же он уезжает, то уж лучше пусть становится иностранцем.

—.До сих пор это никому из писателей не удавалось. Даже Набокову с его «аглицким»
воспитанием.

Н.С. — Мы этого не делали сознательно. И детей старались от этого уберечь. У большинства эмигрантов дети уже иностранцы. Вот наши дети, по счастью, нет.

— У вас есть поблизости православный храм?

Н.С. — Даже два, но служба в обоих идет на английском языке. Мы единственные русские
во всем приходе, кроме семьи священника. Но у нас есть домовая церковь, в которой иногда служат по-русски, но это редко, к сожалению.

— А нам здесь порой кажется, что все идет страшно медленно, какой-то круг безысходности.

Н.С. — И нам из Вермонта кажется, что все преступно медленно. Годы перестройки — это сухой расстрел страны. Сколько времени потеряно — вообще ее не было, Только КГБ перестроилось.

— КГБ перестроилось?!

Н.С. — Они — «перестроились». Укрепились, усилились, ну приспособились. Так что вообще они страной все еще владеют, конечно.

— Все же какое ваше самое сильное первое впечатление?

Н.С. — Этот вопрос для меня врасплох, потому что первый момент для меня еще не прошел. Я все еще еду из аэропорта. Что меня действительно поразило — это как раз не перемены, а наоборот, узнавание. И еще лица. Лица действительно родные. Вот вы не понимаете: 18 лет живешь среди англосаксов. И люди прекрасные вокруг нас в Вермонте, мы с ними дружим. Но здесь, начиная с аэропорта, люди, которых я не знаю, просто вижу в окно – все подряд, ну до чего же родные лица. Милые. Есть и противные, а все равно свои.

— «И дым отечества нам сладок и приятен»?

Н.С. — Я — среди своих. Это не значит, что я умиляюсь. Я просто говорю, что человек должен жить на Родине. Естественное счастливое состояние — жить там, где прошло детство. Пусть ездить, куда угодно, а жить на Родине.

— Вы заметили кресты, восстановленные на храмах?

Н.С. — Ну, конечно! Завтра воскресенье, пойдем в церковь, на своей земле. Нам есть за что Бога благодарить.

— Я это рассматриваю как чудо.

Н.С. — Это несомненно чудо, но чудо — есть то, что в жизни все время происходит. И проблема не в том, что чудес нет, а в том, что мы не видит их, занавешиваемся от них.

— Все верили закономерности, а они оказались выдуманными. А верить-то надо было в
чудо. Как бы ни сложились события далее, видеть вас на Родине для нас радость.

Н.С. — А для нас — счастье.