Отец о войне. ответы на вопросы сына

Светлой памяти моего отца – Кабанова Дениса Николаевича, рядового труженика Великой Отечественной войны, посвящается.

Часть первая.
Расстрелянное небо.
Август-сентябрь 1942 года. Воронежский фронт. Сторожевский плацдарм. 25-я Гвардейская стрелковая дивизия.

«Отец! Ты помнишь, обещал не раз
Правдивый дать мне о войне рассказ.
И что б ты что-то в нём не упустил,
Вопросы подготовить попросил.
Они готовы. Вот. Их целых два.
Поверь, мне надо выяснить сперва,
Что значит в страшном, яростном бою
Святую землю защищать свою?
Кто, как не ты, расскажет мне о том,
Как бить врага, пришедшего в твой дом?
А, как военному важна, до боли, мне,
Любая правда о былой войне.
И если ты готов, то приступаю,
Тебе вопрос я первый называю.
Скажи отец, как страшно было там,
Где смерть несли враги, а вы врагам?»

«Сынок! Война страшна сама собой.
Принять нельзя ни сердцем, ни душой,
Как можно жизнь чужую отбирать,
Ту, что дала однажды в муках мать?
Она и так, дружок мой, коротка.
А тут одним нажатием курка,
Ты рвешь судьбы чужой святую нить…
И, кажется, да как же дальше жить
Возможно после этого тебе?...
Но к смерти привыкаешь на войне.
И к свисту пуль, и к грохоту разрывов,
И к вони трупов, чьи глаза остыло,
Как будто наблюдают за тобой…
Привыкнешь быстро на передовой.
А страх? Он вечен. Он с тобой всегда.
Ракет боишься ночью и куста,
Что кажется «кукушкой» из окопа.
Со страхом ждешь команд: - «В атаку! Рота!»
Какие силы надо, сын, иметь,
Что б под свинец на бруствер свой взлететь?
А распрямившись, броситься вперед,
Туда, где бьёт взбешенно пулемет.
И мнится, ты у смерти на краю,
Летят все пули прямо в грудь твою.
Вот слева слышен чавкающий звук.
Ты смотришь. Там упал на землю друг.
И радость раздирает рот: - «Ура!»
Нет, не пришла еще твоя пора.
Бывает смерть чужая, не твоя,
Дает мгновенье счастья для тебя.
Потом в слезах зашепчешь ты: - «Прости!»,
Что друга не успел тогда спасти.
Понятно всем. И знает весь народ.
Страх не имеет только идиот.
Сынок, пойми, война - это работа,
Кровавая и до седьмого пота.
И нет в ней блеска, нет в ней чистоты.
Её суровы и просты черты.
А истина её в пределах бытия –
Убьёшь не ты, тогда убьют тебя!
Вот и крутись, как белка в колесе,
Пытаясь не сгореть в её огне.
И в этом страх тебе необходим.
А умный страх ничем не заменим.
Но я хочу сказать тебе другое -
Война явление не только не земное,
Не только дьявола рожденье, несомненно.
Позор людскому роду – это верно!

Сентябрь сорок второго помню я.
Дорога сквозь войну в нем началась моя.
И Сторожевский вздыбленный плацдарм,
Сожженный до углей и стонущий от ран.
Стремился сбросить фриц нас прямо в Дон.
И даже срок был им определен.
Мы ж поклялись: - «Назад не отступать!»
Гвардейцы только так умеют воевать.
Урыв - деревня. Держим оборону.
Грохочет всё. Подобно Ада стону,
Земля и небо в мареве сплелись
И в реве страшном словно взорвались.
Ствол ППШа успел так раскалиться,
Что только тронешь, дерево дымится.
На каску сел, решив перекурить.
Ствол автомата нужно охладить.
И тут удар! Фонтаном хлещет кровь.
Вот, чуть расслабился, и вся тебе любовь.
Перевязал бинтами туго рану,
В санбат идти, сказал, пока не стану.
Но к ночи разболелась вся нога
Хоть не хотел, но я пополз туда.
Там быстро, как могли, всё подлатали,
  И в госпиталь мне направленье дали.
В беспамятство ныряю, как в волну…
Очнулся я на левом берегу.

Очнулся, сын, и мне не по себе.
На правом грохот, все в дыму, в огне…
А здесь спокойно, тихо и пристойно,
Как будто Дон, вдруг, разделил невольно
Весь мир на части две….  Вон там война,
А здесь спокойно дремлет тишина.
Машин на станцию пока не оказалось.
Колонна в ночь пришла и разгружалась.
Двуколка шла туда порожняком.
Под ногу сунули шинелей старых ком,
Сержант – связист кобылу отвязал,
И ППШа взять в руки приказал.
«Лишь редко здесь, боец, бывает тихо.
То стая «мессеров» нас обстреляет лихо,
То диверсантов высадят десант…
В пути, как друг, нам нужен автомат».
Мы тронулись. Дорога далека.
Она, конечно, обобьёт бока,
Но лучше тихо ехать, чем там ждать
И не иметь возможность помогать
Товарищам в сражении с врагом.
Беспомощность – она колючий ком,
Что встанет в горле, душит, режет глаз,
Лишает воли, верных, точных фраз…
Что говорить...? Прострелена нога,
И стал ты не опасен для врага.
Так рассудив, спокойно я молчал.
Сержант- связист, мне кажется, дремал.
В леске густом, но очень небольшом,
Нас обогнал потрёпанный ГАЗон.
Из кузова его нам детвора,
Кричала: -"Красной Армии - Ура!"
Лишь только смолк за поворотом крик.
Ушей противный вой наших достиг.
Его я не забуду никогда.
Так «мессер» с разворота, как всегда,
Кренясь крылом, заходит точно в цель,
Готовя ей свинцовую метель.
«По звуку два, а может даже три…»
Сержант бледнел. И словно изнутри
 Обдало мерзким холодом меня.
Не веря в то, что вдруг подумал я,
Он покачал, как кукла, головой: -
«Но там, же дети! Видит. Не слепой.
Летают низко, что ни говори…»
«ТА! ТА! ТА! ТА!» - раздалось впереди…
Мы мчались лесом, зная наперед,
Что нас такая участь тоже  ждет.
Я - комсомолец, звал в душе Христа,
А впереди – «ТА-ТА! ТА-ТА! ТА-ТА!»
И вот тогда познал, сынок, я СТРАХ,
Что сводит челюсти, до ломоты в зубах,
В глазах темнеет, дрожь бежит по телу,
Как утопающий, цепляешься за Веру,
Но пот холодный, жгучею волной
Безжалостно крушит рассудок твой.
И трепетною птицей, чуть дыша,
Уходит в пятки смятая душа.
Да! Страшен взрыв. Да! Страшен пули свист.
Стреляющий в упор от живота фашист.
Разорванные трупы….  Да! Ужасны.
Любые лики смерти безобразны…
Но нет страшней порой, наверняка,
Осознанно простого - «ТА! ТА! ТА!»
И нет ужасней ощущать бессилье,
Когда вершится страшное насилье.
Тогда скорее, срокам вопреки,
Засеребрились у меня виски.

 Лес кончился. Опять степи разлив.
Но черный дым, пространство разделив,
Покой отбросил в прошлое навечно,
И явь застыла в дыме бессердечно.
Все было словно бред и страшный сон.
Скрипели зубы, сдавливая стон.
Нет! Это просто детские игрушки –
Машинки, куклы, мишки, погремушки…
Ища спасенья, лгал туманный взор…
Их разбросал здесь пьяница-шофер…

Горел ГАЗон, в огне трещали шины,
Душил горящей запах нас резины.
В кюветах, на дороге, средь камней
Лежали - «куклы» - трупики детей.
Я помню, что в бессилии орал,
Свой день рожденья матом покрывал.
Я проклинал отца, и даже мать,
Что дали мне такое увидать.
Сержант рвал грудь и бегал взад – вперед,
В надежде, что живых еще найдет.
Но все напрасно, твердая рука
Была у черта в образе стрелка.
А небо было тихим, голубым.
Его не трогал черный мрачный дым.
Да как, же так! Ты есть ли? Добрый Бог?
А если есть! Как видеть это мог?!
Крестом нательным смеешь награждать
И к вечной благодати  призывать!
Или тебе совсем мир стал не мил,
Что ты детей убийство допустил?
И «мессершмит» есть ставленник Христа,
Раз в образе имеет лик КРЕСТА?!...
Не помню, как схватил я автомат,
Плечо привычно приняло приклад.
И все законы святости круша,
Рвал небо пулями дрожащий ППШа.

Всегда есть капля веры в нас, сынок,
Храним её…. Но вот приходит срок…
Тогда над трупами расстрелянных детей,
Изгнал её я из души своей.
И я прошу, храни покой страны,
Что б никогда не знать любой войны».