Жалость

И вот тогда споет, возможно, он на стихи твои романс, запрещено, а значит можно, и на экране хитрый Ларс разводит красные таблетки, выходишь из дому зимой, как канарейка мимо клетки, проходишь, стылой головой понуро темы отметая – о вечность, рифма, шаурма, и снег на варежках, не тая, блестит, останешься сама на этой стрелке, перфокарты затмений виданных, стрижи, когда весной откроешь дар ты в себе, об этом расскажи со всею искренностью, чтобы все замолчали и ушли, не тают первые сугробы и тонет запись “Flying Flea”. От нас не требуется тяги к большим свершениям – ну что ж, и несгораемой бумаги с большим гербом ты не тревожь. Тогда еще споет, возможно, сыграет даже на трубе, и реки зимние подкожно бегут по выжатой тебе. Лимонной корочкой в стакане свою стратегию не прячь – никто теперь не скажет Тане, что нет, в вине не тонет мяч, и даже если, паче страха, его коснешься рукавом, у нас есть белая бумага и милый дом за ободом. За каждый пролитый подстрочник не платишь кровью, как всегда, выходишь в полночь, полуночник, беда неспяшим, вся беда на полстраницы уместилась – тянуть ее из вящих сил, ты думаешь – какая милость, которой ты и не просил, а вот она тебе в подарок, графу, где выигрыш, сотри, турецкий берег слишком жарок, но нас уже не тридцать три. Вот так идешь до остановки, потом обратно, корень зла держа в руке, и все подковки над дверью (так себе свезла) висят пускай себе покуда до первых майских холодов – я никогда не верю в чудо, но я к нему всегда готов.