Раковина

 

"И объяли меня воды до души моей..."


Я вышел на берег и понял, что смертен...

Он стоял лицом к прибою и, глядя на волны, тщательно облачался в резиновые доспехи гидрокостюма. "Ага, в доспехи, - в презерватив," - лениво съязвил он в свой адрес и сплюнул на гальку. Картина, которую он наблюдал прямо перед собой, вдохновила бы кого угодно: море, покрытое пенными барашками, редкие кучевые облака над ним, неестественно чистый прозрачный воздух, тугой ветер в лицо, да еще этот ледокол...  Стояла та самая пора осени, где-то у кромки бабьего лета, именно та, которую он любил. И это октябрьское солнце, пожалуй, могло еще согреть, и ледокол, болтавшийся на носовом якоре в двух сотнях метров от берега, был широк в кости и статен, как и подобает ледоколу, только вот ветер в лицо да пенные барашки на море кого угодно - может быть - но его не вдохновляли. Ничуть.

Я вышел на берег и понял, что смертен...

"Я из лесу вышел, был сильный мороз..." - пробурчал он, озираясь в поисках маски, и понял, что от этой строчки ему теперь не уйти, а вся его самоирония не более чем дешевое кокетство. Да еще было бы перед кем - перед собой! И он в сердцах сплюнул на гальку.

Я вышел на берег и понял, что смертен...

Он любил море, и небо, и ветер, особенно такой, как сейчас - но сегодня сочетание моря с ветром его не радовало. Не нужен был ему этот ветер, - именно сегодня, именно сейчас! Вот ведь принесло! Всего час назад тут была тишь да гладь, а теперь вот изволь бултыхаться на волне среди камней. "Да еще муть поднимет, ни хрена не увидишь!" - констатировал он. А ведь, пожалуй, это был последний шанс нырнуть: вечный цейтнот, да и лето, как ни грустно, далеко позади. "Ладно, - сказал он себе, - хорош! Хватит этого онанизма! Так оно даже интересней!" Он повязал вокруг пояса длинный мешок-колбасу, набитый камнями, - груз, чтобы легче погружаться, приторочил к нему сетку для раковин, вставил дыхательную, или как там ее, - трубку под резиновый ремешок маски. "Разведи костер," -  сказал он вслух и шагнул к морю.

Я вышел на берег и понял, что смертен...

"Волнение от одного метра до полутора метров," - тоном радиодиктора пробурчал он про себя после того, как первая попытка войти в воду закончилась тем, что волной его сбило с ног и протащило с полметра по камням. Он быстро поднялся и, улучив момент, рванул спиной вперед. На этот раз все прошло более менее гладко, и, зябко поеживаясь от проникающей под резину костюма холодной воды, поминутно отплевываясь от той же воды, попадающей в трубку, он погреб от берега. Он плыл туда, где лежащие на песчаном дне в ровном полусумраке дня, слегка приоткрыв круглые лепные  створки, ожидали его раковины.

Я вышел на берег...

Он нырнул и, уйдя на глубину, проплыл несколько метров над самым дном. Глубина была вполне приемлемой: метров пять-шесть. Дно также выглядело обнадеживающе: плоская песчано-галечная поверхность с редкими крупными каменными глыбами, растительности - почти никакой. "Должны быть! Просто обязаны!" - сказал он себе и, когда воздуха в легких уже почти не оставалось - он увидел ее. Да, все так и случилось: слегка приоткрыв перламутровый рот, она лежала перед ним, наивно полагая, что никому не видна, и тонкие нежные губы мантии, казалось, маняще светились, слегка шевелясь в невидимом токе воды. Он не стал ее брать. Он всплыл и несколько минут болтался на поверхности, восстанавливая дыхание. Собственно говоря, он не был класным ныряльщиком и вряд ли мог продержаться под водой больше одной минуты, но сейчас это обстоятельство мало его огорчало, поскольку он был у цели, и цель казалась вполне достижимой. Он попробовал расслабиться, насколько это позволяла прибрежная болтанка, и даже оценить ритм, который они вместе с ледоколом отбивали на этой качке. "Боссанова, 105 ударов в минуту," - сказал он себе и заржал, мыча сквозь трубку. Его накрыло пенным гребнем, отхаркавшись и откашлявшись, он добавил: "С приличным свингом!" - и улыбнулся. Затем он глубоко вдохнул и пошел вниз.

Я вышел на берег. Я думал о смерти.
Был берег пустынен и чист.

Он вошел в ритм. Он придумал ритм и вошел в него. Он уходил на дно, он находил раковину и, взяв ее, поднимался наверх. На поверхности он разворачивался навстречу волне так, чтобы громада ледокола была прямо перед глазами. Потом, стараясь попасть в такт волне, он восстанавливал дыхание, после чего бросал последний взгляд на ледокол и опять уходил вниз.

Не веря бумажным листам,
Я в воду вступил...

Ему положительно везло. Одна, две или три раковины - ни единого раза не возвращался он без добычи. Только все больше сил уходило на балансирование  между пенных гребней сумасшедших прибрежных волн.  В те мгновения, когда, поднявшись на очередной волне, он видел перед собой  ледокол, он явственно различал, что его черно-желтая туша, казалось бы совершенно нечувствительная к качке, тоже отбивает поклоны своевольному ветру. Но снова и снова, набрав полные легкие воздуха, смешанного с солеными брызгами, он уходил туда, где никогда не было шторма, и где таинственной улыбкой встречала его каждая новая раковина .

Бумажная мера - бумажная вера,
Не веря непрочным листам...

Он долго плыл в метре над пустым дном, и, когда повстречал свою раковину, когда уже совсем не было воздуха, а резиновый обод маски с силой вдавило в лицо так, что показалось - глаза выйдут из орбит, - он подумал о той, что должна была ждать его на берегу, о той, что, щурясь от едкого дыма, неумелыми руками подкладывает сейчас обломки досок в костер, и время от времени с беспокойством пытается отыскать его среди волн. «А вот и твоя сестричка»,- подумал он, протянул руку, взял ее, тотчас же захлопнувшую створки, и пошел вверх. Та же улыбка, улыбка - не кому-то вовне, а самой себе. Улыбка в себе. И обещание сладости, таящейся за ней.
         
                И воды, омыв, мою душу объяли...

     Еще утром он не хотел ее видеть. Ему казалось, что прощению такие вещи не подлежат. Но она увязалась за ним на берег, она смотрела на него так же как всегда, и даже на дне этих синих глаз он не мог найти ни знака вины, ни признаков раскаяния, ни тени лжи. Только себя. И он бежал от нее к своим раковинам. «Разведи костер», - сказал он ей тогда. А сейчас понял, что нет вины, и нет прощения, а есть только тайна улыбки, скрывающей сладость, и что тайна эта - ему.

                В колеблющейся глубине...

     И тут пришла боль. Он был внизу, его рука тянулась к раковине. Он давно понял по давлению маски, по необходимости дополнительных продувок, по уколам в правом ухе, что глубина, на которую он залез, уже никак не меньше восьми метров. Сильная тупая боль где-то между правым ухом и затылком на мгновение парализовала его волю. Он всплыл, боль не утихла, а стала сильнее. Несколько минут он приходил в себя. Три года назад с ним это уже случалось. Причем здесь же, на этом месте. Вынырнув после первого же погружения с двумя раковинами в руках, он понял тогда, что больше не сможет, и вернулся на берег. Через день боль прошла, и он забыл о ней. И вот, похоже, она вернулась, и теперь он решал, как быть дальше.  Он отыскал глазами ледокол, как бы спрашивая совета, и ледокол кивнул ему.
               
                И линию жизни решил я измерить
                Десятком бумажных страниц.

     Он уходил на дно и возвращался с раковинами.

                Бумажная мера - бумажная вера.
                Не веря непрочным листам...

     Он уходил на глубину, и боль уходила. Необычайная ясность, легкость, четкость и холод мысли - вот, что она оставляла вместо себя.

                Я  в воду ступил, чтоб крещеньем потери
                Святился мной найденный храм...
   
     Он снова и снова уходил на дно и встречал там ее улыбку. Теперь он знал, что смерти нет.

                И воды, омыв, мою душу объяли...
 
     Течением его немного снесло к югу. Здесь пляж кончался, и вдоль берега из воды торчали редкие камни, все в ажурной пене и веерах брызг разбивающихся о них волн. Пора было возвращаться, и он осторожно, стараясь не терять ориентации в свистопляске воды, щурясь от давящей боли в затылке, поплыл к берегу. Высота волн давно перешагнула за два метра, и, попадая в провалы между ними, он порой бился коленями о верхушки высоких подводных камней. Но холодно глядя перед собой и расчитывая каждый метр своего маршрута, он медленно приближался к берегу.

                Я вышел на берег и понял, что смертен...

     Эта волна была особенно высока. Когда голова его скрылась в кипящей пене буруна, резкое усиление боли на какое-то мгновение отвлекло внимание. Волна развернула его спиной к берегу и швырнула на скалу. Удар был силен и точен. Загубник трубки вырвало изо рта, и в легкие хлынула вода. Правая рука соскользнула в расселину скалы, следующая волна развернула его вокруг плечевого сустава. Но ни горькая холодная вода октябрьского моря, вошедшего в него, ни хруст выворачиваемого плеча не принесли ему новой боли - он был мертв. Третьей волной его перебросило через барьер скалы в небольшую круглую заводь, где его и нашли вечером того же дня.

                Я вышел на берег...

     На ледоколе подняли носовой якорь, и развернувшись, безо всяких прощальных гудков, ледокол ушел куда-то. И только брызги разбивающихся  о прибрежные камни волн, раздробленные ветром  до мельчайшего соленого  тумана   ложились   на   скалы   берегового   уступа и покрывающую их чахлую зелень.  Берег был пуст.

                Я вышел на берег. Я думал о смерти.
                Был берег пустынен и чист.
                И линию жизни решил я измерить
                Десятком бумажных страниц.

                Бумажная мера - бумажная вера.
                Не веря непрочным листам,
                Я в воду ступил, чтоб крещеньем потери
                Святился мной найденный храм.

                И воды, омыв, мою душу объяли.
                В колеблющейся глубине
                Я ясно увидел сквозь сумрак печали
                Твой образ на призрачном дне.

                «Нет лжи, нет измены», - мне губы сказали,
                Когда после ночи, к утру,
                Запретного жемчуга зерна упали...
                И понял я, что не умру.

                Я жемчуга яд горьким ромом разбавил,
                Был выпит он мной и тобой,
                И пропасть любви, что в долине печали,
                Сомкнулась у нас за спиной.

                Я вышел на берег и понял, что смертен...