Ух, нет!

ДОКТОР               
Лягушонок под тиною               

Заболел скарлатиною.               

Прилетел к нему грач,               

Говорит:               

"Я врач!               

Полезай ко мне в рот,               

Всё сейчас же пройдёт!"               

Ам! И съел.               

 
Корней Чуковский
               

ВРАЧ

Черепашонок под глиною

 Захворал чумною тиною.

Прибежал к нему вскач, жирный грач,

Молвит:

"Скока дач!!!

Полезай-ка в совок,

Да снимай носок!"

Хоп! И морг.


Правда жизни



Уже не верю я в любовь, уже не гибнет скука взглядом, слеза не лезет мне под бровь, тоска сжигает сердце ядом, и на листву взобравшись тихо, мечта потеряна так лихо.
Быть может, стоит умереть? Чтоб петь, и петь, и петь, и петь...   
И чтобы голос смог звенеть - звенеть, покуда дал бы жизни пролететь. 
Я вырос гордым в почве корнем, но влагой размягчён, привержен, и нынче, я самоотвержен. И укорён в подобном чувстве, но чопорно, довольно пусто, зарастаю виадуком густо - по виадуку бродит тень, но, не скользя - как вросший пень, по виадуку бродит тень, гуляет плавною дугой, едва касаясь тьмы рукой, и задевая водною стезёй немую часть от песни той, но слышен только вой...
Кто б дал слова мне разобрать, лишь для того, дабы не врать, любви чужой не подобрать, не обмануться и как прежде бы не стать под стать манящему обману, и теребящему мне рану.
Я часто вспоминаю лес, опушку – густую, и хладную тушку, осклизлый гриб, и странный тип, срывает с трав чуть тёплый сип, я поднимаюсь у границ, я забываюсь, и без лиц, навстречу солнцу мчусь, но ниц я опадаю у станиц.
Венок растёт под тёплой дланью, терзаясь ранней солнца гранью, он не распустится вовек, он обречён скрипеть, как снег, в его кореньях у листвы нет и намёка от весны, что сыном был давно сосны, его глаза в провалах рыжих, стенают воплями бесстыжих, тех, что не помнят чувства высших, и такова судьба венка сплетённого из дымного огня, день ото дня - день ото дня, гнить там, где не течёт река… Плата ли так высока? Видимо, да.
А помнишь ли ты, там, у реки, были с тобою близки? Помнишь, как крики весны нас обнимали? Как лёгким паром тумана сновали? Как нежно, ветхо почти, мы поклялись (учти!) смертью станем под сенью? Ох! Если б этому пенью, вторили многие с ленью, я бы поверил в мгновенье, но лишь теперь вдохновенье, мне указало своим мановеньем
множество странных углов любви достиженья.
Эти слова все красны, но бестолково ясны.
Даже когда у весны планы свои с высоты. Лёжа на шумной поляне, крали минуты отчаянья, мы у друг друга нечаянно и наслаждаясь печально. Знала ведь ты тогда, что вновь покинешь меня? Впрочем, до этого я, не ожидал, как обниму тебя, страстно, с чувством (опасно). Видно ошибка моя, верить в любовь бытия. Да.
Размышлял у костра – остров красив – Салина, и с того вечера дня чувствовал, что люблю тебя. Что ж, не ошибся я. Только плата сдалась высока, и не готов разум мой, быть обречённым тобой. Что же прикажешь? Маслом намажешь, те части сердца, где биение герца?  Или зашьёшь рваных калош, стопку подошв и комочек за грош, просто забыв про меня и про дрожь? Да, думаю, способ очень пригож.
Нет, не о том  тоскую я, как пылали мы сперва, а тоскую я тогда, когда сказала мне «судьба», ведь поверил сразу я. За мгновенье воедино, связали мы теснины – из крепкой парусины для тёплой мокасины. Но, не удержав мотивы, забыла стоны ивы, забыла терпкий запах, неузнанной любви. Всегда желала больше, старался я и дольше, но время не дала мне открыться полностью, под темя бы укрыться полостью с досадой и ребячеством, с людским, поганым качеством паниковать везде.
Что боль и что страдания, когда в слепом старании, не замечаешь главного, а именно судьбы? Устраивай гадания, лишь убери стенания, не плачь о бывшем качестве потерянных годов. И впредь забудься тщательней, отринув повнимательней, а лучше обаятельней (нехватка явно есть). Люби безумно, преданно – не надо, чтоб отвергнуто. Не стоит быть жестокою, прохладною сорокою. Вокруг бывает трудно жить, но лишь когда забудешь быть, чуть больше формуляра - документа, в спортзал абонемента. Раскрой глаза, забудь чужих, есть мир, есть театр и жестокий провокатор, есть смелый император и оратор, хитрый бартер. Но обнимать их всех не стоит – не выбирай, как будто мир корову доит, а отнесись серьёзно, с жаром, ведь любят-то тебя.
Лелеют, грёзы греют, возможно, неуклюже  бреют углы у рваных стыков, несдержанно и с рыком. 
Я расскажу, как следует: с билетами пусть следуют, по Панировочной побегают средь фонарей, что валятся, и в мелких острых палицах на этих скользких улицах сыграют у Кустурицы, затем, неловко сдвинувшись, на ветер тот подвинувшись, что дует по углам, по барам и горам, окружат всех величеством несметным пусть количеством златым, гранёным и эпическим. Отчасти, патетическим.
С укором в угол зрения на личное мнение и собственное  поведение. Как у того мужчины, что стоит и ждёт цветка лещины, ну а вокруг одни машины – нету плодов, лишь шины.
Привычек много у него, но больше было до того, как оказался на войне, где погубил манеры все. Очень он любил омаров есть, а верней, в метро присесть. Любил попрыгать на ноге, или пожарить на огне немного сладкой требухи, помять мешок муки…
Довольно много было у него, пока не стал он больше убивать, чем кожи с рыб умел сдирать. И тем штыком с блестящей славой, он погубил семью столь славно, как убивают сто матросов одним скрипящим, прочным тросом. В косовортке с быстрым серпом, и на коне, что звал он Ксерксом, у сковородке с жарким темпом он ликовал в окне с вкуснейшим кексом.