Про мост, и кое-что еще

      Бабушку свою, Лабузову Ефросинью Андреевну я помню слабо. Сперва, по малости моей, ничего не отлеглось в памяти, потом мы уехали из Пен, и появлялся я там еще только раза два, или три. Было это, как правило, летом и проводил я все время на природе с такими же, как я, огольцами, и большую часть этого времени мы проводили на реке. Поселок Пены уже тогда, в середине пятидесятых, был довольно большим и несколько растянутым. Славился он рафинадным заводом союзного значения и располагался на левом берегу реки Сейм. Вот здесь-то, на речке, мы, пацаны, и проводили практически все светлое время суток. Купались, загорали, ныряли с моста. Мост был большой, деревянный, на деревянных же, вбитых в дно сваях. Он являлся органическим продолжением главной улицы поселка. Куда он вел на другой стороне реки – не знаю. Не помню, чтобы на другой стороне были бы какие-то строения, скорее всего, продолжался мост дорогой, потому что за рекой помню я только поля. Мост был удобен во всех отношениях. По нему можно было быстро попасть на другой берег и поживиться в полях. Сейм у Пен был очень широк и нам, огольцам, переплыть его было не под силу. Мы хоть и барахтались в воде по нескольку часов в день, хвастаясь своей выносливостью и силой, но переплывать глубокую, хотя и не очень быструю реку, не решались. А мост предоставлял нам прекрасную возможность без труда попасть на тот берег, что было для нас жизненно важно. Ходили мы туда за горохом, подсолнечниками, да еще и бураки приноровились воровать с обширных колхозных полей. Они были специальные, сахарные, выращиваемые для рафинадного завода,  и грызть их можно было сырыми, а это для вечно голодных молодых организмов было большим подспорьем. Набеги на поля гороха заканчивались тем, что возвращались мы на свой берег довольные и пузатые – заправленные в трусы майки были набиты до отказа гороховыми стручками. А когда поспевали подсолнухи, то возвращались мы домой со снизками подсолнечных головок, и долго потом сами сорили шелухой, и угощали родных и знакомых.

      А еще с моста можно было ловить рыбу - не прибрежных окуньков и плотву, а "серьезных" голавлей, лещей и щук, что и делали взрослые рыбаки, вечно ругающиеся нас за наши водные шалости, распугивающие их потенциальный улов. Нам, непоседам, выжидать крупную рыбу было не с руки, но наблюдать за взрослыми рыбаками мы любили, да и учились на них глядючи.

      В то время среди нас бытовала легенда о цыгане, который ловил рыбу на большой пустой крючок. По легенде он обычно приходил на мост без удочки, с одной толстой лесой, на конце которой были привязаны грузило и большой крючок. За поясом у него торчал большой цыганский нож. На крючок он не насаживал никакой наживки, раскручивал леску над головой и далеко забрасывал. Потом, быстро перебирая руками, вытаскивал и забрасывал опять. Все эти операции проделывались с абсолютно невозмутимым видом, как само собой разумеющиеся, как будто только ловля на пустой крючок и являлась истинной рыбалкой. Процедура эта повторялась десятки раз и, непременно, в конце концов, завершалась успехом – он вытаскивал на свой пустой крючок какую-нибудь крупную рыбину, чаще всего щуку. Затем с деловым и совершенно невозмутимым видом он вытаскивал из-за пояса нож и закалывал пойманную рыбину, с таким же невозмутимым видом, как и ловил, сматывал лесу и уходил с уловом. Цыгана этого никто из пацанов не видел, но легенда ходила, и мы ходили на мост в надежде когда-нибудь увидеть такую необычную рыбалку.
 
      А еще с моста можно было нырять, что мы и делали с большим удовольствием. При этом каждый старался перещеголять друг друга, выдумывая всякие трюки. Чаще всего ныряли «бомбочкой», «солдатиком» и «ласточкой», но разнообразили их кульбитами, задними стойками, или стойками на руках. Ныряли с места, с разбега и с перил. Нырнуть с перил было особым шиком. Мост был высокий и перила высокие, так что до воды было довольно далеко. С перил ныряли обычно солдатиком, но были среди взрослых парней лихачи, которые ныряли с перил ласточкой. Мы, пацаны, смотрели на таких героев, как на живых богов.
 
      И еще мост был важен (по крайней мере, для меня) одним бесценным качеством – на его толстых, погруженных в воду, сваях росли водоросли. Это была не банальная кашка, а мохнатые зеленые веточки, жгучие, как крапива. Собирать их было одно мучение, руки потом горели огнем весь день. Но, как говорят французы, Париж стоил мессы - водоросли эти прекрасно лечили радикулит, а у Ефросиньи Андреевны как раз он, проклятый, и прихватывал спину. Так что была от моих походов на Сейм практическая польза. Я собирал водоросли сначала руками, а потом железным сачком на палке, сушил и полученный порошок отдавал бабушке. Выход порошка был маленький - водоросли по большей части гнили от переизбытка в них влаги, а потому я старался приносить их после каждого похода на реку.

      Так что была от моих походов на реку кое-какая польза, но был и ощутимый убыток. У бабушки в сенях стоял большой (килограммов на 50) мешок рафинада. Это были не современные быстрорастворимые  (ни уму, ни сердцу) кусочки, и не бесформенные  колотые куски, а пиленые квадратики, восхитительно сладкие и «долгоиграющие». Один такой кусочек, засунутый за щеку, предоставлял долгое и сладкое удовлетворение, превосходно утоляющее дневной мальчишеский голод. А уж если у вас была еще и краюшка хлеба, то лучшей пищи  не надо было и желать. Тот факт, что у бабушки в сенях стоял мешок рафинада, никого (и меня в том числе) не удивлял - под боком был рафинадный завод, и такого добра хватало в каждом доме. По этой же причине водка в магазинах была самым неходовым товаром – многие ставили брагу и гнали самогон, причем и то, и другое очень высокого качества. Я же об этом не задумывался, мне было достаточно факта наличия почти неиссякаемого сахарного изобилия.

      С утра, выпросив краюшку хлеба побольше, я набивал потуже карманы сахаром и пропадал с компанией на весь день. Появлялся только ближе к ночи, когда иссякал рафинадный припас, а голод начинал терзать так, что живот прилипал к позвоночнику. Так продолжалось все лето. Но всему хорошему когда-нибудь приходит конец - пришло и мне время возвращаться домой в родное Ширино, чтобы продолжить свое не очень любимое образование. Собирая меня в дорогу, Ефросинья Андреевна наказала передать своей старшенькой доченьке (а моей, стало быть, маме) сладкий подарочек. Бабушка с мешочком пошла в сени за рафинадом, но сладкий источник был пуст - иссяк на днях как-то незаметно. Еще вчера я выбирал из его холщевых складок последние кусочки и вот теперь лежал он в углу пустой и неприкаянный.
 
      Бабушка, увидев эту грустную картину, конечно, расстроилась, но выход нашелся быстро – у соседей стоял такой же (а может и не один) мешок с сахаром и они охотно дали взаймы несколько килограмм сладкого лакомства. Домой, в Ширино, я вернулся с подарком, чем порадовал родителей и малолетнюю сестренку.  Эту историю долго потом еще вспоминали, поражаясь - как это я ухитрился за два с небольшим месяца скушать мешок сахара.