ЗОНА. Глава тридцать пятая. У Эренбурга

Неподалёку от Арбата
Стояли слева за углом
Чудаковатый и Горбатый
И громко спорили притом.
«Пойдём, – сказал Чудаковатый, –
Нас ждет писатель Эренбург,
Отец духовный демократов,
Свободы трубадур и друг!
Для зеков он товарищ старший –
К нему просили заглянуть!..
Я созвонился с секретаршей –
Он примет нас! Скорее в путь!»
– Постой, – Горбатый удивился, –
С а м  Э р е н б у р г?.. Да полно врать!
Неужто сразу согласился
Двух бывших узников принять?..
А впрочем, что ж, он наш союзник!.. –
Чудаковатый перебил:
«Тот факт, что я вчерашний узник,
Я, видишь ли, пока что скрыл...»
– Ты струсил?! – «Нет, но телефоны, –
Должно известно быть тебе, –
Прослушивают гегемоны
Скромнейшие из КГБ!»
– Но если ты сказать открыто,
Кто ты такой, никак не мог,
Как объяснил ты цель визита?
Иль говорил ты «между строк»? –
«Да нет, – смущённо в землю глядя,
Чудаковатый отвечал. –
Рудницкий Лев, родной мой дядя,
Студентом Эренбурга знал.
Народ рабочий, мир мужицкий
Любил мой дядя-большевик,
И, так как звался он Рудницкий,
В Сибирь был сослан на рудник!..
Спустя три года за границу
Бежал, как стреляная дичь, –
Попал в швейцарскую столицу,
Где с ним беседовал Ильич!
Но, в аргентинскую девчину
Влюбясь в Париже в тот же год,
Он с ней уехал в Аргентину –
Нести марксизм в простой народ.
Он думал: будут вновь угрозы,
Шпики, тюремная стена..,
И в тюрьмы будет хлеб и розы
Передавать ему жена!..
Но там марксизм не преступленье,
И в той стране его побег
Лишь увеличил населенье
На трёх прелестных человек:
То был он сам и Альбертито,
Сынок, – глаза черней, чем ночь,
А также младшая – Анита,
Его хорошенькая дочь.
Но жизнь затягивает в тину,
Когда родимый край далёк, –
С семьёй покинуть Аргентину
Он в революцию не смог:
Пусть дети подрастут сначала, –
Куда их брать в пучину бед!..
Но, наконец, душа взроптала:
Уже сравнялось десять лет
В России власти пролетарской!..
Вернулся он – покинул тьму!
Но оставаться Луначарский
Не посоветовал ему:
«У нас с тех пор, как умер Ленин
И правит солнечный грузин,
Срок жизни каждому отмерен...
Не вылезай из аргентин!..»
И из столицы большевистской,
Сто дней на Родине прожив,
Уехал большевик Рудницкий
С семьёй.., зато остался жив...
С тридцать седьмого переписки
С ним не поддерживает мать...
Ты жив ли там, сеньор Рудницкий?..
Ах, лучше и не вспоминать!.. –
Кто за границей, те – «агенты»!..
Но фотографию она
Хранит  б е з  н а д п и с и:  студенты
У бутафорского окна
Стоят задумавшись, вопросы,
Видать, решая бытия!..
В зубах у этих – папиросы:
То – дядя Лёва и Илья...
Илья Григорьевич... Об этом
Я секретарше рассказал,
И мой рассказ, по всем приметам,
Их очень заинтриговал!..
Хоть фотография у мамы,
Она пришлёт её, пришлёт!
Идём!» – Куда? – «Понятно, прямо
К нему! Он нас в двенадцать ждёт!»
Но добрый маленький Горбатый
Упёрся вдруг, как на беду: 
– Мы с Эренбургом демократы,
Но всё ж к нему я не пойду!
Ну что мне делать там, у мэтра!..
Пойду-ка лучше я в народ!
Хочу послушать незаметно,
Чем дышит он и чем живёт.
Каким он стал за эти годы,
Пока с тобой сидели мы?
Готов для истинной свободы?
Отрёкся от духовной тьмы?
А ты иди!.. Зачем нам – вместе?
Ведь он поэт, коллега твой!..
А ровно в три на этом месте
Мы снова встретимся с тобой. –
Пошёл один Чудаковатый, –
А это я, конечно, был, –
К тому, кого Ильёй Лохматым
Когда-то Ленин окрестил.
Иду в восторге и испуге
Столицею СССР.
А вот и Юрий Долгорукий –
Как конный милиционер:
Сидит в седле, нахмуря очи,
И дланью, твёрдой, как закон,
Пресечь он явно что-то хочет,
Но  ч т о  –  никак не вспомнит он!..
...Заветный дом... В нём вся элита
Среды писательской живёт!..
И вот лечу на крыльях лифта
И упираюсь в небосвод!
Седьмой этаж – седьмое небо...
Дрожу сильней, чем на суде:
Ведь я ещё ни разу не был
В святой писательской среде!..
Звонок... Нажать на кнопку надо,
Но жму на воздух перед ней:
Боюсь, – как будто звуки ада
Могу извлечь рукой своей.
Так страх пред дверью патриаршей
Вредит простому чернецу...
...И вдруг с очкастой секретаршей
Встречаюсь я лицом к лицу!
Всё ж, видно, пальцы дотянулись
До кнопки, раз открылась дверь...
Очки стандартно улыбнулись,
Как это принято теперь,
И мне кокетливо сказали:
«Илья Григорьевич вас ждёт!»
И вот сижу в пустынном зале, –
Сейчас, мол, будет мой черёд:
Пришёл к хозяину писатель
Какой-то... Он сейчас уйдёт...
Я огляделся: о создатель!
Сижу, раскрыв невольно рот, –
От изумительной картины
Глотаю капельки слюны:
Передо мною апельсины
Невиданной величины.
В продаже не видал ни разу
Я их тогда в Москве, а тут
Столы... столы... и вазы... вазы...
И апельсины в них «растут»!
На каждой вазе – пирамида
Плодов... Я губы закусил...
 Зачем их столько здесь?... Для вида?..
Мне взять никто не предложил
Хоть апельсинчик для приличья!..
А перед носом у меня
Как символ мирного величья,
Как пламя вечного огня,
Светилась самая большая
Из всех душистых пирамид...
Переключись, душа живая,
На что-нибудь... Что там висит?..
Портрет хозяина... Пикассо...
А это?.. Снова, вроде он...
Так на диване четверть часа
Сижу смущён и искушён.
И тут внезапно пригласили
Меня в священный кабинет!..
Поднялся я не без усилий...
Иду... Войти? А, может, нет?
В сопровожденье секретарши
Вхожу. И дряхлый старичок
На стул с улыбкою монаршей
Кивнул: садитесь, мол, дружок!
Нет, не был он давно лохматым:
Где чуб огромный прежде рос,
Торчали злаком диковатым
Клочки бесцветные волос.
Он был почти полупрозрачен
И виден лишь за счёт морщин,
Приветлив ртом, глазами мрачен
И по осанке – господин.
Меня усталым взглядом гладя,
О фото жадно расспросил,
Но слушать мой рассказ о дяде
Стал вяло – не хватило сил!..
Я понял, что старик стремится
То фото увидать скорей –
Восстановить ещё страницу
Судьбы прекраснейшей своей!..
Ну что ему иные судьбы –
Тех, кто учился с ним и рос,
Кого ещё не ждали судьи
Или жандармы на допрос.
Но, может быть, про  н а ш и  судьбы
Про  н ы н е ш н и е  лагеря
Рассказ ему не в тягость будет?..
А, может быть, все это – зря?..
Но тут, меня не замечая,
Согласно правилам игры,
Которых до сих пор не знаю,
Вошли жена, сестра жены
И секретарша Эренбурга
И запарили перед ним,
Как перед ликом демиурга –
Архангелы и херувим.
В одну, но благостную ноту
Слились их разом голоса –
Они в руках держали фото,
В восторге тая полчаса.
Узнал я: буря нежной страсти
По той причине поднялась,
Что знаменитый фотомастер
Отлично выполнил заказ.
Он для Собранья Сочинений
Роскошный сотворил портрет:
Глядел с него бесцветный гений,
Хоть щедро был примешан цвет.
Клочки волос торчали куцо,
Но галстук гордость сохранял...
– Ну что ж, вполне-вполне... со вкусом! –
Портрету спел оригинал.
Вот, наконец, три дамы вышли –
Пылали щёки кумачом.
Старик, как статуя из ниши,
Спросил: «Мы, собственно, о чём?..»
Ему я стал про заключенье,
Про политических твердить,
Мол, что имею порученье
Душевно поблагодарить
Его от имени сидящих
За то, что вдохновляет он
Всех правдолюбцев и скорбящих...
Старик был явно умилён:
Он с вежливой улыбкой слушал,
Как истинный интеллигент,
Он явно, ощутимо «кушал»
Произнесённый комплимент.
Но всё, что я хотел про зону
Ему подробно рассказать,
Он, видно, не нашёл резону,
Как вопль из ада, воспринять.
Нет, он не слушал, хоть с  т а к о ю
Улыбкой вежливой глядел!..
Он как бы на  Г о р е  П о к о я
Высоко надо мной сидел.
Он, высшей мудростью отравлен,
Далёк от наших низких бед,
И хоть поступками прославлен,
В его поступках  д е л а  нет!..
...Вдруг секретарша заглянула:
– Илья Григорьевич... «Ль’экспресс»
Мы не нашли... – Улыбку сдуло,
Старик перекрутился весь
И, уж совсем меня не видя,
Меня надёжно позабыв,
Взвыл, секретаршу ненавидя,
Жену с сестрою разлюбив:
– Искать! Искать! – слюною брызжа,
Старик руками замахал. –
Я получаю из Парижа
«Ль’экспресс», любимый мой журнал!
И – потерять! А ну ищите! –
Кричал со стула старичок.
Великих сцен невольный зритель,
Я был бы счастлив, как сверчок,
Забиться в маленькую щёлку...
Но, впрочем, я для них исчез,
И дамы бегали без толку,
Аукаясь, – не дом, а лес!
Порой квартирным этим лесом,
Ища французский тот «Ль’экспресс»,
Они втроём неслись экспрессом,
Как будто ими правил бес.
– Нашли! Нашли! – внезапно крики...
Стул подо мною задрожал,
И дамы в радости великой
Вбежали, протянул журнал.
– «Ль’экспресс»! – мурлыкнув, словно кошка,
Прижал его к себе старик,
И вмиг цветистая обложка
Закрыла величавый лик...
Что ж, хэппи-энд короткой драмы!..
Пойду, а ты читай, смотри...
Я тихо вышел. Глянул: дамы,
Как тени, пятятся к двери...               
...И вот без радости, без муки
Я шёл туда, куда глядел...
Вослед мне Юрий Долгорукий
По-милицейски засвистел...

-----
Продолжение – Глава тридцать шестая. Хождение в народ. http://stihi.ru/2009/11/20/360