ЗОНА. Глава двадцать шестая. Дом свиданий

                Мама


Сидел я, жизнь пережидая,
Её прекраснейший кусок
С названьем «молодость златая»,
Закованный в железный срок.
Срок дали – значит, расстреляли
Часть жизни, что отбудешь тут...
Но год прошёл и мне сказали:
«Свиданье с матерью дают».
На время как бы воскресили,
К границе жизни подвели,
Как бы лежащего в могиле
Живым вернули из земли.
...Хоть строг закон, режим гуманен –
Раз в год свидание дают:
Три дня я снова буду мамин,
Хотя нас с мамой стерегут.
Нас в прочном стерегут бараке,
Что в зону окнами глядит,
А за стеной рычат собаки
И с вышек караул следит.
Но мало, что стенами крепок
Барак, в который ты вошёл, –
Стоит он между двух запреток
И продолжает частокол.
Сквозь двери вахты боковые
Меня с торца в него ввели:
Две зоны матери-России
Здесь единение нашли!.. –
Лишь только здесь, в глухом отсеке,
Меж двух несовместимых вех
Равны и вольные, и зеки –
Здесь власть обыскивает  в с е х!..
Тут надзирательницу Тоську
Не вздумай ты критиковать:
Не только вывернет авоську –
Жену разденет или мать,
Уж поглумится, потиранит...
А кто не хочет – вон порог! –
Везде облапает, заглянет...
Куда?.. – Молчать велит мне бог!..
Дом унижений, дом страданий,
Где мразь справляет торжество!..
А впрочем это – дом свиданий, –
Ведь есть названье у него...
Как мне обрадовалась мама!
Она была меня бодрей,
Как будто праздник, а не драма –               
Житьё в стране концлагерей!..
– Идём, яишница готова! –
Я миг в недоуменье был. –
«Я-иш-ни-ца...» – Я это слово,
Как иностранное, забыл!..
Иное дело – каша-сечка,
Баланда под названьем «щи»...
Три дня ты, мама, будешь зечка,
Три дня, как зечка, не ропщи!..
...Была яишница на славу –
Такой не ел я никогда!
И поддавала жару салу
Горячая сковорода.
Оно ещё шипело, сало –
С мясною проростью шматки –
И, сочно тая, заливало
Солнцеподобные желтки!
...Глядь – за окошком вдоль запретки
Без шапок старики идут –
Сосновый гроб, как лагерь крепкий,
На зековских плечах несут.
«Освободившийся» покойник,
Седой, сухой, белей, чем лёд, –
Уж не политик, не разбойник –
Ногами движется вперёд
«На волю».., то есть на кладбище...
Иной – досрочно не дают...
А надо – «кум» его отыщет:
Табличку ж с номером воткнут!..
Нет имени – нема дощечка...
Тут нам каморку отвели –
Три дня ты, мама, будешь зечка
Мордовской зековской земли!..
Здесь вдоль барака узкий, узкий,
Как гроб сосновый, коридор,
А по бокам – куту... кутузки...
Но впрочем, что мелю я вздор! –
Каморки – это с топчанами;
Гуманен строгий наш режим!
И там – и днями, и ночами –
Объятья женщин и мужчин.
Там жён своих ласкают зеки,
Всё взять хотят за целый год...
Заботою о человеке
Всё в нашей жизни отдаёт!..
Эх, эти жалкие свиданки
Под скрип тюремных топчанов
Подруге отрочества Янке
Я показал бы: «Вот любовь!..
Вот так её замыслил Сталин!»
…Окончен был девятый класс,
И с Янкой мы встречаться стали, –
Не так встречаются сейчас!
Мы были «девочка» и «мальчик»,
И дружбой звали мы любовь,
Я год водил её за пальчик,
Хоть мысли обжигала кровь.
В тот год «великий вождь» скончался…
Чудно мне вспоминать сейчас,
Как искренне я умилялся,
Подружки слушая рассказ.
Как тайну девичью подруга
Доверила мне чудный сон:
Скончался Сталин… В душах – вьюга…
И вдруг во сне явился Он:
Явился Он в мундире белом,
Как ангел, с орденом-лучом,
Сказал с улыбкой: «Ты хотела
Стать, Яна, слышал я, врачом?
Не надо! Все врачи… Ну ладно!
Велю: учительницей будь!»
Сказав, исчез… Ей так отрадно:
Предначертал ей Сталин путь!
Литфак – души её обитель!
Отговорить никто не смог:
Учитель, мать… Ведь сверхучитель
Велел ей!.. Человекобог!..
…Да что пугать всем этим Янку,
Она ж не знала ничего!
А вот приводят на «свиданку»
Наутро Лёву моего.


               Лёва               


Его целует мама звонко,
Целует благостно отец,
Его ласкают, как ребенка,
Суют бисквит и леденец,
Слоёный торт и шоколадку
(А колбаса?.. Есть колбаса?!
Вы деревянную лошадку
Не привезли? Вот чудеса!
Ну и родители у Лёвы!
Решили: едут в детский сад!
Но что мне их судить сурово:
Они ведь не спускались в ад!..)
Звучал их смех и шёпот нервный...
Никто из нас не ведал тут,
Что грянет восемьдесят первый
И Лёву снова заберут.
Отца в живых уже не будет,
Умрёт вдали от сына мать...
Спасибо вам, ГБ и судьи
И пермский лагерь тридцать пять!..
Уж там он не был от работы
Как инвалид освобождён, –
Пять лет горбил, покрытый потом,
Над швейною машиной он.
Знать, обладал особым даром
Тот, кто придумал этот крест
Для горбуна... Твердят недаром:
«Кто не работает – не ест!»...
Уехать Лев хотел в Израиль,
Хоть не был сионистом он,
За что изъять он был из рая,
«Разоблачён» и осуждён.
И прокурор большой уликой
Стишка два найденных считал:
Как сброшен Сталин был великий,
Но как остался пьедестал.
Второе было ещё хлеще:
«Новочеркасский натюрморт».
Хоть написал я обе вещи,
Но кто писал, то знал лишь чёрт!
Пусть был назначен сыск особый,
Кто автор – не смогли узнать,
Иначе б я своей особой
Украсил лагерь тридцать пять!..

---------------------------------

             Пьедестал


В тот год, когда державный Сталин
В Москве далёкой опочил,
Его на чёрном пьедестале
Ваятель в камне воскресил.
В своём негнущемся мундире
Стоял диктатор, как живой,
И всё, что есть в подлунном мире,
Сжимал негнущейся рукой.
На этот памятник тяжёлый
Дал по десятке весь квартал!..
И каждый раз, спеша из школы,
Я налетал на пьедестал, –
Ведь раньше там была дорожка!..
И я смущался и робел,
Я знал: и на меня немножко
Он чёрной вмятиной глядел!..
На этот памятник зловещий
Сходился посмотреть народ:
Толпа была безгласной вещью,
А этот, – верили, – живёт!..
Но через три неполных года,
Когда все спали сладким сном,
Забрали «бога» у народа
И тихо увезли на слом.
Крановщиком был свергнут с трона
Тот, кто в руках весь мир держал!..
Но трон зловещий был не тронут –
Высокий чёрный пьедестал.
О нём, как водится, забыли
И, видимо, для  к р а с о т ы
Старухи вскоре посадили
Кругом ползучие цветы.
И те его обвили сетью,
Он ими скрыт, но не пропал –
Четвёртое десятилетье
Стоит проклятый пьедестал!..
Стоит, моё вдавивши детство
В мою страну, и тайно ждёт,
Когда бессмертное злодейство
Назад тирана возведёт.
Чтоб снова нас он сжал гранитом,
Как в славном прошлом, на заре…
Тот пьедестал бы – динамитом!..
Да ребятишки на дворе.

------------------------------------------

И, хоть стишок тот был легален
В те годы, я его в тюрьме
Тогда (а вдруг вернётся Сталин!)
Придумал и хранил в уме.
Но то – до снятия Хрущёва,
Не восемьдесят первый год,
Когда «вождя» хвалили снова
Кремлёвский и простой народ.
Пять лет влепили Лёве судьи,
Их досидел он до звонка,
Он был «Израиля орудьем»,
Была вина его тяжка.
И вдруг ему легко и бойко
Дал визу благостный ОВИР.
Да как уехать:  п е р е с т р о й к а!
Открылся Лёве светлый мир!
Он пишет разные прожекты,
Как перестроить наш Союз,
Он шлёт в Политбюро советы,
И так я за него боюсь!..
Немало жизни оторвали
И тот, и этот приговор…
А вдруг не знают на Урале
О перестройке до сих пор!
Но как же я узнал об этом?
Нам с Лёвой мил был белый свет:
Чтоб он не стал нам чёрным светом,
Расстались мы на двадцать лет.
Недолго длилась переписка,
Когда на волю вышли мы:
Мы избежать решили риска –
Доводят письма до тюрьмы.
Но «перестройка» до свободы,
Как до сумы, нас довела,
На краткий срок, а не на годы,
Свобода та дана была,
Чтоб все мы дружно побурлили,
От ложных лозунгов пьяны,
И партократам подсобили
В развале собственной страны.
Но я до сладостного мига,
Отрадней золотых веков,
Вдруг дожил: вышла, вышла книга
Моих лирических стихов!
В Москве! Названье – «Сердцевина».
Ждала изданья девять лет,
Вполне советская причина –
У нас без блата нем поэт.
Решил послать я книгу Лёве
Как сердца чистое добро,
Его в Свердловске адрес новый
Узнал я в справочном бюро.
И вот он мне ответил вскоре:
Квартира есть и цел «москвич»,
А в голове советов море
Властям: как равенства достичь(!).
Увы, предательские власти
Из затрещавшей рамы дней
Себе выламывали счастье,
Чтоб среди равных стать равней.
И Лёва, ложью их изранен,
Вдруг наконец решил при мне,
Что он отправится в Израиль…
Марксист – к той Храмовой Стене –
От стен родной своей державы?!.
Я понял: ищет он вдали
Не благ обещанных, а славы
В народе древней той земли.
Но всё ж в Земле Обетованной
Сулили Лёве как-никак
За годы муки окаянной
Обетованных кучу благ.
В виду не та имелась зона,
Где он,  марксист, со мной сидел,
А та, где «узником Сиона»
Вторично муки претерпел.
Таких квартирою бесплатной,
Просторной, награждал Израйль
И жирной пенсией приятной,
Вселяя после ада в рай.
Кто может быть таких счастливей?
Но явно рушился Союз,
Решили мудро в Тель-Авиве:
К чему казне подобный груз?
С нас хватит за Сион страдальцев!
Тут всех борцов не наградишь!
И догадались: из трёх пальцев
Сложить замысловатый шиш.
Вложили в шиш препятствий гору,
Но главное здесь было в том,
Чтобы не верить приговору,
Хоть сто печатей есть на нём!
Есть тьма мошенников на свете,
Что документ! Слова! Слова!
Пусть это подтвердит свидетель
И не один, а целых два!
Не гои, ясно, а евреи,
Причём сидевшие с тобой!
Невольно веришь: мудры змеи,
Коль слышишь суд змеи такой...
Подумал я: не змеи – Змии
У Лёвы вились на пути!
Где б, например, я мог в России
Солагерников двух найти?!.
Один свидетель всё же найден
Был Лёвой: ах, он зек родной!
Но был для тех ползучих гадин
Свидетель надобен второй!..
Кого найдешь сейчас на воле
В одной из самых малых стран?
Он есть!.. Щаранский Анатолий!
Он здесь теперь уже Натан.
Сидел он с Лёвой, и шпионом
Советский суд его признал
За то, что встретиться с Сионом
Себе и ближним помогал.
Но занят был министр Щаранский;
Сказала секретарша: «Нет!»,
И Лев, ведь он не Конь Троянский,
Допущен не был в кабинет…
Всевышним временно хранимый,
Земным властям как будто мил,
В сиянье Иерусалима
Бесплатно Лев в отеле жил.
Но завершилась показуха;
Он послан теми же людьми
Туда, где жарко, дико, сухо,
Зато нет снега, как в Перми.
Кибуц ли это, я не знаю,
В письме его – сплошной туман,
Лишь на конверте я читаю
С трудом: такой-то «к а р а в а н»…
В письме не пишет он о быте,
Ни слова, что дела плохи,
Лишь меж анализом событий
Мои цитирует стихи…
Потом совсем он затерялся…
Я всё гадал: а жив ли он?
В моей он памяти остался
И мудр, и честен, и смешон.


  Поэт и гражданин… начальник


Была зима – снега, морозы...
Была тюремная зима.
Трещали в лагере берёзы,
Трещала лагерная тьма.
От нас закрытый частоколом,
Под зимним мраком белый свет
Казался нам пространством голым,
В котором вовсе жизни нет: 
Ни городов в дымах и звоне,
Ни заграницы, ни отчизн,
И жизнь есть только в нашей зоне,
Хотя какая это жизнь!..
Ночами, утром, вечерами
Шли на работу, шли назад,
И вышки нас прожекторами
В барачный вталкивали ад.
И там, в вонючем жёлтом свете,
Над тьмой остриженных голов,
Сидел на нарах, добр и светел,
Поэт от Бога Соколов.
Не слыша чавканья и шума,
Сидел он в шерстяных носках,
А на челе темнела дума,
Светилось слово на устах.
А за окном светился месяц
И пела светом тишина,
Что на свиданку через месяц
Приедет к Соколу жена.
Вот он стихи в тетрадку пишет…
Он так работой увлечён!
Хоть старый лагерник – не слышит,
Что он уже «разоблачён»…
Стоит начальник возле койки,
Тетрадку требует отдать…
Ну, как, поэты перестройки,
Хотели б вы отдать тетрадь?!
– Уйди! – Валёк рычит свирепо
Вверху, а шибзик-офицер
Вкруг койки бегает нелепо,
Как разозлённый фокстерьер:
– Учтите, за сопротивленье!.. –
(Вопрос к учёным докторам:
«Я помню чудное мгновенье…»
Вот  т а к   выхватывал жандарм?!.)
– Начальник, что шуметь однако!
Тетрадки нету у Валька! –
(Её тихонько из барака
Уж чья-то вынесла рука.)
Как раскалённый гвоздь в мундире,
Начальник красен, мал и худ…
Нет, нелегко в преступном мире!..
И вот Валька уже ведут
В штрафной холодный изолятор
Два надзирателя борзых.
Но не горюет горький автор –
Осталась рукопись в живых!..
А в вышине над Соколовым
Летел незримый серафим
И факел с жарким божьим словом
Он нёс по ночи перед ним.
Не развалилось мирозданье
Из-за того, что в карцер он
Был брошен… Но с женой свиданья
Поэт был мстительно лишён.
_____________________________
 
 Стихотворение Валентина Соколова

        У волос белых
      У волос льняных
Проходил мой тихий час
    В радостях земных
 Но и было что-то свыше
     В том, как ты вела
              Речь
Её почти не слышишь
              Речь
       Она тиха была
И бежала мысль о ночи
    И о всякой наготе
              Прочь
    На очень тихой ноте
  Мы причастны высоте
          У волос белых
        У волос льняных
  Проходил мой тихий час
       В радостях земных
 
1962 г.

_________________________________
   

Продолжение –  Глава двадцать седьмая. Художник. http://stihi.ru/2009/11/17/3417