Смолкнет златом слово-олово...

Автор картины "Вятский литературный клуб ВЕРЛИБР в Герценке" - Владимир Усатов
Автор строки-заглавия - Михаил Коковихин

ВЯТСКИЕ ПОЭТЫ-НЕФОРМАЛЫ И ЧЕТВЁРТАЯ РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

...В русской поэтической публицистике можно выделить два основных пласта. Первый из них - апологетический по отношению к существующей власти, одобряемым ею ценностям, устоям и идеологии. Поэт выступает как рупор официоза, его певец и пропагандист, разоблачитель его внешних и внутренних противников. Второй пласт можно условно обозначить как критический и – в пределе – оппозиционный. Здесь творчество нацелено на высказывание горькой правды о негативных сторонах жизни, на обличение социального и политического зла, на пробуждение общественной совести. Это и вызов, брошенный правителям, которые усматривают в такой поэзии подстрекательство к недовольству, клевету на результаты своей деятельности, даже происки врагов.

В советский период нашей истории произошло искоренение критического пласта гражданской лирики как несовместимого с моноидеологией Единственной Истины. Нонконформистское направление было возможно лишь в виде «катакомбной» поэзии, тщательно скрытой от посторонних глаз и известной лишь горстке особо доверенных лиц. В таких условиях из неё уходил сам смысл публицизма, то есть обращённости к публике. Апологетическое направление гражданской лирики в СССР превратилось не просто в господствующее. Оно по преимуществу перестало быть делом личного выбора. Демонстрация в творчестве активной политической лояльности стала пропуском в «большую литературу».

Информационный потенциал поэтической публицистики резко возрастает в переломные эпохи истории. Таковой стали 1980-е годы, когда безвременье застоя сменилось революционными процессами, похоронившими коммунистическую цивилизацию в России. Сложная картина общественных настроений и переживаний, драматичная смена их под влиянием бурных событий и гласности, атмосфера ожиданий более радикальных перемен, размышлений над судьбой страны могут быть достоверно восстановлены с помощью поэзии – чувствилища народного. «Очевидная слабость «горячей» литературы как раз в ее силе и заключается – в невероятной степени приближенности к действительности. В неизбежности смыкания с реальностью.» (Иванова Н. Светлый чердак для подвальной литературы. «Дружба народов». 1992. № 4. С.230).

В источниковедческой литературе анализ художественных текстов как материала для исторического познания строится на произведениях признанных классиков, известных фигур отечественной словесности. Однако не менее ценны в этом отношении сочинения малоизвестных и даже неизвестных поэтов провинции. Выстроив их обоймы в соответствии с указанными направлениями, мы получим весьма представительный корпус этих специфических источников.

Наиболее интересно обращение не к тому, что было представлено в местной прессе и в продукции регионального издательства – этих бледных и запаздывающих копиях центриздата, – а к так называемой «теневой», «альтернативной» литературе с её свободой от конъюнктуры. Идейно выдержанный рифмованный поток («помесь тоста и газетной передовицы») если что и отражал, то только набор официально дозволенных в данный момент тем и форм. Такие стихи насмешливо-презрительно именовались «паровозами», облегчавшими прохождение цензуры для «лирики».

Неподцензурная же поэзия была отзвуком разговоров в курилках, на кухнях, в очередях, проговорок старшего поколения, анекдотов, радиоголосов «из-за бугра», итогом самостоятельных мучительных размышлений над несовпадением слова и дела, пропаганды и действительности. Искать такой материал сложно – он не оседал в архивах и библиотеках. Как правило, это рукописные и машинописные автографы и самиздатовские сборники в частном хранении. В 1990-е годы некоторая часть стихов бывших неформалов была опубликована в виде книг, хотя и единичных. Альтернативный литклуб «Верлибр» в 1986-1991 гг. выпустил 12 номеров альманаха «Авангард», где был постоянный раздел поэзии «По вертикали». В нём помещались стихи членов клуба, как актуальные, так и относящиеся к первой половине 1980-х гг.

В 1980-е из вятских альтернативщиков наибольшую публицистическую заострённость демонстрировали в своих стихах Сергей Ухов, Михаил Коковихин, Светлана Сырнева и Николай Голиков, составившие в 1986 г. ядро клуба «Верлибр». В их творчестве можно выделить два качественно различных этапа, разделённых началом перестройки. Первый этап отражает мироощущение образованных молодых людей на пике застоя: отчаяние и пессимизм, протест против абсурда, духовной несвободы, двоемыслия и тотальной лжи, утрата смысла жизни и поиск опоры для её продолжения, отрицание обывательских способов самореализации (карьера, потребительство, семейный уют и т.д.), неверие в официальные политические фетиши и издёвка над ними, ужас перед экологической катастрофой и ядерной войной. Философское осмысление трагедийности бытия у них производно от социального. Болезненная лирика вятских нонконформистов выражала чувства, которые посещали многих мыслящих их земляков. Она царапала совесть и толкала к нарушающим спокойствие выводам. Вот почему путь в печать ей был бесповоротно закрыт. Типичный пример – стихотворение Коковихина «Привычка» (1984):

«И на погостах, и на покосах/ нос не зажмём, шествуя мимо/ гор смертоносных смердящих отбросов/ не с Атоммаша, так с Биохима./ Не округлим от ужаса глаз мы,/ видя, как остроголовый, заохав,/ с тупоголовым враждует согласно/ принципу: око за зуб, жизнь за око./ От колыбели до гроба под током/ стомиллионноантенного Шивы,/ слух не замкнём перед потоком/ фальши правдивой, правды фальшивой./ Усыплены придворной молитвой,/ сытным пайком и рекордным процентом,/ сна не лишимся и аппетита/ под неусыпным ракетным прицелом…»
(Коковихин М. Детский мат. – Киров, 1994. С.18).

Упадочные стихи всё же не содержали в себе прямых политических выпадов в адрес властей и существующего строя, за исключением «Азбуки» Ухова, попавшей в руки КГБ. Её текст обнаруживает явное знакомство автора с главными сюжетами столичного самиздата и затрагивает темы, которые откроются для обсуждения лишь в горбачёвский период и до основания потрясут советское общество. Первые слова двустиший начинаются на одну букву алфавита:

«Арбузы в тайге не растут и не зреют./ Андропов и там посадить их сумеет…/ Ёрзают нервно попы писательские./ Ёлки в Сибири ох и обхватистые…/ Иглотерапия развяжет язык для бесед./ Иосиф Сталин – выдающийся языковед./ Канада и Америка нам хлеб завозят свой./ Картофель на повестке дня – ведь это хлеб второй./ Лес. Морозный воздух. Мускулы, как сталь./ Лагерей на всех не хватает, жаль./ Молотов и Риббентроп Польшу разделили./ Мюнхен в «Праге» вспоминали и вдогонку пили…/ Рыков Ленину на смену стал премьер-министром./ Расстреляли Рыкова очень даже быстро…/ Тарань стала вместо горбуши, а мойва теперь – за тарань./ Тирана сменяет тупица, тупицу сменяет тиран…/ Чехам танки Лёньки навязали лёнинизм./ Чекушка скрасит чехам развитой социализм…/ Юродивые любят ляльками играть./ Юбилеи скоро будем каждый час справлять./ Язык не до Киева нынче ведёт./ Я скоро отправлюсь в край вечных болот». (1979)
(«Авангард». 1988. Декабрь. № 7-8).

«Азбука» не даёт ответа – чего же хочет автор: то ли очищения социализма от извращений, то ли рыночной демократии по западному типу. Это кукиш в кармане интеллигента, находящегося во внутренней эмиграции.

В 1970-1980-е в советском обществе обнаружился неприятно поразивший его идейно-политических воспитателей феномен, получивший название «вещизм». Этим словом обозначались устремлённость к материальному благополучию и погоня за дефицитными товарами, вытеснившие высокий идеализм и готовность к лишениям и жертвам во имя великих целей, которые воспевались официальной пропагандой как отличительные черты социалистического «нового человека». Западные советологи усматривали в данном социально-психологическом явлении свидетельство провала воспитательных усилий партии. Парадоксально, но в тщетной борьбе с вирусом потребительства, заразившим широкие народные массы, советский агитпроп обрёл неожиданного союзника в лице вятских поэтов-маргиналов. Они в полной мере унаследовали антимещанский комплекс отечественной культуры. Для них - жизненная установка «накопить и купить» была равнозначна манифесту бездуховности самодовольного быдла, презирающего тех, кто её не разделяет.

«…В шуме пёстрого убранства - / так широк, доступен так - / ты царишь, вертеп мещанства, / душ ломбард – универмаг!/ Дефицита люди просят, / присягнув тебе в строю, / и на улицу выносят / философию твою. / Покидают, словно Мекку, / и лелеют твой завет: / нет плохого человека,/ есть лишь - плохо кто одет.»
 (Сырнева С. «Ода универмагу» (1985). Архив автора).

«Продтовары» - / веха бега / в «Промтовары» - / в Мекку века. / Духу душно / в униформе. / Чужды души / в марафоне. / Взгляд – и схватка / друга с другом, / в ряд укладка / трупа с трупом. / Полоумен / век от бега. / Плюнем, люмпен! / Бег – от века.»
 (Коковихин М. «Бег» (1985). Указ. соч. С.32).

Читая эти и им подобные (например, «Накопить и купить», «Синтетические девочки» той же Сырневой) стихи сегодня, понимаешь – почему столь органично и заворожённо восприняло массовое сознание рыночный миф в конце 1980-х – начале 1990-х, созданный ведущими златоустами от экономики. Оно узрело в нём воплощение своих давних вожделений. Эти вожделения были разбужены и легализованы брежневскими пятилетками с их неизменной главной задачей «повышения материального благосостояния народа», но им не давала реализоваться как следует социалистическая система хозяйствования. Трансформация её в капиталистическую, казалось, открывала радужные перспективы именно для совкового иррационального и агрессивного потребителя.

На втором этапе, в годы «бури и натиска» (1986–1991), кажется, можно было ожидать, что вятская неформальная литература с головой уйдёт в политическую рефлексию. Однако этого не случилось. Чистая публицистика составляла весьма скромную долю в стихотворной продукции верлибровцев (только Коковихин постоянно обращался к ней). Такая сдержанность резко контрастировала с массовой горячкой вокруг «белых пятен» истории и потоками злободневной пошлости «разрешённой поэзии», являвшей храбрость заднего ума. Писатель Б.Кенжеев в критических заметках о текущей поэзии на примере журнала «Юность» за 1988-89 саркастически заметил:
«…Чуть ли не в каждом втором стихотворении отважно критикуют культ личности и его последствия, дружно радуясь тому, что усатый тиран наконец публично разоблачён… Теперь можно религию, можно абстрактный гуманизм, можно философию истории – однако, ах, как мстит отсутствие привычки!.. Создаётся впечатление, что перечисляемые инженеры человеческих душ просто разучились думать и чувствовать по-своему, не плетясь в хвосте у газетных и журнальных статей. И то сказать – брать разрешённые мысли напрокат куда легче.»
(«Континент». 1990. № 63. С. 372-374).

Образчики «эксплуатации момента» в стихах и прозе встречались и на страницах сборников произведений местных авторов «Встречи» 1986-го, 1988-го и 1990-го. Чего стоит, например, признание «вятского Евтушенко» В.Фокина: «Я смелости учусь у съезда» (имеется в виду только что прошедший XXVII съезд КПСС, февраль 1986) или его же цикл «Картинки детства» (1988).

К чести вятской литературной альтернативы, она оказывалась на высоте художественного вкуса и истинной смелости, когда бралась за общественно-политическую тематику. Так, когда на местных выборах летом 1987 г. провалился эксперимент с разрешением выдвигать альтернативные кандидатуры в мизерном количестве округов, Коковихин написал белый стих «Разговорчики в агитпункте», звучавший, как злобная крамола:

«Опустим в урну голоса за нерушимый блок партейных с беспортошными./ Блок нерушим хоть за, хоть против голосуй./ … А хрен ли выберешь из одного один?/ …Перекуём многомандатность на многопартийность./ …Мы избираем пешек, а не шишек./ …А выборы в советы ширма для партаппарата./ …У каждого генсека свой заскок./ Правление его пожизненно, разоблачение посмертно./ Эх, ограничить бы самодержавье пятилетним сроком!»
 (Коковихин М. Указ. соч. С.47-48).

Отметим, что руководство КПСС только через год отважится заговорить о политической реформе в СССР, а многопартийность и выборы президента на срок станут фактом в 1990 г. Другой пример: в 1988-м, когда популярность Горбачёва достигла апогея, Голиков в стихотворении «Февраль. Из испанских мотивов» встал поперёк повальной эйфории:

«Синоптики переживут погоду,/ как мы с тобой разбитую посуду,/ чью форму принимали. Всё ясней/ в замысловатом кружеве доклада/ их линия – и точка вслед за ней./ …Явления текут из атмосферы/ в формулировки и другие формы/ небытия. Количественный рост/ с проверенным итогом: под фанфары/ погода превращается в прогноз./ И вот, когда безоблачное небо/ приведено к словесному масштабу,/ а мы уже отчаялись воздать/ по черепкам двадцатилетней колбе, -/ синоптики являются в вождях»
(«Авангард». 1988. Июль. № 6).

По мере того, как под воздействием гласности советские люди узнавали жестокую правду о положении дел в стране и чёрных страницах её истории, их привычный патриотизм подвергался всё более тяжёлым испытаниям. Ситуация вынуждала заново и самостоятельно определяться в своём отношении к Родине. Этот мучительный процесс отразился в стихах вятских неформалов по-разному. Для М.Коковихина родина – это ненавистные коммунистические её правители, а патриотизм – принудительная лояльность им. Поэтому он взыскует права на эмиграцию:

«Когда не слаще редьки съезд,/ пусть проще репы – выезд./ Отечественный дым не выест/ зрачки, но душу съест» (1988).
(Коковихин М. Указ. соч. С.67).

Ухов увидел в родине беспомощную жертву своекорыстной бюрократии. Его патриотизм политически окрашен и исполнен обличительного пафоса:

«Всё те же мастера заплечные у блюда./ Голодная визжит чиновничая рать./ И кто за что горазд судьбу страны иудят - / соседа отпихнув, скорей её продать./ Судьбу моей страны терзают, как налима/ и друг у друга рвут, вгрызаются в края./ Судьба моей страны – но всё же неделима./ Судьба - моей страны – и всё-таки моя» (1988)
 («Авангард». 1988. Июль. № 6).

Сырнева утверждала любовь к родине и гордость за неё вопреки крушению старого патриотического мифа:

«Помню: осень стоит неминучая,/ восемь лет мне, и за руку – мама:/ «Наша Родина – самая лучшая/ и богатая самая»/…Из чего я росла и к чему прозревала,/ что сквозь сон розовело?/ Скажут: всех вас обворовала/ безрассудная вера!/ Ты горька, как осина,/ но превыше и лести, и срама -/ моя Родина, самая сильная/ и богатая самая» (1987).
(Сырнева С. Сто стихотворений. - Киров, 1994. С.42-43).

Четвёртая русская революция, быть может, как никакая другая, несла в себе не только трагедийное, но и мощное карнавальное смеховое начало. Оно выражалось в развенчании и низведении до шутов былых исторических и культурных идолов, в возрождении КВН, в оглушительной популярности эстрадных сатириков, политических анекдотов, в стёбе молодёжных передач ТВ и радио. Профанирующий смех был направлен и на сакральные формы, с которыми расставались, и на то, что шло им на смену. Смех выполнял функцию социального обезбаливающего и антидепрессанта одновременно, делал выносимым культурный шок от перемен.

И в стихах вятского литературного андеграунда мы на каждом шагу встречаем смесь болевой гражданской интонации с сатирой, пародией, травестией, соц-артовским кривлянием и игрой смыслами. Голиков высмеивает литературные амбиции Брежнева (излюбленной мишени для насмешек в те годы), представляя его как бы от его имени поэтом-модернистом, выпустившим сборник стихов «Протяжные песни». Предисловие к нему составлено из реальных славословий-поздравлений Лигачёва, Горбачёва и Ельцина, направленных в адрес Брежнева к его 70-летию. Ухов издевается над теряющей авторитет КПСС:

«СССР – поцелуй на морозе!/ Простуда на губах – яти ея переяти./ Руци боятся, а делают нози,/ Только в пути можно счастье найти!/ Задница смотрит куда-то назад./ Зато авангард смотрит вперёд./ Организующая и направляющая коза/ на новые пастбища паству зовёт./ Идёт коза рогатая/ за малыми ребятами,/ за дядьками богатыми,/ за девками поддатыми./ Идёт коза по городу,/ по незнакомой улице,/ а девки рвут ей бороду,/ а детки ей плюют в лицо» (1990)
(«Авангард». 1990. Февраль. № 11).

Коковихин, пародируя «Рассказ о Кузнецкстрое…» Маяковского, уничтожающе оценивает результаты коммунистического правления в стране:

«Коров скрутило ящуром,/ вредитель-ветер лют,/ лежат в дерьме трудящие,/ газетный лист жуют./ Мозги мутятся с холода,/ но зубы в лад стучат:/ «Через четыре года/ здесь будет город-сад!/ Здесь взрывы бесшабашные/ спалят кулацкий лес,/ и пашню срежет башня/ Чернобыльской АЭС./ …Барак дадут хороший нам/ и ливерный талон./ К Байкалу переброшенный/ отступит Тихий Дон»./ Я знаю – голод будет,/ я знаю – аду цвесть,/ когда такие люди/ в стране советской есть!» (1989)
(Коковихин М. Указ. соч. С.74-75).

Сырнева в озорных частушках вышучивает споры о демократизации СССР и попытки ВЛКСМ усилить своё влияние на молодёжь:

«Тятя, тятя, наша Катя отдалась Панкратию./ Всё в чулане перерыла – ищет демократию./ На берёзе сидит жук по прозванью богомол./ Девки, к ж..е что-то липнет, не иначе – комсомол.» (Архив автора).

Перестроечные годы отмечены нарастающим стремлением простого народа высказаться по поводу идущих реформ и политики властей. Газеты и журналы того времени переполнены письмами рядовых людей, дающих свою оценку происходящему с самых разных позиций. Обсуждение злободневных тем стало основным содержанием общения знакомых и незнакомых, оказавшихся вместе за столом, на работе, дома, в дороге. Вятская литературная альтернатива чутко уловила эту тенденцию и по-своему её зафиксировала. В 1986-87-м Коковихин в цикле «Разговорчики» воспроизвёл народное многоголосие в очередях за дефицитным спиртным, в пунктах книгообмена, в агитпунктах; сетования работников кинопроката после запрета Госкино на показ зарубежных картин; проклятия рабочих долгострою.

В 1987-89-м Сырнева в цикле из пяти стихотворений «Про соседа Диму» через диалоги двух работяг изобразила самоуверенные попытки обретшего голос «гегемона» судить и рядить «за жизнь». Ею тонко подмечено, как всколыхиваются в нём ксенофобские и экспроприаторские уравнительные комплексы, как люмпенское отчуждение от власти толкает к поиску фантастических объяснений бытовых и социальных трудностей (мол, это кем-то хитро задумано, специально для обмана народа – то ли масонами, то ли учёными, то ли таинственным «Комитетом»). Вот один из лучших стихов цикла – «Евреи» (1987), пародирующий шумные «разоблачения» только что вышедшего на поверхность общества «Память»:

«Разболтался во дворе я/ пару дней тому назад:/ - Дима, правда, что евреи/ перестройку тормозят?/ Мужики сказали в бане,/ что за ними нужен глаз,/ а не то заколебали, зажимают русских, нас!/ Где ж евреи? Странно, Дима:/ лично я их не видал./ Жил у нас в подъезде Шлиман,/ да и тот в Израиль удрал./ Дима сплюнул папиросу/ в урну около дверей:/ - По наивности вопроса,/ ты-то – точно не еврей!/ И они порой, заразы,/ тоже русские на вид,/ а вглядись – увидишь сразу/ их еврейский колорит./Куча данных самых новых,/ подозреньям нет числа./ Отчего семья Петровых/ сына Яшкой назвала?/ К Иванову, инженеру,/ нет доверья потому,/ что умён, подлец, не в меру,/ да и вежлив ни к чему!/…Николай Ильич Закускин/ объявил спиртному бой - / это явно не по-русски,/ не по-нашему с тобой./ Вместе с ним живёт сестрица,/ из масонов, видно вмиг:/ никогда не матерится,/ ненавидит наш язык!/ Я воскликнул: - Верно, Дима!/ Как евреев ни крути,/ но на них необходимо/ чёрный список завести./Слишком, сволочи, похожи/ на порядочных ребят./ Не поймёшь его по роже,/ а по списку – в аккурат!/ Список тот на всякий случай/ ты везде с собой носи,/ и тогда гораздо лучше/ станет русским на Руси!»
(«Авангард». 1987. Июль. № 3).

В истории Четвёртой русской революции имеется труднообъяснимая загадка. Почему расставание с коммунизмом произошло у нас в стране сравнительно мягко, без гражданской войны, с минимальным по историческим меркам количеством жертв? Почему многомиллионная армия членов КПСС даже в критические дни августа 1991-го осталась пассивной и не вышла защищать организацию и общественный строй, которым присягала на верность? Дефицит воинственности, характерный для сознания как сторонников, так и противников коммунизма, нельзя относить лишь на счёт усталости народа от исторических потрясений, выпавших на его долю в XX веке. Существенным, но не исчерпывающим объяснением являются также относительная старость населения и низкая доля крестьянства в его составе. Тут ещё другое важно. За несколько перестроечных лет кардинально изменилось отношение людей к революционному насилию. Оно стало вызывать отвращение и осуждение независимо от его направленности. Выработался спасительный инстинкт неприятия романтики вооружённой политической борьбы. В стихах верлибровцев есть примеры изображения разных оттенков этого психологического сдвига.

Так, Георгий Антонов по горячим следам событий в Румынии в декабре 1989-го написал пронзительный реквием «Памяти Николае Чаушеску, последнего коммуниста Европы». Вкратце восстановим контекст. Накануне Рождества в Румынии произошло восстание народа и армии, сбросившее тоталитарный режим. Диктатор Чаушеску и его жена Елена были арестованы и расстреляны после закрытого трёхчасового суда по приговору военного трибунала. Страна отправилась в трудное плавание по волнам демократии. В СССР известия о румынской революции были встречены со смешанными чувствами. Радовались падению тирана, которого у нас недолюбливали ещё с брежневских времён. Переживали, что в отличие от ГДР, Болгарии, Венгрии и Чехословакии «бархатного» отстранения его от власти не получилось, и в боях с «секуритате» погибли сотни людей. А ещё смущали торопливость расправы с низложенными и убийство жены Генерального секретаря КПР, осквернившие народную победу палаческим привкусом. Вся эта сложная гамма эмоций передана в стихотворении Антонова. Отчётливо звучит в нём также нота презрения к демосу, когда он превращается в охлос – переходя от рабской покорности к бунту и обратно.

«…Пусть напьются вина и объявят, что крал компот. / Наглотавшись черёмухи, вновь запросят режима - / но уже разобьётся лицом о его капот / миллиард последних пятиконечных снежинок - / предрождественских звёзд. Дожить до такой черты / если было кому и отказано властью вышней - / только тем, кто не мог, мамалыгой набивши рты, / помолчать ещё съезд или два, что созрели вишни… / Гул курантов, толчки венозной давно любови, / репортаж ходуном покажет вам удивление, / что на роль индейки, как Цезарь либо Людовик, / и в последний раз измерят его давление… / На дисплее весь путь. Кто же этот фрагмент убыстрил? / За шлагбаумом коснуться слегка твоего колена, / и уже не услышать, как ветер относит выстрел. / До Китая… Немногим больше… Прости, Елена»
(«Авангард». 1990.Февраль. № 11).

Развенчание революционаризма и политического насилия уже на отечественном материале – центральная идея ряда стихов  Коковихина:

«…Мчатся бесы мать и рудин / шире шаг не дремлет враг / если мы сжигать не будем / кто ж тогда рассеет мрак / под огнём из наших ружей / всё становится ничем / мир насильно мы разрушим / до основы а зачем / а затем что за собою / увлекая в райский сад / нежной поступью стальною / оклеветанный молвою / краснокожий как томат / впереди маркиз де Сад.»
(«Песня о буревестнике» (1989) Указ. соч. С.76).

 Или его же:

«Встань с проклятьем раб клеймёный на маевку / грабь награбленное пей кровя как квас / режь буржуя в коммуналке остановка / водку и вино уничтожай как класс / будь готов к борьбе труду и обороне / бей врагов жидов жучков и паучков / дядю сэма перегоним похороним / как один умрём за пару шашлычков…» («К славной годовщине успешного внесения идеологии в сознание масс 1917–1990» (1990).
(Там же. С.79).

Или опять же его:

"…Как месяц выплываем из тумана / реквизовать буржуйский реквизит / и вынимаем ножик из кармана / нас братская могила распрямит / на супостата масс трудящих граждан / айда товарищи с искрой в груди / оцепим кремль и как жеглов прикажем / эй ты горбатый первым выходи» («Партийный гимн национал-патриотов» (1989).
(Там же. С.78).

К началу 1990-х в результате переоценки опыта советского прошлого непоправимо слинял образ КПСС, запечатлённый в формуле «ум, честь и совесть нашей эпохи». Звание коммуниста стало синонимом ретрограда и держиморды, сотни тысяч разочарованных покидали ряды партии. От её исторических побед тянуло могильным душком и ощущением тупика. Как шагреневая кожа, таяла массовая база поддержки номенклатурно-партийного монстра. У нас роль мальчика, кричавшего, что король – голый, сыграла неформальная тусовка, прежде всего – принадлежавшие к ней поэты. Речь здесь идёт не о том, что они подрывали доверие к партии в народе своими издевательскими стихотворными памфлетами. Народ-то их знать не знал. Но они обозначили вектор эволюции в этом направлении массового сознания, всегда несколько опережая и предвосхищая её.

«Вышли мы все из пивной. / Нам не рулить – доползём. / Партия – наш рулевой. / Эй, завяжи за рулём! / «Партия о муэрте!» - / это Фиделя клич. / Будь у руля до смерти, / очередной Ильич! / …Происки мафиози - / под партийный контроль! / Осуществляй, партиози, / руководящую роль! / Мы говорим – Сталин, / подразумеваем – Ленин. / Мы говорим – комсомол, / мы говорим – профсоюз, / мы говорим – Советы, / мы говорим, говорим, говорим, / подразумеваем – Партия!» («Песня о партии» (1988).
(Коковихин М. Указ. соч. С.72-73).

Свидетельством указанной выше эволюции была широкая волна сочувствия и поддержки, поднявшая наверх Бориса Ельцина, борца с Голиафом – партийным ареопагом, после его исторического выступления на XIX партконференции (лето 1988-го).Особый резонанс имели поднятый им во всеуслышание вопрос о партийных привилегиях и схватка с Егором Лигачёвым – вождём консервативного крыла КПСС. Возглас Егора Кузьмича «Борис, ты не прав!» в народе немедленно превратился в слоганы «Борис, ты прав!» и «Борись, Борис!» Настроения миллионов людей, благодаря которым Ельцин неизменно выигрывал на выборах 1989-91 годов, выражены в коротком стихотворении лидера вятских неформалов Сергея Бачинина «2 июля 1988 г.»:

«В гостиной след чужих сапог, / на даче сон и мошкара. / Что из того, что ты не смог? / Мы шепчем вслед тебе «ура». / Услышь, пойми и поднимись. Не страшен бой, когда с утра. / Давай, Борис, вставай, Борис, / борись, Борис! Уже пора.»
(«Авангард». 1988. Декабрь. № 7-8).

Публицистическая струя вятского литературного андеграунда не случайно иссякла с концом коммунизма  и с выходом поэтов-неформалов из теневого состояния «в люди». В 1980-е стремление к свободе было для них воодушевляющим стимулом, поэтому обретение её как-то сразу лишило смысла всякую экзальтацию гражданского чувства. Многие из них вообще бросили стихотворчество ради иных вновь открывшихся способов самовыражения. А те, кто продолжал им заниматься, к «вот-поэзии» (Дм.Галковский) больше не возвращались. Зато бывшие «официалы» с потерей гарантированных кормов, привилегированного статуса и идеологической крыши превратились в плакальщиков по скончавшейся советской цивилизации и в суровых обличителей гримас идущей в капитализм новой России. Благо никакие гонения им в этом благородном деле не угрожали. Причем, их «облитые горечью и злостью» филиппики дышали неподдельной искренностью в отличие от их же вымученно казённых «паровозов» доперестроечного периода. Достаточно сравнить хотя бы два сборника стихов Маргариты Чебышевой: «Два голоса, два эха, две звезды» (1983) и «Провинция» (1993).

Несмотря на высокое художественное качество общественно-политической лирики неформалов революционного десятилетия, её, скорее всего, постигнет общая судьба литературы такого рода – забвение читателей. Но зато обращение к ней как к источнику, запечатлевшему духовные состояния и процессы этой эпохи, является весьма плодотворным для её исследователей и делает представление о ней намного более объёмным и живым.


(сокращённый вариант статьи)

Полный вариант опубликован: ВЯТСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ЖУРНАЛ "БИНОКЛЬ", N 17, апрель 2002
= Евгений ОСТАНИН. Вятская неформальная публицистическая поэзия 1980-х как исторический источник ("Верлибр" как зеркало) =