Слава

С Л А В А

         Летом 1985 года, улетая в отпуск к тёще, я зашёл в Серую Лошадь и вручил рукопись стихов Льву Князеву, руководителю приморского отделения Союза писателей.
     Я хотел, чтобы о моём существовании знали местные стихотворцы, и ещё я попросил Льва Николаевича о возможности поучаствовать в какой-нибудь литературной тусовке – фестивале, совещании или семинаре, если таковые намечается. Я, мол, созрел. Трудно будет, мол,  найти кого-нибудь из приморских молодых авторов сильнее, чем я, и творчески и теоретически. Стыдно не будет. "Нам учителя нужны!" - лукаво отшутился от напористого молодого поэта подуставший патриарх.
     Вернувшись в конце августа из отпуска, я получил увесистую бандероль. В ней были мои стихи, а поверх них – рецензия приморского поэта БЛа-БЛа-БЛа, не известного мне тогда члена СП.
     Тональность её была отрицательной с оттенками погрома. Моё умение писать особо не подвергалось сомнению, ставилась в вину не проявленная гражданская позиция. Меня больше взбесило не то, что рецензия была отрицательной (эка невидаль!), а сам факт её наличия, так как специально просил Князева, чтобы не было никаких рецензий. Меня убивала мысль, что на мне будет зарабатывать какой-нибудь полуграмотный  местный поэт: за рецензии патентованным лирикам платили из Литфонда, кажется, по 50 рублей за штуку.
     Размахивая руками и пугая мирных граждан гримасами то страдания, то ярости, я вышел на улицу прогуляться. У поселкового торгового центра мне встретился Александр Васильевич Коктомов, художественный руководитель местного Дворца культуры. Я испытывал к нему и дружеские чувства, и некие сословные, солидарные.  Оба мы принадлежали к касте недобитых интеллектуалов и говнюков интеллигентов.
     Он был режиссёром народного театра, местным Мейерхольдом, с трудом, но всё же вписывающимся в действительность, а я – фетом-тютчевым, сорняком в стране Советов, пытающимся пробиться сквозь асфальт. И хотя я никогда не терял уверенности в собственных силах,  мне было тяжелее, чем режиссёру, и я пожаловался  на судьбу товарищу.
     «Ты что, думаешь, что ты один такой – поэт? Есть и другие! Вот, Слава Куприянов, например», – издевался он, знакомя меня с выходящим из магазина молодым человеком мрачной пролетарской наружности.
     «Слава», – коротко представился тот и небрежно протянул руку, не глядя в мою сторону.
     Меня так и ошпарило: «Так вот она какая – Слава!»
     Чёрный цвет был доминирующим в облике Поэта: и волосы, и усы, и, особенно, глаза. Близорукие, отсутствующие, с поволокой печали. Голос хриплый – то ли простуженный, то ли прокуренный. «Не люблю комнатной поэзии», – сказал  Вячеслав куда-то в пустоту, едва представившись. Этот манифест нелепо смотрелся посреди поселкового быта. Но я почти не удивился –  почувствовал, что начинается мистический диалог.  Можно было заспорить, так как внутри меня давно вызрели убийственные аргументы против позиции "поэтом можешь ты не быть", но затаился, как камышовый кот на охоте. Отечественной музе Глории нравились гражданские поэты, и с этим приходилось считаться. По-мужски самонадеянно я тогда ещё рассчитывал добиться взаимности.
    Я пригласил Вячеслава в гости. Мол, следует вести диалог, коль земляки. «Некогда мне!» – отмахнулся от меня Поэт. Выяснилось, что ему срочно нужно напечатать рукопись своих стихов и ехать на всесоюзное совещание молодых поэтов, открывающееся 1 сентября во Владивостоке. Новость была обескураживающей, так как становилось понятным, почему я получил бандероль: я изымался из оборота молодых поэтов как проф. непригодный.
     Александр Васильевич нужен был Поэту как человек, умеющий печатать на машинке. «Давай напечатаю! - предложил я (у меня была своя, редкая по тем временам пишущая машинка). – Заодно и запятые поставлю!» – пытался я шутить. «Я тебе не доверяю!» – был ответ, исключающий какой-либо юмор.  В тот момент я почувствовал, как  далёк от простого признания, да что там от признания – от какой бы то ни было значимости, несмотря на все претензии...  Лермонтова в моём возрасте давно уже не было в живых, а Есенину оставалось жить считанные месяцы.
     Художественный руководитель – фигура, зависимая от людей, участвующих в самодеятельности. Не мог отказать поющему под гитару участнику... Час спустя, я забрал рукопись у Коктомова. Печатал я в несколько раз быстрее, а работа в триста страниц задарма – кого она обрадует!?
     Творчество местного поэта, мягко говоря, было странным. Стихи  представляли собой многостраничные косноязычные монологи негативной социальной романтики,  абстрактно «разоблачительной», декларативной, глубокомысленной и в то же время бессмысленно воющей, как коты в марте. Почерк был каллиграфический, поэт писал чуть ли ни печатными буквами. Знаки ставил, как попало, но орфография была почти безупречной. Я сделал 4 закладки. 2 экземпляра отдал участнику всесоюзного совещания, один экз. оставил себе. Один – предложил послать в районную газету «Коммунист». Покочевряжившись, самородок, которого, как оказалось, уже печатали в краевой газете «Красное знамя», согласился.
     Забегая вперёд, скажу, что публикация состоялась. Редактор выбрал самое короткое стихотворение, умещающееся на одну страницу. Смысл стихотворения просматривался с трудом. Какая-то мрачная  зарисовка звёздного неба, дурно влияющего на нашу жизнь. Там была строчка "...лик Марса, дымный и багровый...". Редактор посчитал, что в слове Марс пропущена буква "к"...  Удивительно, как один звук может поменять смысл стихотворения! Оно стало прозрачным. Получалось, что не планета Марс виновна во всех наших земных бедах, а классик марксизма-ленинизма.
     Так получился некий сюжетец, где коварная контрреволюция руками наивного пролетария позорила вождя. Вячеслав, по-моему, так и не поверил в случайность содеянного.
     Было обидно пропускать поэтический фестиваль, но ничего не поделаешь – 1 сентября – ответственный день для классного руководителя, и я попросил Вячеслава, зная, что на совещании  будет уважаемый мою поэт Владимир Соколов, дать на пару минут полистать рукопись моих стихов мэтру – очень уж я верил, что Соколов оценит. 
     Вернувшись из города, окрылённый Поэт ничего не сказал о судьбе моих стихов, а я деликатно не спрашивал. Поэт взахлёб рассказывал о собственном успехе.  Вячеслав оказался самым талантливым в семинаре Олега Шестинского. Если принять на веру слова Вячеслава, то, похоже, система в целях собственной безопасности поддерживала стихотворцев мало способных и даже безнадёжных. Само наличие дарования уже было покушением на систему.
      Из-за любви к русской литературе 19 века, читая и перечитывая помногу раз одни и те же тексты, я сам в душе стал несколько аристократом.
     Я чувствовал свою вину перед народом, олицетворением которого стал Вячеслав. По совести говоря, Поэт как строитель-монтажник получал много больше учителя, в квартире жил ровно такой же, но у меня было стойкое ощущение, что я богат, а Поэт – беден. И мой телевизор, и вторая пишущая машинка, книги и много ещё чего по мелочи каким-то естественным образом откочевывали к нуждающемуся представителю народа.
     Я помнил завет Баратынского, что дар – это поручение, которое следует исполнить, не смотря ни на какие препятствия.
     Мне было интересно, как образование может повлиять на качество стихов. Вячеслав, к слову сказать, не имел даже аттестата о среднем образовании.
     Стараясь не задеть больное самолюбие, я исподволь стал просвещать поэта-гегемона, подсовывал книги. Проявлял адское терпение в дискуссиях, дурно влияющих на моё здоровье. В конце концов, дарование – это энергия, некая потенция. А амбиция у конкурирующего со мной стихотворца была – будь здоров: он искренне считал, что проигрывает мне в шахматы по невнимательности, случайно. Пока не проиграл раз двадцать подряд, он не успокоился: ведь в своей строительной бригаде в обеденный перерыв он буквально громил любого!
     В октябре пришла вторая бандероль. Выдающийся приморский поэт БЛа-БЛа-БЛа ещё раз потоптался по мне, получив свои серебряники. Оказалось, что участник всесоюзного совещания «молодых» поэтов отдал мою рукопись горе-мэтру, вместо В. Соколова.
     В мрачном расположении духа я зашёл в местный магазин и остолбенел: красная партийная книга стихов поэта  БЛа-БЛа-БЛа «Родная сторона» занимала целую полку. Купив пару штук, я целый месяц веселил себя пародиями и эпиграммами.  Кое-что позже я опубликовал в местной прессе и что-то даже в ответ получил в виде пародии на свои стихи, опубликованные в 1988 году в коллективном сборнике "Баркас".
     Между тем, строитель-монтажник Вячеслав Куприянов окончил вечернюю школу (на отлично). Затем поступил заочно в университет на журфак. У меня было полно всяких учебников, и я помогал Поэту делать различные контрольные работы.
     На качество стихов получаемое образование почти не повлияло. Единственное моё достижение состояло в том, что амбициозный поэт-земляк стал отличать хорошие стихи от совсем уж плохих. Правда, в отношении собственных стихов ценностная шкала по-прежнему давала сбои.
     Из моего эксперимента вытекало несколько следствий. Образование, то есть степень информированности, существенно не влияют на качество стихов. Главное всё же – дарование, некая способность к самообучению. Оно так потому и называется – дарование, что это не собственно твоё достижение, а нечто, данное тебе от рождения «просто так», или за какие-то заслуги в прошлых жизнях, если таковые вообще имеют место. Был у нас в Приморье другой, имевший сходное с Вячеславом Куприяновым социальное происхождение (детдом, восемь классов образования), «рабочий (как его называли некоторые критики) поэт» Геннадий Лысенко. Он – признан, стихи его продолжают переиздавать, растёт количество критических статей, потому что Геннадий в отличие от моего земляка имел это самое дарование.
      Кто-то скажет, что я на себя много беру. Кто я такой, чтобы судить?  Простите великодушно, но в случае с Вячеславом Ивлевым (Куприяновым) некому более…
     На рубеже 90-х у бедного поэта случился развод. Нужно сказать, что жена у Вячеслава была красивая, себе на уме женщина. Скорпион по гороскопу – со всеми вытекающими последствиями. Ещё в женихах Вячеслав получил нож в спину от соперника, когда невесте было 16. Разница в возрасте по советским временам была приличной – 11 лет. И это был его второй брак.   
     Жена тщательно красилась и исчезала из дому по вечерам. На очередной вопрос, куда собралась, ответила, что "музыку слушать".  "Если музыку будешь слушать до трёх ночи, то тогда уже не приходи вовсе!» – в сердцах сказал несчастный поэт.  Кто его за язык дёргал?  Она и не вернулась. 
     Супруги долго делили детей, двух смуглых мальчиков, и Вячеслав, в конце концов, уехал в Лесозаводск. Там освободилось место в редакции городской газеты. Он пытался в разразившемся экономическом хаосе предпринимательствовать, занял последние деньги, что у меня были на тот момент, и исчез навсегда. Говорят здорово пил. Наверное, из-за этого и умер в возрасте 45 лет в 1998 году.
     Меня, честно говоря, слегка беспокоит совесть: имел ли я право культивировать, бог знает, откуда взявшийся у меня аристократический минимализм и пытаться прививать его на громоздкую пролетарскую душу Поэта. Не от этой ли прививки он в конце концов запил и умер? 
     На смерть Поэта откликнулся Саша Куликов, владивостокский автор, журналист, долгое время, как и я, сумевший  продержаться на должности учителя русского языка. Из всего газетного реквиема мне запомнилось выражение "косноязычное мастерство" – это было сказано в отношении стиля Вячеслава Ивлева.  Псевдоним "Ивлев" Вячеслав Куприянов вынужденно взял, так как в Москве уже существовал переводчик и верлибрист, полный тёзка бедного поэта.
     Оценка Вячеславом моих стихов претерпела эволюцию от полного неприятия и непонимания через сдержанное ревнивое признание до восторженных пьяных эпитетов в конце наших отношений.
       Пылкая, но недоверчивая девушка фабричных окраин муза Глория уже готова была одарить меня своей любовью – меня начали печатать, и я уже было поверил, что счастье возможно – однако внезапные 90-е перечеркнули всё. Мною был  мистическим образом получен исчерпывающий ответ: слава для современного поэта невозможна, муза Глория скоропостижно скончалась, и никого более она не порадует своим вниманием.
       Глаза иных субтильных муз холодно смотрят  с обложек глянцевых журналов. Они за деньги готовы отдаться любому, но любить не умеют. И стихов не читают. Хотите – пишите, хотите – сожгите всё к чертям собачьим.
      Актуальная поэзия мелкобуржуазна как мечтательная бюджетчица. Наша нелюбовь взаимна.
      Звание поэта уронили с такой высоты, что его, блин, не оторвёшь от асфальта – так все и ходят, не обращая внимания. И отныне всякий пророк, уличённый в графомании, лишается венка пророка, а политик – превращается в клоуна. И знакомясь с приличной женщиной, ради всего святого не читайте своих стихов – это может погрузить её в грустные размышления в том смысле, что вы не пара. И не мужчина вовсе.

                2010-2011