Туда билеты очень дорогие

Туда билеты очень дорогие.

Не знаю, как сейчас, а тогда во Владивостоке жило почти полмиллиона человек, из них половина бичей, другая половина авантюристы, а остальные местные, и ни одной церкви. Пивные бочки, желтые, такие же, на колесах, в которых разливают молоко или квас в европейской части страны, стояли по всему городу. Если у тебя не было бидончика, или трехлитровой банки, пиво можно было взять в полиэтиленовый пакет, и спокойно донести до общаги, и аккуратно вылить через проделанную дырочку в нашу самую большую кастрюлю. Потом мы с Серёгой разливали его половником по стаканам и пили. Летом без пива просто беда, жарко, и пить хочется.

Когда в порт приписки Владивосток приходила после многомесячного плаванья китобойная флотилия «Слава», бочки прятали подальше на неделю от прибывших моряков-китобоев, чтобы сохранить в исправном состоянии для последующего использования. Китобои гуляли по кабакам и барам, но вообще то они гуляли везде. Длился разгул неделю, за это время они всё пропивали, и возвращались на свои суда, и там вставали на довольствие в долг. Однажды я посунулся за пивом в бар, что был на проспекте 100-летия Владивостока, на второй день после прихода китобоев, так он был закрыт на капремонт. Ребята всё разнесли в щепки, даже столы из двухдюймовой лакированной доски были разбиты в пух и прах.

Нет, Владик город то - нашенский, но ведь он далеко. Так говорили, и, наверное, и сейчас говорят, его жители, перефразировав известную фразу Ильича – «Владивосток далеко, но город то он - нашенский», которая была выбита на стеле при въезде в город по единственной дороге, ведущей с материка. Владивосток – это же аппендикс. Он расположен на полуострове в виде слепого отростка, и его обступают с двух сторон заливы, Амурский и Уссурийский, как два тигра, которые водились там, рядом, в дальневосточной тайге, когда я жил в этом, пропитанным морем граде. Бабушка нашей соседки по общаге Нины, сотрудницы Института биологии моря, писала ей из далекого Саратова: «Возвращайся, Нинка, домой, а то отрежут китайцы этот ваш аппендикс от суши, и будете вы все - зассыхи молодые, китайскими жёнами». Нина и все мы смеялись, когда она читала эти письма вслух, и обсуждали международную обстановку, и испытания атомных бомб в Китае.

И как же этот аппендикс земли русской весной, летом, хотя и осенью, и зимой, тоже хорош. Весной, прямо под нашими окнами, внизу зацветала сакура, а перед этим сугробы слежавшегося снега исчезали под солнце без всякой сырости, они просто испарялись не оставляя никаких следов. А какие там закаты, и летом, и зимой, и всегда! Глаз не оторвать, а глаза смотрели в окна, а окна смотрели на запад, и прямо на Амурский залив.

На аппендиксе царит муссонный климат, а это значит, что полгода воздушные массы несутся над ним с материка, и они сухие настолько, что, если ты снимаешь рубашку, даже хлопковую, полыхает целое зарево разрядов, колющих всё тело. Другие полгода над Владиком царствует океан. Весной море еще очень холодное, и от этого не может поделиться влажным теплым воздухом, а нагоняет на город морось и туманную сырость, от которой некуда деться, и всё вокруг и ты сам пропитывается это морской сыростью океана. Эта влажность начинается в июне и заканчивается в середине июля, и вот тогда наступает настоящее южное пьянящее лето.

Про климат Владивостока говорят: «Широта крымская, долгота колымская», и это удивительно правильно, с очень небольшими поправками. В Крыму цветы пахнут, источают аромат, да и во всей европейской части редкий цветок не пахнет, а там большинство цветов, среди которых много и реликтовых почти не пахнут, но зато они ярче и сочнее. Один «абориген», он прожил на Дальнем Востоке двадцать лет, как-то сказал мне: «здесь цветы без запаха, а женщины без любви». Я очень удивился этому тогда, про женщин, и подумал, что такого быть не может, потому что «этого не может быть никогда», но когда пожил там, то понял, что автор этого изречения был в чем-то прав.

Во Владике много красивых ярких девушек и женщин, уж очень много разных кровей там замешалось, но их любовь, если они местные, как любовь японок. В их любви уже нет нашей русской бабьей души с её песней сердца нежной и искренней. Климат что ли их переделывает, или сама дальневосточная земля, или близость Японии. Но я думаю это из-за того, что на Дальнем Востоке не было ледника в ледниковый период, обошел стороной, и там и сама земля, и растения, и насекомые, т.е. природа сохранила очень много реликта. А женщины ближе к природе, чем мужики, они сама природа, вот и становятся они там реликтовыми тетеньками. Во, завернул то, ё моё! Нет, правду говорю, вы не сомневайтесь.

«Что-то воздуха мне мало…»


      
Продолжая повествование в этом псевдо-литературном стиле, в котором больше физиологического, чем трезво-аналитического, что может раздражать, и даже вызвать к жизни негативное отношение к моей персоне, я всё-таки не откажусь от, захватывающего и меня самого, лицедейства в этом театре одного актера. Я, вообще, сторонник новых форм изложения где-то накопившихся материалов, когда фрагментарность и мозаичность, применяемая автором, позволяет включить читателя в творческий процесс, и дает ему возможность составить самому всю картину данного отрезка бытия. Главное, чтобы сами фрагменты дышали жизнью, и были похожи на зарисовки, сделанные импрессионистом.

При этом я не надеюсь понравиться сторонникам застывших канонических литературных форм, которые не прислушиваются к некоторым авторитетным оракулам от литературы, убеждающих нас в скорой гибели академической школы праматери культуры, а просто хочу эрекционно повысить свой жизненный тонус, балуясь словами, не лишая их смысла.

Владивостокский аппендикс продолжают острова архипелага Римского-Корсакова, которые уходят чередой истинных природных жемчужин в залив Петра Великого. Об островах потом, а о самом Дальнем Востоке, как чуде Земли, о его необыкновенной красоте и силе я хочу сказать. А что говорить о городе. Все города на свете это места человеческой суеты и инкубаторы людских грехов и пороков. Природа, вот истинный бог, которой поклоняться надо, и любить её, как праматерь свою, а, главное, пытаться понять, и прислушиваться к её мудрым советам.

Когда ты прилетаешь туда из европейской части, то попадаешь просто в другой мир. И как только, ты спустишься с трапа самолета, начинаешь понимать это. В этом мире тебе не хватает кислорода, воздух сосем другой. Его не хватает почти круглый год. Это муссонный климат так распорядился, чтобы процентное содержание кислорода было не таким, к которому ты привык в своей Европе. Летом, особенно в начале, когда океан еще не прогрелся, а значит и фитопланктона мало на его поверхности и повышать процент кислорода над могущественным Тихим Океаном никто, кроме него не может, ты особенно остро это ощущаешь. Сырой океанский воздух, хлынувший на тебя, хочет обмануть, он пропитывает тебя влагой, чтобы ты не заметил, что начал сильно потеть от нехватки кислорода, но он обманывает только твою кожу, а не твое сердце и легкие. Тот, кто не родился там, на берегу океана, и не пожелтел в процессе эволюции, от дефицита воздушного воздуха, а за одно не приобрел узкий разрез глаз, тот ощущает себя не совсем в своей тарелке, и начинает понимать, что окислительный процесс необходимый организму замедлился.

Эти обстоятельства заставляют тебя задуматься еще глубже, и вспомнить, что кто-то, когда-то тебе говорил: «Где родился, там и пригодился», а еще, наконец, понять, какое чудо есть лес - легкие Земли. Иногда, могут возникнуть совсем беспокойные фантазии о временах на Земле-матушке, когда воздух будут продавать в полиэтиленовых пакетах из тех же желтых бочек, в которых сейчас плещется золотистое пиво.

С воздухом, т.е. с его некондиционными характеристиками пора заканчивать, но хотелось бы отметить, что ведь зимой дуют с материка лютые ледяные ветра, а когда мороз опускается на землю, кислорода не хватает не только над просторами восточной Сибири, но и в самой Азиопе. Я думаю, что когда говорят о колымской долготе Владивостока, имеют в виду как раз его воздушную проблему.

Однако, если ты молод и здоров, тебе все нипочем, даже, когда ты шествуешь по тайге Сихотэ-Алинского заповедника, или идешь под парусами в самом окияне-море. А меня всегда тянуло к порожнему от людей месту.

Дикий виноград.


Однако, порожних мест на Земле становится всё меньше и меньше. Если еще, относительно недавно, каких-нибудь сорок лет назад, тигр, свободно передвигающийся вдоль забора городской больницы Владивостока, мог забрать с собой в тайгу, на завтрак, вылезшего в дырку, проделанную в ограждении, зазевавшегося заразного больного вмести с его бутылкой портвейна, то теперь этого уже не происходит.

Но я застал. Я своими глазами видел дальневосточную тайгу, и у меня мурашки по спине бегали, в прятки играли. Ох, и сильна там природа. С детства знал наш европейский лес, каждое лето в Карелии, и не в деревне, а именно в лесу, и чувствовал его и любил, как дом родной. По сравнению с дальневосточной тайгой наш лес это парк, даже с медведями, волками, змеями. Нет в нем той неимоверной дикой силы, которая живет в тайге, и чувствуешь её кожей, эту необузданность, и независимость, и умение постоять за себя. И не даром в ней жил хозяин – амурский тигр, и растет корень жизни, элеутерококк, лимонник, виноград дикий, первородный, а в речушках её жизнь сражается со смертью при нересте лососёвых рыб. Да и речушки эти, на твоих глазах, могут превратиться в монстров, в сметающий все на своем пути ревущий поток воды и камня, лишь пройдет над сопками дождь, принесенный очередным тайфуном, или циклоном, и которые могут убить тебя, просто так, потому что ты не знаешь её.

Поехали мы раз Сергеем, уже осенью, за виноградом, а из него неплохое молодое вино можно сделать. А Сережа – эстет, начитался он книжек по виноделию, и решил, что новый год мы должны встретить, своим дальневосточным вином, из дикого черного винограда. Но главное мы хотели угостить им, если получится, наших соседок девчонок по общаге, чтобы они, живущие, как цапли на одной ноге, и не видящие, так необходимого им, домашнего и теплого, получили бы его, хотя бы капельку с этим домашним вином. Мы жили двое в секции, так называли некоторое подобие однокомнатной квартиры в нашем академическом общежитии, и у нас было достаточно места, чтобы поставить вино на брожение.

В тайгу мы поехали на мотоцикле с коляской, в которую и собирались сложить мешки с нашими трофеями. Была у меня еще мысль найти и собрать лимонника. Эти плоды лианы удивительны по своим свойствам. В их красном соке с привкусом хвои очень много витамина C, а косточки – необыкновенный источник тонизирующих средств. Местные охотники не уходят в тайгу зимой без горсти этих чудо косточек. Можно даже не брать с собой еду, если ты уходишь на сутки, и, если ты устал, а передвигаться по тайге и зимой не просто, достаточно хорошо прожевать щепотку косточек лимонника, и силы возвратятся к тебе, и чувствовать ты будешь себя снова сильным и внимательным.

Когда мы углубились в тайгу, и нашли открытое место, с которого хорошо просматривалось окружающая нас заповедная красота в лучах осеннего солнца, я в бинокль усмотрел невысокую сопку, на склоне которой, почти на самом верху, ждал нас спелый виноград. Это был южный склон, и весь до самого виноградника был ровный, покрытый сочной зеленой травой. Этот пейзаж так и звал к себе. С моим европеоидным воображением мне казалось, что там на этом гладком лугу не хватает беленьких овечек и пастушка, так это было живописно издалека.

Мы с Серегой устремились вперед, и, дойдя до зеленого склона, почти остановились. Трава оказалась высокой, по плечо, а внизу рос буйный подтравник, по колено, и под ним сочилась жидкая хлюпающая земля. Этот подтравник был, как колючая проволока, он обхватывал поставленную в него ногу, как свою добычу, и не хотел её отпускать, и мокрая сочная твердь была с ним за одно. Высокая трава тоже не была ласкова и нежна к нам, жесткая и цепкая она хваталась за одежду и рюкзак, царапала руки. Двигаться по такому лужку можно было не быстрее, чем полкилометра в час, он не хотел нас пускать к винограду.
Потом я понял, что только так может сохраниться тонкий слой гумуса на склоне сопки, в условиях постоянных осенних тайфунов, которые смыли бы его в считанные минуты, унесли бы в подарок океану по речкам и ручейкам. Природа умно защищала от стихий землю и её детей. Только такой луг с его зеленой мощной защитой сохраняет жизнь на сопке, иначе бы она осталась голой каменной глыбой вымытой до блеска дождями.
В окрестностях Владивостока люди защищают гумус на своих огородах досками и камнем, делая террасы, пополняют его каждый год компостом, изготовленным из опавших листьев. Осенью десятки машин везут из тайги огромные мешки набитые желтыми листьями.

Винограда мы набрали много, и вино получилось очень приличное, только, через чур, терпкое. И лимонника набрали. Там, где он растет, вернее, паразитирует, двигаться еще труднее. На водоразделах в сопках растет чертово дерево – реликт. На его стволе растут длинные шипы – иглы. Они пронзают руку насквозь, когда, ступив на камень, который пытается из-под тебя выпрыгнуть, ты, чтобы не упасть хватаешься, за любезно подставленный тебе ствол этого скромного деревца, прожившего на Земле уже не одну сотню тысяч лет.

Кета.

Без прививок от энцефалита в тайгу лучше не соваться, даже осенью. Но если очень хочется, то можно, и тогда необходимо, каждые полтора, два часа осматривать друг друга очень тщательно. Надо полностью раздеться, при этом сложить одежду в мешок, а не класть её на траву, или вешать на какой-нибудь сучок, и чтобы твой спутник детально исследовал твои кожные покровы. Зная это, я все хотел взять с собой в тайгу одну, но не двух, девчонок, наших соседок по общаге. Если возьмешь двух, так они будут осматривать друг друга, рассуждал я, и какой тогда интерес, одна морока. Но ни одна, в одиночку идти в лес со мной не соглашалась, только вдвоем, или вообще всем кагалом. Я давно заметил, что они, существа женского пола, и писать то ходят стайками, видимо в целях самообороны, или в компании интереснее. Особенно, я хотел пригласить в тайгу Гулю из биолого-почвенного института.

Гуличка была уникальным произведением природы. Я звал её про себя «супер-самка», потому, что таких широких бедер, как у неё не видел никогда в жизни. Это был такой огород, что дух захватывало. Мужики, увидевшие её в первый раз, просто замирали от охвативших их, еще неведомых им, эмоций. В глазах загорался упрямый огонь исследователя экспериментатора, который был готов пойти на рискованные опыты, только бы детально узнать подробности всего этого невообразимого творения природы. К этим неотрывным и совсем не нахальным, а скорее обреченным взглядам Гуля, наверное, уже давно привыкла, и, якобы, была равнодушна к такому вниманию к себе, к этим разглядываниям, и она чувствовала их, по-моему, тем местом, на которое они были обращены. Она была всегда весела и улыбчива, и в её улыбке можно было видеть умное и снисходительное отношение к этим дурачкам самцам, которые были подобны трутням, летящим в улей к пчелиной матке, погибая при этом от укусов её защитников. А я думал, что если Гуля начнет рожать, её не остановишь, и она будет очень хорошей мамой. Я так и не решился пригласить Гулю в тайгу, а зря. Может быть, она то и пошла бы со мной, но что потом я бы с этим делал.

Лучше Сереги не было спутника в наших вылазках в тайгу, и еще мы уважали друг друга.
Долгими зимними вечерами сидели каждый за своим письменным столом и работали, грызя гранит науки под Моцарта, Гайдна или Вивальди. Я привез из Питера свою вертушку и почти всю коллекцию пластинок старинной музыки и эпохи барокко. Еду и покупали и готовили вмести, и в праздники и в будни. Оба мы были крупосерами, правда он не любил перловку, что долго варится, всё пшеничкой разминался с твердым сырком и маслицем. Наше жилище было всегда в идеальной чистоте, в этом мы были, как близнецы. Нас, видимо, очень связывала ностальгия по Питеру, и наши общие знакомые, от которых приходили письма с обращениями к нам обоим. Зимой мы поддерживали спортивную форму большими совместными забегами по льду Амурского залива, который был гладкий, как стекло, и, почти без снега, его сдувал сухой материковый ветер. В декабре лед был еще тонкий и прозрачный, и от этого казалось, что ты бежишь по воде, на которую натянута идеально ровная пленка.

По моей инициативе купили и притащили домой двухпудовую гирю. Нашему примеру последовали соседи, что жили за стеной. Это были два географа, из местных, выпускники ДВГУ. Гирей они баловались по пятницам, после хорошего подпития, и она у них все время падала на пол. Они всегда были хмурые, и никогда с нами не здоровались. Проходя мимо, опускали глаза, как будто им было стыдно, что гиря у них сильно шумела при падении.

В общем, жили мы с Серегой дружно, только летом, когда начиналась навигация, я постоянно был на яхте, а он, видимо, боялся большой воды, и затянуть его на судно мне редко удавалось. А природу и тайгу он любил. Сухопутный парень был. И красивый. Русый, с голубыми глазами и правильными чертами лица, высокий, атлетического сложения. Девчонкам он нравился, но он сразу умел установить дистанцию для женского пола, которую никто не смел сократить. Я так не умел, из-за этого и нахлебался от баб по самый некуда. Почти у всех красавцев говна по уши, а у Сереги его было в самый раз, как у меня.

Дело было осенью, когда мы прослышали, что кета пошла на нерест. Нас мало интересовала эта рыба, как пища, и даже икра её не нужна была нам, в холодильнике постоянно стояла трехлитровая банка красной икры, и ели мы её ложками. Да и рыбы всякой, на любой вкус, и крабовые клешни можно было купить рядом в универсаме.

Мы хотели увидеть своими глазами это чудо природы – нерест кеты. Это ж надо, как матушка природа эту тварь божью сделала, такие программы в её ДНК зашила! Косяк из океана приходит к устью той самой речушки, из которой он ушел в море пять лет назад еще маленькими, но уже сформировавшимися хищниками. Он приближается к устью медленно, привыкая к пресной воде, и вспоминая её родной запах и вкус. В это время, в организме этих прекрасных созданий начинается мощная гормональная перестройка.

Самцы меняются поразительно. Их рыбья мордочка превращается в подобие птичьей. Губы заворачиваются внутрь, и становятся похожи на клюв какого-то хищного пернатого. Нижняя губа – это уже не губа, это кочедык, жесткий как кость, которым можно прокопать в донной гальке канавку для икры, или убить непрошенных гостей, посягающих на неё. Она выступает угрожающе вперед. Между верхней и нижней створками этого клюва образуется просвет, и у самца навсегда исчезают губы и челюсти с их зубами, они ему уже никогда не понадобятся.

Они ничего не едят. Их кожа, и сама их внутренняя ткань, и глаза меняют цвет. С самками тоже происходят сильные изменения. Они, как бы, отдают всю накопленную за жизнь энергию, все свои жизненные силы единой и всепоглощающей их цели – дойти до родного дома, до того самого заветного места в этой реке, где они появились на свет, и выполнить свой последний, свой великий долг – оставить после себя новую жизнь, и в ней найти свое продолжение.
Когда это великое таинство подготовки к принятию смерти во имя новой жизни, расписанное по часам, подходит к концу, самые крупные и сильные самцы устремляются в реку, через пороги и перекаты, на захват лучших мест для икры, для её созревания и безопасности.

И ведь эта программа в молекуле ДНК, в маленькой икринке!

Мы с Серегой хотели это увидеть своими глазами, чтобы в души наши легла эта великая сила жизни с её непостижимой трагической красотой и единственной, не обсуждаемой истиной.

И поехали мы в Новолитовск, что между Владивостоком и Находкой. Там в Новолитовку пошла Кета.

Новолитовск тогда был небольшим селом, почти на берегу залива «Восток», а Новолитовка, или её еще называли Литовка - небольшая речка, впадающая в залив в самом центре его береговой линии. Все село было расположено на правом берегу Литовки, и состояло из одной улицы протянувшейся вдоль реки на пятьсот, шестьсот метров.

Жизнь всё время вмешивается в твои планы. Можно, конечно, не реагировать, когда она берет тебя за плечо, и хочет увести тебя в сторону от намеченного пути, и сулит златые горы и много всего интересного в стороне от главной дороги. Но кто, скажите, может без сомнений, не поддаваясь её соблазнам, сбросить эту властную руку с плеча, и идти дальше. Это же не цыганка, которая предлагает тебе погадать, а сама жизнь, а «жизнь она, как лотерея; вышла замуж за еврея», то есть за Иисуса Христа из Назарета. И под его присмотром нами командуют, чаще всего, случайности и случаи. Еще та парочка!
На Дальнем Востоке, кто там жил, меня поймет, эта парочка орудует чаще. Место такое; ледника там не было, и реликта много сохранилось, махаоны летают, и сам ты, пожив там некоторое время, начинаешь чувствовать в себе что-то реликтовое, и случаи уже ходят с тобой, чуть ли не под ручку. В тот раз, так и получилось.

На остановке автобуса, в Новолитовске, встретились два автобуса. На одном прибыли мы из Владивостока, а на другом, что катил из города с интригующим названием – Находка, Коля-мореман. Это я его потом так окрестил. Мы встретились с ним первый раз в жизни, когда оба автобуса пошли своей дорогой, а Серега, Коля и я остались на пустынной дороге, и изучали друг друга, конечно не в упор, а так, как всегда, периферическим зрением. Если вы помните, какой прикид был у товарища Бендера, то такой же был у Коли, но чуть поярче, с уклоном в стилистику морского торгового флота и его славных сухогрузов с портом приписки – Находка. Кокарда на фуражке сияла, вызывая глубочайшее уважение к моряку, прошедшему тысячи миль морского пути, а ухоженные черные усы любого склонили бы к почтению этого замечательного мореплавателя, ведь они, эти усы, столько раз несли на себе белый налет морской соли, которым они покрывались во время штормов и бурь в океане. Весь облик, его загорелое лицо, татуировки на руках, а главное, его лучезарная улыбка, говорила мне, что на твоем пути встретился замечательный мореплаватель, и вообще незаурядная личность. Только размеры его маленького чемоданчика не соответствовали кокарде и усам, по моим грубым оценкам, в него могли поместиться пара сменной обуви и, максимум, две бутылки по ноль семь. У Сергея, мне казалось, первое впечатление от Коли было более приземленным, чем у меня, но я отнес его к сухопутному характеру моего спутника, а, стало быть, к незнанию, что такое море.

Николай первым обратился к нам, когда мы уже нагрузили себя нашими большими рюкзаками, и двинулись на противоположную сторону шоссе, на встречу с Колей:
- Ну, что ребята, за рыбкой приехали? Да, кета пошла, в Находке уже знают. А что у вас не сеток, ни острог, не вижу?
Этот последний вопрос нас несколько насторожил. Мало ли, может он каким-то боком относиться к рыбинспекции, но он сразу же развеял наши подозрения.
- Помогу, пацаны! Все есть, и сети, и все, что надо, чтобы взять хорошо икры. Рыбу, что пошла на нерест, мы не едим, только свиньям. А сами то из города? Ну, давайте знакомиться. Николай.
Он первый протянул нам руку, мы представились. Говорил он один, а мы либо кивали в ответ на его вопросы, либо односложно отвечали.
- А я вот с рейса пришел, решил на родину к братану съездить. Он у меня инвалид. Живет один. Дом большой, устрою я вас у него. А вы ученые, что ли, из ДВНЦ?
Так завязался разговор, но казалось, что Николай и без наших ответов всё о нас знает. Он был старше нас лет на пятнадцать, двадцать, и его веселость и приветливость обезоруживала, он, казалось, загипнотизировал нас и уже был хозяином положения, и местным гидом, и многоопытным егерем, и рубахой-парнем с открытой морской душой.

Мы дошли до первого дома, по левой стороне, и здесь Колю увидели из-за забора его обитатели, его земляки. Тут же, прямо на улице, начались приветствия, объятия, похлопывания по плечу.
- Какие люди, и с охраной! Колян, ты ли это! Сколько тебя не было?
Под охраной приветствующие подразумевали нас. Коля сразу представил нас.
- Это мои друзья, ученые из Владивостока. Очень хорошие ребята. Будьте с ними, как со мной, никаких драк. Заходите.
Было десять часов утра, а в Питере три часа ночи. Коля распахнул калитку во двор дома, и мы все вместе с хозяевами дома вошли в него.
Я хорошо помню, как мы с Серегой сняли с плеч наши рюкзаки, как, буквально, за пять минут был накрыт стол во дворе этого дома, как Коля рассказывал о своей и о нашей жизни за последние пять лет, которые пролетели вдали от родины. Еще я помню, но уже не поминутно, что мы побывали почти во всех домах Новолитовска, и везде нас встречали, как дорогих гостей их радушные хозяева. Что мы вытащили из своих рюкзаков все запасы водки и еды, чтобы легче было их нести, что я и Сергей несколько раз давали гонцам деньги ненужные нам в тайге, и что добрались мы втроем до дома брата Коли только, когда уже смеркалось.

В доме не было света, только на столе горела керосиновая лампа, но и при её тусклом освещении, стекло уже сильно закоптилось, было видно страшное запустение. Через грязное, заклеенное липкой лентой по трещинам, окно ничего не было видно. Пол был очень грязный, его, верно, не мели с тех пор, как уехал из дома Николай. В углу, не далеко от окна сидел старший брат нашего гида Игнат. Сидел он на старом деревянном кресле, и было видно, что он очень болен. Его ноги были забинтованы какими-то грязными тряпками, и даже с учетом этого тряпья было видно, что они сильно опухшие. Игнат был хмур, он явно был недоволен тем, что Николай так долго шел до родного дома и до родного брата. Он знал еще утром, что Коля приехал с какими-то двумя парнями и двигается к дому. На столе стояло приготовленное им, для встречи брата закуска, котелок давно остывшей картошки, порезанная большими кусками соленая кета, хлеб и очищенные головки лука. Кета на срезе была чуть розовая. Это был засоленный белофон, отметавшая икру и заснувшая навсегда кета, про которую нам утром говорил Николай, что такой рыбой кормят свиней. Почему её так назвал Игнат, я не знаю, но я знал, что погибающую кету иногда собирают на мелких местах, пока она еще шевелится для кормления домашней скотины, и даже засаливают впрок для этих целей.

Коля открыл свой чемодан. Там был подарок для Игната – теплая фланелевая рубашка в клеточку и две бутылки водки. Мы с Сергеем водки уже не хотели, да и обстановка и сам воздух в избе не располагали к продолжению банкета, но пришлось уважить хозяина только, исключительно, для поднятия его настроения. Мы посидели с братьями не долго, чтобы не мешать им, где-то через час, залезли на чердак спать на старом, старом сене, пыльном и всем в паутине. По крыше тихо шумел мелкий дождь. Он пошел, когда мы выходили из последнего гостеприимного дома Новолитовска, и направляли свои стопы к Игнату.

Пробуждение.

Мы проснулись с Серёгой одновременно. Я и он, наверное, выпили бы море, и в носу осела эта пыль от сена. Сквозь щели пробивались лучи утреннего солнца, в которых эта пыль совершала броуновское движение, не обращая на нас внимание. Дождь кончился, с трудом догадался я. Еще мы оба догадались, что проснулись от женского крика – «Помогите, спаситеее». Источник был совсем недалеко, потому что были хорошо слышны оттенки этого крика, какие-то булькающие и хриплые, отчего было понятно, что женщина кричит уже давно. Крик приглушал шум идущий со стороны Литовки, как будто вместо неё там была оживленная трасса. Мы быстро спустились с пыльного чердака, но наши собственные чердаки были еще более пыльными после вчерашнего радушного приема. Игнат лежал на кровати с закрытыми глазами, но когда мы спустились, приоткрыл их и хриплым голосом спросил:
- Проснулись? Как поспали? Колька тоже встал. Курит во дворе. Вода в сенях на лавке, если пить хотите. Принес.
- А кто кричит?
Спросил я.
- Не знаю. Баба какая-то. Давно уже. Колька, наверное, знает.
Мы вышли во двор. С реки шел шум ревущей воды. Метрах в десяти от дома стояла река. Коля расположился и курил на узком дощатом настиле, ведущем к берегу Литовки, около самой воды.
- Видите, я говорил, что если дождь пошел, никакой вам икры не взять. Во, как разлилась за ночь.
Опять мы услышали крик, и уже точно знали, что он доносится с реки.
- А кто кричит? – спросил я теперь уже у Коли.
- Пойдем, посмотрим. Она меня и разбудила.
Мы пошли гуськом по настилу мимо подтопленной бани, через прибрежные кусты тоже затопленные. Кусты ивняка закрывали обзор, и только, выйдя из-за них, мы оказались на новом берегу Литовки, а перед нами была не она, которую мы видели вчера, а взбесившийся поток воды, песка и камней. Река разлилась очень широко, а там где вчера было русло, всё летело с такой скоростью и силой, что камни с мой кулак вылетали из воды, а сама она выпрыгивала вверх, ударяясь о донные препятствия, и мощными струями неслась на свиданье с океаном.
Мы стали на маленькой сухой площадке, к которой привел нас помост, а там уже стоял сосед Игната, у которого мы завершали вчерашнее знакомство с Новолитовском. Он был в резиновых сапогах с отрезанными голенищами и курил. Я опять задал волновавший меня вопрос, адресуя его к соседу. Он держал почти полностью скуренную сигарету, вернее её остаток большим и средним пальцем, сделал последнюю затяжку, сплюнул, и спокойным голосом бывалого человека сказал:
- Да вон, баба на кусту висит, вон там ближе к тому берегу.
Он махнул рукой в том направлении, куда надо было смотреть. И, действительно, мы увидели, на противоположном краю бурлящего потока куст, за который вцепилась и повисла на нем женщина. Куст сильно клонило течением, а женщину, не всю, только нижнюю её часть полоскало быстрой водой, как тряпку. Она была в горизонтальном положении, и когда накатывалась волна, ее скрывала почти полностью. Как она держалась за куст, и её не оторвало от него, было непонятно.
Мы спросили наблюдателя захватывающего зрелища:
- И давно она там? Как там оказалась? Надо же спасать!
- Не знаю, орет давно. А куда ты сунешься. Я еще жить хочу, убьёт же. Вчера к обеду два моремана приехали из Находки с двумя ****ьми. Поставили палатку на гальке у русла, шашлыки жарили и баб этих, фотографировались, а ночью вода, когда пошла, они свое барахло и фотоаппараты успели из палатки забрать, а ****ей этих оставили, а сами уехали. Одну унесло, с моста мужики багром зацепили, на берег вытащили. Так, она, хоть и ели живая была, вся ободранная, сразу падла на попутку и домой, а сама полуголая. А эта дура вцепилась мертвой хваткой за куст и орет сука уже никак часа три. Как они ****и из палатки то выпутались. Вода валом шла. Я ей кричал, чтобы отцепилась, её багром с моста подцепили бы, а она ни в какую, коза драная. Пропадет, вода то холодная, как лед.

В это время покинутая всеми жертва разврата подала голос, но он был уже слабый. Видимо, женщина была уже в полусознательном состоянии от охлаждения.
Мы с Серегой по совету Николая, который всё это время стоял и молчал, побежали домой к председателю сельсовета, мы знали, где его дом, у него тоже побывали в гостях вчера. Председатель был дома и завтракал. Он оказался отзывчивым человеком. Сразу побежал за своим шофером, корейцем Кимом, а нас послал к трактористу Славке, что жил через три дома от него, чтобы тот заводил свой «Беларусь», цеплял к нему прицеп и брал веревки, да побольше веревок, и топор.

Славка вчера вечером «дал вспышку», с супругой «маленько-сильно» повздорил. Выбитая, видимо с горяча, оконная рама, вместе с телевизором, валялись около дома. Они лежали в том же положение, в каком они оказались вчера, после выступлений Славки. Я почувствовал острый приступ своей вины перед ним, потому что, если бы мы не приехали в Новолитовск, всё было бы на месте, а так даже жена ушла к тёще. Но впадать в уныние по этому поводу было некогда, надо было спасать бедную женщину, и мы уже втроем побежали на хозяйственный двор. Все сделали, как велел председатель, а тут он и сам подъехал на новеньком сорок первом «Москвиче». За рулем был Ким.
Председатель погнал нас в объезд, через мост на тот берег, чтобы мы загнали прицеп задним ходом в реку, и попытались достать утопающую с него. Мне этот замысел не очень понравился. Прицеп перевернуло бы течением, но делать было нечего, надо было «трясти», и скорее.

Мы из прицепа с веревками и топором чуть не вылетели, когда Славка гнал к месту операции, но когда мы туда приехали, эта драная коза была уже спасена, и валялась вся синяя на травке. Рядом с ней сидел Ким в белой рубашке и со свежими шрамами на голове и руках. Он был весь в крови.
Это он, кореец Ким, стал её спасителем. Он – герой!
Когда мы убыли на тракторе, они с председателем проехали на «Москвиче» вверх по реке метров пятьсот, и Ким, обмотав себя веревкой, бросился в родную Литовку, либо погибнуть, либо добраться до тетки на кусте. Он добрался, правда, его два раза река шарахнуло об дно. Он еле оторвал эту девушку от куста, и выплыл с ней на берег.

Через несколько минут подъехал председатель. Он привез одеяла, чтобы завернуть жертву, или жертв, потому что одеял было два, и водки. Мы с трудом разжали тетки рот и влили ей полбутылки, а она была вся синяя от переохлаждения. Завернули её в одеяла и донесли до машины председателя. Баба была симпатичная, но, видать, - дура, дурой.
Мужики потом сомневались, что она выживет после такого, а если выживет, то будет уже не баба, а инвалид. Жопу то она всю себе изуродовала холодом воды Литовки. Да и легкие простудила.

Так закончилась наша с Серегой кетовая эпопея. Но после всех этих передряг мы, наконец, напились воды в доме Игната, а через пару часов уехали во Владик на автобусе.
Больше мы в Новолитовск не ездили, а нерест кеты наблюдали в другом месте.