Подставка для часов в форме веера

Сказать, что мы друг друга стоим, еще стишок, еще стежок, он пьет, а я пишу запоем – читай Улицкую, дружок. Сказать, что мы нужны друг другу, ну просто так, зачем-зачем, как граф Толстой привязан к плугу, как гений скорбных теорем к пиле привязан циркулярной, невоплощенный Птолемей, и как прямая к кости парной, и яблоки едящий змей, что притворился лентой клейкой в сердечно-капельный сосуд, и мы следим за первой змейкой, сердца крадут, крадут, крадут. Когда сердец уже не хватит (анатомический эффект), он кисть руки твоей ухватит – на столько душ не хватит смект, не хватит даже карвалола и прочих капель и снастей, ты столько чуши напорола – большой роман из трех частей. Вот в первой части Герман пишет прекрасной Лизаньке письмо, да, каждый пишет, как он дышит, и всё уладится само, читает Лизанька неделю, не разбирая по слогам, уж дело движется к апрелю, она несет в приюты хлам, украсив комнаты геранью, подумав: «Спятил он вконец», несется трепетною ланью с заезжим фатом под венец. Вот часть вторая – Герман бедный, совсем чахоточный больной (здесь воздух сумрачный и вредный, канал дымится Обводной), три карты вызнав у старухи, в закладе душу продержав (хотя насчет души всё слухи и происк вражеских держав) приходит к Лизаньке с визитом, она читает вестник мод и с кофе, на столе разлитым, не может справиться, вот-вот вернется муж со службы, дети (их бонна вывела гулять, давайте выпьем чаю – в свете всегда пьют чай примерно в пять. Курсистки или англоманы, но здесь наступит третья часть, где Герман от сердечной раны рискует в Мойку камнем пасть, а Лизанька идет с болонкой, ах, я люблю, мой друг, любя, я покрываюсь пленкой тонкой и исчезаю из тебя, нам никогда не будет пусто на месте кажется святом, я лучше дочитаю Пруста какой-нибудь десятый том.