Судовой журнал. Гости Ковчега. Сергей Богомолов

Бабушке

Сколько в детстве простора было:
голова запрокинута в небо,
мысль легка и стрекозокрыла
и не ищет приткнуться где бы.

Ах, как пело окрепшее тело
песни юности! – жизнь анфас
повернувшись, на нас глядела
из сияющих синих глаз.

Из сияний рождались дети,
шли по жёрдочкам, трогали снег
и росли на своей планете
с головой запрокинутой вверх.

Их тела набирались силы
и с усмешкой смотрели на нас
(и  мне кажется, я уже видел
эти брызги из синих глаз).

А на всех нас – как будто тронет
сквозь прорехи во временах –
всё глядит моя бабушка Броня...
интересно, как там
она?


О том, что любит Майя

Бывает так: я слово "государство"
услышу в телевизоре, и мне
как будто бы заточкой – по спине,
мой цензор правит: "деньги и коварство".

Или, положим, слышу: "...хмурый день
нас ожидает, ночью – минус десять...",
а тот, кто правит: "если б, если б, если б –
одышка, табуретка и ремень».

Я выключаю ящик, а вернее –
совсем перестаю его включать –
иду, куда угодно: погулять,
торчать часами в храме ли, в музее,

кормить с руки неправильных ворон,
которые на юг не улетают;
иду к соседке одинокой Майе,
с ней пью, чтобы, естественно, потом...

и думаю: "...а, может быть, слова
неправильных значений не имеют?
и всё это – под Кассиуса Клея
попавшая случайно голова?..."

Пенсионер Советского Союза...
я чувствую, что что-то – не во мне,
что я бы смог... хотя бы не обузой...
но Майя любит медленные блюзы
про истину, сокрытую в вине.


Доказательство 1

ты меня убедил: в этой жизни вверх дном
Бога нет, и тонуть бы мне в общей панике,
если бы не Цветы Его
за окном
и не Музыка
где-то в верхних динамиках.


Доказательство 2

Что боль? – специалист по макраме:
сплетаются в узоры узелочки –
вот и висит картинка на стене
без нитки и гвоздя: единой точкой,
единственно возможной – болевой –
держу я этот вязаный портретик,
и что-то в нём мне говорит: "Ты – мой",
и что-то над совиной головой
вдруг возникает. И недолго светит.


Когда вечерами летними

...когда вечерами летними
играешь с детьми в лото,
какой-то всегдашней сплетнею
приходит мыслишка, что
                бессмертие
                – это просто:
– родиться в своём поколении;
– рассчитывать путь по звёздам;
– решить уравнение времени.


На ощупь

...а жизнь – ей-то что? – всегда молода,
и ей не сложней, не проще
года – сквозь себя  и себя – сквозь года
подсовывать нам на ощупь,
касаться застывших моих локтей
и детских твоих коленей.
И это проходит всего быстрей,
быстрей всего, к сожаленью.

И что остаётся? – взбираться ввысь?
долбасить по льду заточкой,
чтоб там, в леднике, обнаружить мысль
о том, что "и ты – одиночка"?
Ну, нет, – это пусть остаётся им:
и жесть, и слова с тротилом,
а я отпускаю себя, – "Бежим?"
– Бежим! наконец-то, милый.


***

Трудно, трудно взойти на сцену,
на открытость её простора,
на её отвесную стену,
в комильфо её коридоров.

Первый шаг, и – останется память
о свободной, как бабочка, жизни
где-то там – между рампы огнями
и партером, чужим и капризным.

Здесь партнёры мои, актёры
амплуа величайших и просто,
всё рассказывают о повторах
и о вечных проблемах роста.

А прожжённый до мозга критик,
посмотрев на меня, сказал:
"Если где-то и есть твой зритель,
то его не пропустят в зал".

Не пропустят... ну да, пожалуй.
Высока театральность бастилий.
Я сегодня прощаюсь с залом,
с тем, в который его не пустили.


И улетят

В пруду лягуха сказала "ква",
с листвой в саду заигрался ветер,
поскольку была молодой листва.
И кто-то немолодой заметил,
что – жизнь жива(!);

что – как ни старайся её внести
в отчётный том за последний месяц,
в его последний отчётный стих,
её – со всеми стихами вместе –
не провести.

Что – сколько и как ни расти гусят,
следя за их перьев высоким стилем,
они когда-то сообразят,
зачем эти перья у них на крыльях.
И улетят.


Среди...

Вот была бы такая штука:
помолился и – стал цветком,
или – стал в огороде луком
у дорожки, ведущей в дом,
где на окнах – резной наличник,
а на кухне – с лежанкой печь...

Запах щей за столом обычным
и обычно-родная речь
в этих стенах необычайно
и изысканно хороши,
до того хороши, что тайны
и еды и огня в печи
проникают в тебя, как в масла
глубину проникает нож...

Всё становится сразу ясным,
всё, что ждёшь и чего не ждёшь,
на мгновение переплетётся –
пчёлы следствий из сот причин
полетят под неспешным солнцем...

Блики солнца в стекле витрин
городов-бутиков-небоскрёбов
ты увидишь и – прямо там –
среди гор "haute couture"-коробок,
среди автомобильных пробок,
начинаешь молиться, чтобы,
став пчелой, улететь к цветам.


А всё же

А всё же, что такое красота? -
какого мира видеосигналы
пылают на подкорке Тадж-Махалом
и видом с неизвестного моста?

В какой из плазм способен нотный стан
хранить и молнии и громов их раскаты,
с которыми сверял свои сонаты
неслышащий Бетховен по ночам?

Вот бабочка, летящая к тебе...
и ты стоишь, весной заворожённый, –
всё – будто здесь, и будто бы – нигде...
что есть полёт её?
и по каким законам

в наш непростой, но столь трёхмерный мир
заносит эту праздничность проекций?
в каких осях, чтоб ярче загореться,
проходит их связующий пунктир?...

Ответов ясных не было и нет,
и мы, держась пунктира, как и прежде
всё лезем по любовям и надеждам
до веры хоть в какой-нибудь ответ.


Начало бытия

Хорошо, если можно закрыть глаза
и, не видя несовершенства мира,
строить лодки, налаживать паруса,
быть для лодок иx рулевым, буксиром

в полный штиль – если надо – быть,
ну, а если пойдут по реке пороги,
сделать так, чтобы этих порогов боги
благосклонно бы дали их переплыть.

Но подходит черта – то ли годы, то ли
что-то самое главное в человеке
начинает болеть, и от этой боли
невозможно сомкнуть над глазами веки.

И тогда, чтобы как-то помочь глазам
не терять из виду ориентиры,
начинаешь буйкам этим быть буксиром,
начинаешь порогам быть Богом сам.