Алма-ата - Талды-Курган

Бог так судил:

семь столбов впереди,
двенадцать в огляд
охватывает взгляд.

Остановка в пути
с маршрутом: Алма-Ата – Талды-Курган…

Маленькие серо-зелёные мухи бесчинствуют в "Сузуки"…
Томиком Басё заняты руки,
время от времени,
как веером,
взмахиваю им,
извиняясь мысленно за это,
перед поэтом,
который искренно любим…

Сборник его хокку
мне,
попавшему на кукан
тоски
степных столбов,
не
небом ли дан?

Термин хайку
слетел в словари
с лёгкой руки
Масаока Сики
лишь в конце девятнадцатого века –

(а может произносится Сики?
В комментарии не проставлено ударение) –

примут в пики
это стихотворение
не понимающие человека,
застрявшего в дороге…

Но будут ли строги
те, кого так же кусали мухи, пронизывал полынный зной,
распирающий в июле юго-восточный Казахстан?!

Облака в форме сжатых кулаков
над сливочной окаменелостью сброшенной небрежно
нездешней
тоги,
облупливая синеву,
не радуют собой
хрупкость земных зрачков.

Миф
вижу наяву:
камни в небо выталкивает Сизиф,
оставаясь в подземном плену.

Разграбленный курган –
справа, слева, через дорогу –
с красной звездой
ржавый памятник, хранитель горя строгий:

три полустёршихся фамилии, непрочтённые,
склонённым челом привечены были.

Не обращая внимания на цепкость колючек, въедливость пыли,
бурый бурьян
осторожным шагом раздвинув,
я, с привычной «Примой»,
думы дым вознёс к небесам:

Что будет через миг? Машины
проносятся мимо:

"Лексус" – ш-ш-шик…
"Жигулёнок" – явленье замазанных ран –
дыр-дыр-дан…

"Мерседес" непроницаемый,
полицией сопровождаемый,
на скорости великой
мощно, устрашающе – ш-ш-шах!

Ему не до реликвий.
Душа
сжимается сбитой птицей…

Живому – живое, глазам
не до ржавых пятен,
внятен
голос горя, пока личным горем – зримо…

Возвращаюсь в салон беспомощного автомобиля.

Насекомые, свирепея полуденным жаром,
не уворачиваясь от ударов,
в бессчётном количестве черпая силу,
творят игольчатое насилье,
воевать с ними –
даром
тратить время. Читаю строки
про отдых странника, из тонкого халата выбирающего вшей, –
это
Басё вернулся в Эдо.

Или Эдо? – не знаю, как произносят японцы.
Солнце
ещё в ударе,
и лютые мухи не устали
жалить
с тихой наглостью безмолвного: «Бей!»…

И всё же,
под искусанной кожей,
под мясом и костью,
по мере чтения дорожных откровений
старика,
сохранившего детство, в шляпе из кипарисовых стружек,

силой вневременного гения,
справляясь с наружной
злостью,
ощущаю дуновение
ветерка
с волшебного склона Фудзи…

И незнакомого рода кустик
над крошевом степного кювета,
над камешками всевозможного цвета
вызывает в сердце не меньше светлой грусти,
чем нити ив,
снег слив,
гостеприимство вишен,

привеченные в японском семнадцатом веке
обнищавшим самураем,
что волей свыше
пронизанный щедрым светом
поющего дара,

краем
милым шагая,
в пути рассветы
встречая,
боли народа зная –
сострадая,
свет созидая
в уходе
от захлестнувшего мир базара:

сердцем поднялся над Летой.

Кустик чертополоха, перекати поля, бересклета,
под слоем бензином пропахшей пыли –
сакура моей были

с аурой, не подвластной могиле.

Мчатся автомобили
(Алма-Ата – Талды-Курган)
в изобилье.

Приехали за мной
разбирающиеся в машинах друзья,
оповещённые женой,
уехавшей на «попутке», (таков был семейный план).

Людям, в которых выжила вышеизложенная мешанина,
за руль машины
садиться нельзя;

зная это,
пассажиром путешествовал я,

спасибо знакомым, что вывозят за город безлошадного поэта,
не имеющего мужества пешком пуститься по манящему тайнами белому свету,
оголённостью духа кавалькады расплодившегося жира дразня.