Ганна Кралль. Спасение

               Ганна Кралль.




                Спасение.


                1
               
              Давид, цадик из Лелова, учил: « если человек или народ не осознает собственные ошибки, он не будет достоин спасения. Мы достойны спасения только в той мере, в какой познаем сами себя».
              У него был сын, который также стал раввином в Лелове. Этот леловский раввин имел сына и внука – раввинов в Щекоцинах. У щекоцинского раввина была дочь Ривка, внучка Хана, которую звали Андзей, и правнучка Лина.
              В жаркий июльский день тысяча девятьсот сорок второго года Хана, которую звали Андзей, внучка цадика в шестом поколении, и её дочь, семилетняя Лина, ехали улицами варшавского гетто на Умшлагплатц. За несколько минут до этого их вывели из дома на Твёрдой, и погрузили в одноконную телегу с решётчатыми боками. На телеге сидели два еврейских полицейских, один погонял коня, другой сторожил людей. Это были старые люди, они ни о чём не просили, не молились и не пробовали сбежать.
              Телега свернула в Теплую. Полицейские советовались вполголоса. Они могли сделать одно из двух: окружить следующий дом и выгрести оттуда всех или перекрыть улицу и сделать молниеносную облаву. С облавой было бы быстрее, но в доме можно было бы найти больше людей. Тот, что погонял коня, был за дом, стражник предпочитал облаву.
              Совещание нарушил один из мужчин сидящих на телеге.
           - Отпустите их. – сказал он, имея в виду Лину  и её мать Андзю.
              Полицейским не хотелось отвечать на бессмысленные просьбы, но к старику присоединилось несколько женщин: 
           - Отпустите, они молодые, пусть ещё поживут.
           - Вы что, не знаете, что у меня задание? – сказал полицейский, погонявший коня. - Я должен доставить на плац десять евреев. Вдвоём мы должны доставить двадцать. Вы дадите нам кого-нибудь вместо них? Если дадите, мы их отпустим.
             Старые люди перестали просить, требование полицейского было таким же нелепым, как и их просьба.
                Телега катилась очень медленно. О коне, который переставляет ногу за ногу, говорят, что он идёт шагом, но в гетто так не говорили. Поэтому конь переставлял ногу за ногу, хоть и мог бы идти быстрее, прохожих на улицах было немного. Всё – запомнили Андзя и Лина – происходило тихо и неспешно
             .- Ну? – обернулся полицейский к ним. – Кто за вас поедет на Умшлагплатц? – Нашли такого?
                Они приближались к тому месту, где Тёплая соединялась с Грибовской загнутым перекрёстком.
                Проехали ещё несколько метров и увидели женщину. Она шла по улице Грибовской. Не собиралась убегать. Наоборот. Спокойно, решительным шагом она приближалась к их телеге. Они поравнялись у дома под номером 36. Лина запомнила это потому, что под тридцать шестым жила её воспитательница из детского сада, пани Эда.
                Женщина оперлась рукой об деревянную перекладину дышла и сказала, то ли спрашивая, то ли утверждая очевидный факт:
              - Вы же не хотите ехать на Умшлагплатц, правда?
  Она обращалась к Андзе.
 Андзя, растерявшись, молчала.
 - Она не хочет ехать – крикнул кто-то, и тогда  женщина обратилась к Андзе ещё раз:
 - Сойдите, пожалуйста, я поеду вместо вас.
Андзя и Лина по прежнему сидели, хотя люди стали кричать:
 - Чего вы ждёте, сходите!
- Сходите, пани – повторил вслед за людьми полицейский, сидевший на козлах, и только тогда Андзя опустила дочку на мостовую и соскочила сама.
            Женщина влезла на телегу.
            Оба полицейские молчали.
          - Пожалуйста, дайте ей что-нибудь – крикнул кто-то Андзе, наверно это был тот  мужчина, который первым попросил полицейских, чтобы они их отпустили.
            Андзя быстро сняла обручальное кольцо и подала его женщине.
            Женщина надела кольцо на палец. Она больше не смотрела на Андзю. Смотрела перед собой.
            Андзя и Лина вернулись домой. Бабка Ривка сидела прямая, застывшая, стиснутые ладони держала на коленях. Они рассказали ей о женщине. Бабка Ривка раскрыла сжатые ладони…Они увидели маленькую бутылочку с серым порошком. – Если бы вы не вернулись…- сказала она. Это их поразило. Бабка Ривка, внучка цадика из Лелова, была женщиной набожной. Носила парик. Когда в пятницу, рано утром, парик относили к парикмахеру, чтобы причесать на субботу, она накрывала голову платком, чтобы никто не видел её обритую голову, а теперь она сжимала в руке бутылочку с ядом, приготовленную на грешную самоубийственную смерть. Её забрали на Умшлагплатц через пару дней, с внуками и невесткой. Андзя  с дочерью перебрались в арийскую часть города и выжили.


                2
           - Как выглядела эта женщина? – спрашивали мать Лины, когда она рассказывала о  телеге с решётчатыми боками, а о ней она рассказывала в течение  всей своей  жизни.
           -  Она была высокая. В костюме. Это был красивый, хорошо пошитый костюм из тёмно-серой фланели. На ногах у неё были сапожки с отворотами, так называемые офицерки, популярные в Варшаве во время войны. Причёски не помню, кажется валиком. Тогда навивали волосы на длинные стержни, загнутые под низ или кверху. Словом, это была элегантная женщина – неизменно подчеркивала мать Лины. – Даже эти сапожки выглядели так, как будто она их одела исключительно для элегантности. 
              - Может быть, она знала, что погибнет, и поэтому оделась так,  как на смерть? - предположил кто-то из слушающих женщин. – Люди обычно придают большое значение своей последней одежде.
            - Она не казалась безумной? – допытывались у неё.
            - Нет. Держалась спокойно.
            - Может быть, она кого-то потеряла, и ей было всё равно?
            - Она не выглядела несчастной.
            - Судки…- подсказала Лина.
            - А, правда. Она держала в руке пустые судки.
            - Откуда вы знаете, что они были пустые?
            - Она покачивала ими без усилий.
            - Это могла быть Мириам – сказала я, когда Лина и её муж, Владек, рассказали мне об этой женщине. Они не поняли.
            – Мириам. Та, которую христиане потом назвали Марией.
              Такая возможность им еще в голову не приходила, они скорее допускали вмешательство цадиков.
                Владек припомнил притчу, которую рассказывали в гетто. Когда из костёла для христиан-евреев немцы выгребли всех людей, в храме остался один, последний еврей, тот,  на кресте. Он сошёл с креста, и кивнул Матери: - Маме, ким…По-еврейски это значит: - Мама, иди… И она пошла на Умшлагплатц. То, что она была в костюме? Вряд ли она могла явиться одетой так, как на иконах, с нимбом. Пустые судки? Раньше в них была еда, но она кого-то спросила: - Вы голодны, правда? Накормила их и пошла на Тёплую, к телеге с решётчатыми боками.
                Работа репортёра научила меня, что истории логичные, без загадок и пропусков, в которых всё понятно, бывают ненастоящими. А вещи, которые никак нельзя объяснить, происходят в действительности. В конце-концов, жизнь на земле тоже настоящая, но объяснить её логически не удаётся.

               
                3

                Останки Давида из Лелова были похоронены сто восемьдесят лет тому назад на местном кладбище. Кладбища нет, гробницу цадика недавно отстроили. Место показал Хаим  Сьрода, сын стекольщика Иосифа. Давид покоился в магазине волостного кооператива, под отделом металлических изделий. ( На еврейском кладбище после войны разместили склад и два магазина, потребительский и сельскохозяйственно-технический). Раввин из Иерусалима попросил директора магазина перенести отдел металлических изделий, и хасиды, последователи Давида, начали копать. Часа через два открыли фундамент. Нашли череп, кости ног и отдельные суставы рук цадика. Они отложили лопаты, зажгли свечи и произнесли кадиш. Раввин сложил останки  и покрыл их землёй. Через пару месяцев отстроили гробницу и отделили её стеной от остальной части магазина. В годовщину смерти цадика прибыли со всего мира его ученики и как прежде оставили записки с просьбами.
                Хаим Сьрода родился в Лелове, над рекой Бялкой. Он работал вместе с отцом. Таскал на спине рамы со стёклами, притороченные полосами из плетёного льна, в одной руке держал банку с замазкой, в другой мешочек с инструментами. Они стеклили  окна в Сокольниках, Бодзеёвицах, Ижондзах, Накле, Сьлензанах, Щекоцинах и Турзине.
                Отмеривали за день  километров пятнадцать, брали по злотому за каждое вставленное стекло.
                Леловские евреи продавали свои изделия на рынках. В Пилице во вторник, в Щекоцинах в среду, в Жарках в четверг, а в пятницу  только в сёла поближе, чтобы успеть домой на шабат. В пятницу утром они несли в корзинах нужные вещи: ленты для волос, сахар в бумажных мешочках по сто грамм, потому что крестьяне не могли брать целый килограмм, краску для белья и крахмал, тоже в мешочках, но в меньших, чем те, что с сахаром. Возвращались до сумерек. В корзинах теперь несли яйца, творог и бутылки с молоком. Мылись, переодевались и шли в синагогу. Помолившись, ели халу и рыбу. Из восьмисот леловских евреев войну пережили восемь, в Польше остался один, Хаим Сьрода. Его отца, Иосифа Сьроду, расстреляли в Ченстохове. Его мать Малку, в девичестве Поташ, трёх его братьев – Гирша, Давида и Арона, и трёх сестёр – Алту, Сару и Йохвид вывезли в Тремблинку. Хаиму удалось сбежать из лагеря. Он прятался в шестнадцати домах – в тех, в которых до войны вставлял стёкла.
                Над гробницей Давида из Лелова, прадеда Андзи и Лины, каждый год происходит один и тот же разговор.
              - Наш цадик учил: не удостоишься спасения, если не познаешь себя и свои ошибки - говорит раввин из Иерусалима, глава леловских хасидов. – Но помни, никогда не поздно вернуться к Богу, да будет благословенно Его имя.
              - Здесь не было спасения, рабби. Здесь не было места никакому Богу – неизменно отвечает ему сын Иосифа, леловского стекольщика, Хаим  Сьрода.


                Перевёл с польского Г. Ходорковский