Ганна Кралль. Жизнь

                Ганна  Кралль.


                ЖИЗНЬ

               
                1.

            Летом она стояла у белой стенки. У неё был бидон с мороженым, которое делали  неподалёку, в полуподвале, и вафли из кондитерской под названием «Цветная». Рядом был вход на базар. Мимо проходили покупатели и торговцы, покупали у неё мороженое, а продавец грампластинок запускал на граммофоне «Синий платочек». Синенький скромный платочек  падал с опущенных плеч тралалалала, тралалалала, синий платочек сберечь.
            Осенью она перешла на лимонад. Набирала воду из уличного крана, насыпала внутрь искусственный лёд и лимонную кислоту. Как ни странно, никто не заболел.
    Зимой перешла на нафталин, настенные календари и ДДТ, американское средство от клопов, которое привозили моряки.
           Комнату  в общежитии она  делила с Марысей Гольдинер, студенткой юридического факультета. Марыся провозглашала принципиальные и нудные  взгляды, кричала сквозь сон и прикрывала рукавом вытатуированный лагерный номер. Иногда они что-то одалживали друг другу – то соль, то утюг, то белую блузку на выход.
           На танцы в дом культуры её забрала знакомая, которая торговала на базаре русскими чулками. Ещё до того, как зазвучала музыка, вошёл высокий щеголеватый блондин. Широкий пиджак из домотканного полотна, узкие брюки, ботинки с наимоднейшим прошитым рантом – и перстень!
          Заиграли вальс. Блондин оставил девушку, с которой пришёл, и двинулся в её сторону.

                2.
               
         Он был каменщиком. Имел большую комнату с кафельной кухней и общим туалетом во дворе. В день свадьбы она застала его на чердаке с чужой бабой, но комната была настоящая и своя. Не то, что полуподвал с мачехой Зосей. И не то, что общая комната с чужими криками сквозь сон.

                3.
         При лимонаде и порошках от клопов милиция их не трогала. Хлопоты возникли при нейлоновых чулках с чёрным швом и чёрной пяткой. Первые приговоры были условными. Когда набралось на два года, у будки с папиросами её забрали в камеру предварительного заключения.
        Она лежала на верхних нарах. Ночью разодрала простыню, скрутила и обернула вокруг шеи. Конец привязала к стойке. Соскользнула. Верёвка оказалась нужной длины:  босые ноги не касались пола.
        Очнулась  в больнице.
         Врач спросил, случилось ли  это с ней впервые. Она пояснила, что в детском доме выпила в туалете хлор. Врач спросил, не подумала ли она о детях, скручивая простыню. Она пояснила, что тогда ни о чём не думаешь. Человек старается проглотить как можно больше хлора или потуже скрутить простыню
       - Где вы были во время войны? – спросил врач.
       - В гетто.
       - Не хотите ли вы мне об этом рассказать?
         Ей хотелось, чтобы он оставил её в покое, и она как можно вежливей, попросила его об этом.
               
         Когда закончился  двухлетний срок, который она отработала в пегеере*, её вызвал начальник тюрьмы.
       - Плохие новости, пани Яся. На вас висят ещё шесть пар чулок хеланко.
         Её снова завели в зал, и судебный исполнитель крикнул:
       - Прошу встать, суд идёт!
         Она встала.
         В чёрной тоге, с орлом на груди, в зал заседаний вступил суд в лице Марыси Гольдинер
         Шесть пар эластичных чулок в стиле хеланко отошли в пользу государства.         Вернулась домой. Дочь лежала в постели,  остриженая, прикрывшись пальто. Пьяный муж неразборчиво объяснял, что теперешний керосин слишком слаб для вшей, поэтому бороться с ними лучше всего стрижкой наголо.
 

                4.
               
         Через пару дней после возвращения (когда все уже протрезвели и были в новой одежде – подарок от базарных торговцев) её навестила Марыся Гольдинер.  Адрес она нашла в материалах дела. Марыся попрежнему была принципиальна и очень серьёзна.
       - Ты собираешься кончать со всем этим? – спросила сурово.
       - Не собираюсь – призналась Яся.
       - Ты могла бы быть хорошей воспитательницей, формировать детские характеры.  Ведь ты любишь эту прекрасную профессию…
       - Я, Марыся, люблю рисковать. Как мой дед, владелец конюшни и семи пролёток в Гжибове. Как мой отец, владелец будки с галантереей на Карцеляке. Так что же, я должна отречься от семейной традиции?
      - Значит, ты не можешь мне ничего обещать…- погрустнела Марыся Гольдинер.
      - Могу. Обещаю, что теперь меня ни за что никогда не прихватят.

                5.
       Договорилась с милиционерами.
       Расставила на базаре столик и накрыла его широкой скатертью. Разложила  блузки из Певекса*, эластичные, разноцветные, в пастельных тонах.
       Перед каждой облавой на спекулянтов милиционеры подавали ей знак. Она вручала им их долю, завязывала концы скатерти в центре узлом  и с узелком на плече покидала базар.
       Никогда больше не предстала перед судом.
       С Марысей Гольдинер встретилась через тридцать лет в клубе «Дети Холокоста». Марыся была похудевшая и бледная. Обещала позвонить. Через пару месяцев она умерла. Сын кремировал останки, а урну  забрал с собой в Вену.

                6.

         Появился хлопок из Турции и ангора из Сеула. Муж – каменщик пил и у него моча стала проникать в кровь. Навестила его в больнице с дочерьми, зятьями и внучкой. Врач сказал: - Сейчас уснёт.
         Было жарко, они зашли в кино «Прага» на кока-колу. Утром санитарка сказала, что как только они ушли, он соскочил с кровати и бросился к дверям.
       - Он как будто убегал от кого-то – прокомментировала санитарка. – Будто хотел убежать от смерти. Но успел сделать только несколько шагов.
         Вскоре после похорон она приготовила отвар из 50 папирос и выпила с окзацепаном.
         Очнулась в больнице.
       - Он же пил – говорила дочь. – Он же тебя унижал…
       - Но от чужих защищал. Даже родную сестру жестоко избил, когда она сказала мне « ты, жидяра»!
       - Он же изменял тебе, мама. Ты помнишь этих его любовниц?
       - Но меня любил больше всех. И никто уже никогда так меня не полюбит. Никто никогда.
       - Может быть, ты поговорила бы с психиатром? – сказала дочь.
         Впервые ли это случилось, спросил психиатр.
         Пояснила, что уже был хлор в доме ребёнка и скрученная простыня в камере.
         Он спросил, какое у неё было детство и не хочет ли она рассказать о нём ему немного больше.
         Она пояснила, как можно вежливей, что, поскольку он не был там, где была она, то ничего не поймёт. Поэтому и трепаться  нечего…
      

                7.


        Она болела,  была подавлена. Базар пришёл в упадок, перешел на стадион. Новые подруги из «Детей Холокоста» решили, что палатка на стадионе сможет вывести её из меланхолии. Сложились, и заняли ей деньги.               
        Купила место на блонях* и расставила стол.
        Разложила итальянский трикотаж.
        Так случилось, что рядом торговала знакомая ещё по базару. Та продавала чешские береты, и у неё был разведённый брат. Брат был джентельменом. 
      - Может быть, кофейку, пани Янечка? – спрашивал он и, не ожидая ответа, приносил в пластиковом стаканчике кофе со сливками. Может быть шашлычок? 
      - Может, подвезти домой? 
      - Может, привезти товар?
        Не хотела его. Речь его была малограмотной, и он пользовался дешёвыми душными дезодорантами, но, однажды оставшись на ночь, остался совсем.
         Поженились.
         Стали ездить автобусом в Италию. Брали с собой отвёртки, садовые ножницы, гитары, компасы, бинокли, фотоаппараты и купленные у русских фальшивые духи «Шанель». Останавливались в Милане или в Палермо и раскладывали товар на главной улице. Спали в автобусе. Привозили домой до пятисот долларов. По тем временам это были большие деньги. 

             
                8.

         Как-то он поехал с ней на религиозное собрание, которое  проводил раввин. Потом построил раввину шалаш из ветвей на праздник Суккот. На свои светлые волосы блондина надел ермолку и сказал ей, что примет иудаизм.
       - Хуже всего были пух и перья – однажды сказала она ему. – Они носились по всем улицам, дворам, лестничным клеткам… Откуда взялось в гетто столько пуха и перьев? Может быть, немцы искали золото в перинах? Может быть, проще было вынести для продажи ткань чехла? Я чувствовала всё это на глазах, на губах, на волосах. Иногда мне снится этот белый пух, и я задыхаюсь.
        - Хуже всего был зной – в другой раз говорила она. – Меня загребли на Умшлагплац  вместе с другими детьми, которые торговали за стеной. Вкатился  поезд. Началась давка, толпа волокла  меня несколько сотен метров. Когда я увидела перед собой раздвинутые деревянные двери вагона, кто-то схватил меня за шиворот. Это был мой дедушка. Он въезжал на площадь, так как возил трупы у Пинкерта. До войны у него были кони и повозки. Сначала исчезли повозки. Потом кони. Дед ездил с тележкой-платформой и собирал на улицах трупы. Потом платформа тоже исчезла, и был деревянный возок, дед его толкал, а дядя Метек тянул за дышло. Дед схватил меня за шиворот, швырнул на возок и прикрыл трупами. Я не боялась ни площади, ни поезда, ни трупов, мне было только очень жарко… Йозек, сказал дедушка, когда вернёмся домой, ты должен её оттуда вывести. Хорошо, папа, сказал отец и принёс мне с арийской стороны метрику. Наверно её достала Зося, наша служанка,  которую папа любил еще до войны. Он принёс метрику и катехизис, и каждые несколько часов напоминал: ты не Йохвед, доченька, ты Яся. Будил меня ночью: ты не  Йохвед, доченька. – Знаю, папа, я Яся…
       - Хуже всего было то, что мы не могли к нему подойти – говорила  она  в ещё другой день. – Его застрелили в Саксонском Саду, неподалеку от  могилы Неизвестного Солдата. Он убегал от шмальцовника* через  Сад, навстречу шёл немец и застрелил его.
        Польские коллеги, с которыми отец торговал до войны на Карцеляке, а во время войны в Мировском крытом рынке, пришли к Зосе и сказали, что папа лежит у Могилы. Она поехала с ними на трамвае. Отец был прикрыт бумагами, на бумаги кто-то положил камни, наверно от ветра. Мы издалека узнали сапоги с голенищами и брюки, выступающие из-под бумаги. Это были брюки из рогожи, закрашенной синим. Я хотела подойти к нему, но Зося крепко держала меня за руку. Она делала вид, будто мы пришли на прогулку. По аллейкам гуляло множество людей, играли дети, все знали, что там лежит человек, и обходили его издалека. Мы тоже обходили его издалека, как будто это не наш труп. Я только украдкой поглядывала на бумагу и сапоги с голенищами.
     - Хуже всего было то, что после войны за мной никто не пришёл. Попрежнему я жила с мачехой Зосей в полуподвале. До того она выпускала меня ночью, чтобы я хоть немного подышала воздухом, теперь я просто ходила по улицам. Я подолгу выстаивала на руинах гетто. Ждала… Никого не встретила, только других евреев, которые тоже ждали.
       Зося отдала меня в еврейский детский дом: она вышла замуж, и  в полуподвале для меня уже не было места. В этот детский дом приезжали за  своими детьми их настоящие матери. Чужие люди искали детей, чтобы их удочерить или усыновить. Какой-то раввин подбирал воспитанников для религиозных школ… Только меня никто не хотел забирать. Я всегда была красиво причёсана, с выглаженным бантом, вежливая – и никто не хотел меня взять. И тогда я пошла в уборную, в которой стоял хлор и открыла бутылку…
    -  Не плачь – говорил муж. Она не собиралась плакать, ей было только трудно дышать, её давил белый пух. – Не плачь – и, успокаивая, гладил по плечам. – Я приму иудаизм, женимся по-еврейски и вместе будем евреями.


                9.
        Она постарела, и у неё уже не было сил ни на стадион, ни на поездки автобусом.    Поехали в Штаты. Муж работал на стройке, мыл автомашины, штукатурил небоскрёбы. Она пошла в трудовое агентство и заплатила три доллара. Нанялась уборщицей в частный дом к американской еврейке. Убрала один этаж, присела на лестнице и попросила кофе. Услышала:
       - Когда закончишь, тогда и получишь кофе.
         Разнервничалась.
         Схватила ведро и плеснула помоями в свою благодетельницу. Произнесла короткий speech, начинавшийся – Как трахну сейчас тебя этим ведром…- и в тапочках выбежала на улицу.
       – Police!Police! – слышала она за собой крик американской еврейки.
         Муж больше не хотел жить в еврейском квартале. Переехали в польский Greenpoint. Работал всё меньше, пил всё больше и перестал говорить о переходе в иудаизм.
                10.

        Вернулась одна.
        Стала покупать хлеб. Хлеб килограммами прятала  по всем ящикам, в буфет, в шкаф, в холодильник…
      - Вы голодали когда-то, пани? – спросил доктор. – Не хотите ли вы мне об этом рассказать?
               
                Варшава.
                Перевёл с польского Г. Ходорковский