Памяти моих земляков

                « А на кладбище сельском такая стоит тишина,
                что звенит в каждом ухе, и входишь в ворота с  опаской.
                Тихо здесь до того, даже слышно, как трескает на
                ещё свежих крестах голубая и синяя краска…»
               
       Вместо вступления

…Я вхожу снова в те же ворота,
лет десяток примерно спустя.
Я на родине снова - пролётом
и проездом, увы – не в  гостях.
Хоть зовут земляки меня в гости,
да вот времени нету почти.
Только можно ли мимо погоста,
не зайдя сюда, просто пройти? –
тут покоится столько народу,
и знакомых моих, и друзей.
За минувшие месяцы-годы
здесь заметно, что стало тесней
от могил, от крестов и оградок,
хотя места и много ещё.
Я от ряда могильного к ряду
побреду, задевая плащом
за траву, что вокруг колосится,
за штакетники низких оград,
голоса вспоминая и лица
тех людей, что за ними лежат.
И встают в моей памяти  годы,
задевая за струны души,
когда рядом вот с этим народом 
здесь, в деревне, и рос я, и жил…

                1

Юморной мужик Васильев Валька,
прозванный в деревне «Калышом»
на гармошке и на балалайке
«шарил» равнозначно хорошо.
Валентин работал трактористом
на уборке и на посевной
с неизменной песней про танкистов –
экипаж машины боевой.
Я ему клал печку в новом доме -
русскую с плитой, сам, в первый раз.
Печников в деревне нашей, кроме…
Вот как раз об этом и рассказ.
Мы решили: экспериментальной
будет печь, раз первая она.
Ну, а чтобы дело шло нормально,
Валентин ни водки, ни вина
не жалел, обмыт тогда был нами
каждый, а их тысяча, кирпич,
каждый закладной – для жара!- камень,
всё – под развесёлый Валин спич,
мол, печник – он должен напиваться
в дым, сапожник – в стельку, а ещё
в дребезги – стекольщик. Я, признаться
был тогда и тронут и польщён
Валиным вниманьем: он играет
на гармошке, веселя меня:
«И летели наземь самураи»,
Я кладу кирпич, не в такт звеня
мастерком… И аккурат в субботу
печка затопилась - хорошо!
Так за две недели, за работой
мы и подружились с Калышом.
И тут – баня, праздник дымового,
пир горой – два дня он был у нас!
Ладная кирпичная обнова
и хозяйкин радовала глаз.
И потом хозяйка   -  Антонина
каждый раз меня на пироги,
будь-то праздник или  именины
искренне звала,  и не моги
в гости не прийти, хоть на немножко,
хоть на час. А там: «Куда спешишь?!»
На хозяйском месте, у окошка
восседал с гармошкою Калыш
неизменно. Пироги из печи,
шаньги и калитки – в полстола.
И про печь в застолье были речи -
печь отлично грела и пекла.
Запоёт Калыш про трёх танкистов,
над гармонью голову склоня:
А потом: «Давай-ка грамм по триста!»
И стакашки наши зазвенят,
как-то сами  вспыхнут разговоры,
и подначки – в шутку, не в серьёз
                * * *
…А потом я перебрался в город
от деревни – за полтыщи вёрст.
Стала жить деревня, как придётся
с диким рынком, хлынувшим в страну.
А Васильев утонул в колодце,
по-дурному как-то утонул.
Тётка Тоня с дочкой, с внучкой Таней
в лес ушли, с обеда, по грибы.
А Калыш  топить  остался  баню,
да фронтон покрасить у избы.
Как уж он носил  там в баню воду,
как с ведром упасть в колодец мог?
Доставали Валю всем народом -
был колодец узок и глубок.
Лет уж семь, как нету Валентина…
На могилке весело цветут
хризантемки - тётка Антонина
видно, что бывает часто тут:
крест недавно сменен и покрашен -
знать Успенским, нынешним, постом.
И лежит пирог из печки нашей
на тарелке белой, под крестом…

                2

Мой земляк Солодягин Серёга
(вот тут сколько лежит земляков!)
отошедший ко Господу Богу
в пятьдесят полноценных годов,
получил своё прозвище – «Пушкин»   
ещё в школе, так в классе шестом
за  волос  золотых завитушки -
да каких! - над  мальчишеским  лбом.
И мы в классе своём всю дорогу,
до последнего в школе звонка
Солодягина звали Серёгу
только «Пушкиным», больше – никак.
А Серёга был скромник – куда там!
Хоть учился всё больше на «три» -
не ругался, как сверстники, матом,
и «бычков» по углам не курил,
и урок отвечал по бумажке
из-за скромности редкой такой,
и краснел, как девчонка, бедняжка,
когда я или кто-то другой
заводил разговор про девчонок,
нет, не пошлый – простой разговор.
Он и дальше себя как телёнок
вёл с девчатами с тех самых пор,
(так и умер Сергей неженатым
и бездетным – всё скромность его).
После армии скрылся куда-то
Солодягин и жил далеко -
«в городу – у родни», как твердила
деревенским Серёгина мать.
А когда по стране покатила
перестройка, Серёгу держать
той родне стало, видно, накладно.
К власти Ельцин пришёл, и потом
Солодягин вернулся обратно
к своей мамке, в родительский дом.
И покуда была тётка Таня
при здоровье и пенсии – он
(есть работа, да нету желанья)
ел и пил на её пенсион,
пусть на скромный – на хлеб да на воду
им хватало, на большее – нет…
Девяносто трагическим  годом
тётка Таня ушла на тот свет.
И Серёга остался – без денег,
без работы, и если б хотел
подкалымить -  колхоз был худенек
здесь, в деревне, и тот улетел
под откос вместе с нищим народом.
Председатель куда-то исчез.
И теперь чтоб на хлеб на воду
заработать, колхозники  в лес
подались – только те, кто с руками.
Остальные – на биржу труда.
А Серёга поплакал о маме
и стал жить – ни туда-ни сюда:
у старушек поколет дровишек,
им с колодца воды принесёт,
сроет снег и с сарая, и с крыши,
летом частных коров попасёт.
Да коров-то в деревне – немного,
двум да трём  и не нужен пастух.
С голодухи да с горя Серёга
похудел, хорошо - не опух.
Я, на родине кратким наездом
пребывая, Серёге всегда –
- одноклассник! – старался полезным
быть. Узнав про него, что  еда
на столе Солодягина - редкость,
приносил ему ту же еду.
И, конечно, старушки-соседки,
что друг другу пропасть не дадут,
чем богаты – кормили Серёгу.
Да пьянчужки, а их пол-села
протоптали к Серёге дорогу.
Молодёжь, что в деревне была,
пробавляясь техническим «шилом»* -
(клуб закрыт, негде выпить зимой) -
все – к нему, и его приучила
выпивать. Регулярный запой
стал законным в Серёгином доме.
И однажды раз после него
Солодягин вдруг взял да и помер,
и не мучился,  помер легко, -
мне поведал его собутыльник,
сто рублей попросив наперёд
…На могиле Серёги могильник –
распустился и буйно цветёт
золотые качая верхушки
на залётном сюда ветерке.
Я стою, говорю: «Здравствуй, «Пушкин»!
Как ты в дальнем твоём далеке?
Извини - не хотел тебе злого -
за дразнилку, за «Пушкина», за
то, что я обижал тебя словом -
я беру это слово назад.
Где ты нынче? Наверно – у Бога,
там, в раю, золотом-золотом…»
* * *
Ну а Пушкина – «тёзку» -  Серёга
не любил ни тогда, ни потом…

* «шило» – спирт по-местному

                3

…А уж кто хлебнул из чаши горя,
не стаканом – прямо через край…
Вот могила Гладышева Бори.
Его звали  Боря-Покатай
по деревне, почему – не знаю,
лет на двадцать старше был меня.
Смерть за ним пришла ещё какая -
он погиб в мороз, но от огня.
Дядя Боря дом семье построил,
нарожал достаточно детей –
(трое девок, да парнишек двое)
с тёткой Катей – жёнкою своей.
Говорят, любил Борис подраться
молодым и выпить был горазд,
ему в драке (надо ж постараться!)
выбили случайно левый глаз.
А потом и челюсть вдрызг разбили.
Но шальная минула пора.
Боря с Катериной жили-были,
наживали деток да добра.
Как и всякий любящий мужчина
Покатай супругу ревновал,
и с ружьём за ней – была причина –
бегал и стрелял, но не попал,
а попал в тюрьму. Ружьё изъяли.
Он своё, как надо, отсидел.
И когда мы вместе с ним бывали
на рыбалке, дядя Боря пел
не простые - лагерные песни
у костра с ухой – куда с добром!
А потом мы плотничали вместе.
Он умел работать топором,
и играл отлично  на баяне.
Он себе две новых лодки сшил,
не одну построил людям баню.
…Дядя Боря если и грешил
водочкой потом, то только в меру,
никому ни слова не грубя.
А его два «юных пионера»,  -
так он называл своих ребят,
покатились по кривой дорожке –
сел один в тюрьму, другой – в дисбат*
с флота залетел. И хорошо,  что
дочки папин радовали взгляд
красотой своей и добрым нравом.
Но потом одна вслед за другой
вышли замуж. И имели право
обрести заслуженный покой
дядя Боря вместе с тётей Катей -
дети все живут от них вдали.
Только из тюрьмы да из дисбата
«пионеры юные» пришли.
в отчий дом. И им зажить бы тихо
с «предками» на родине своей.
Но хлебнули папа с мамой лиха
через этих «юных»  сыновей.
Да хлебнули так, что тётка Катя
умерла, оставив на вдовца
дом и сыновей. А тем и кстати –
кто теперь бранить из-за винца
станет их? И жизнь слетела с круга,
завертелась… Года через три
в январе, в мороз да в ночь, округу
разбудили крики: «Дом горит
Гладышев!» Тушить? Да где – куда там!
Хоть и снега много в январе,
зря шумел народ. Спаслись ребята.
Дядя Боря заживо сгорел.
И теперь на этом вот погосте
рядом с тёткой Катей, под крестом
головёшки тлеют, а не кости,
что собрали на пожаре том.
И один из братьев умер вскоре
от палёной водки, и его
скорбный холмик – рядом с дядей Борей,
с тем – что там осталось от него.
Дочери по всем сороковины
справили по-русски, хорошо,
посадили близ могил рябину –
кустик, он теперь уже большой,
он уже и ягоды развесил
на ветвях – бери, во рту катай.
Не споёт в деревне больше песен
под баян свой Боря-Покатай.
На крыльцо не сядет с папиросой,
увидав меня: «Сейчас зайду!»
Не пожмёт мне руку и не спросит:
«Как там, Саша, жизнь-то в городу?»
Мужики другие похохочут
надо мной, «паетом»: «Ох и ах!»
А он - дядя Боря – между прочим
что-то понимал в моих стихах.
И ко мне всегда был – с уваженьем,
и твердил другим, что я – поэт,
и всегда мои стихотворенья
из районных вырезал газет,
говорил: «Смотри-ка, Катерина,
Сашины стихи в газете – вот!»
* * *
…Ах, какая горькая рябина
над могилкой Бориной растёт

                * Дисбат – дисциплинарный батальон

                4

Киномеханик Витька Шубин,
носивший прозвище «Тулуп»
«катил картины» в нашем клубе.
Располагался сельский клуб
в просторном деревенском доме,
причём – с медпунктом пополам,
Хозяин дома то ли помер,
то ль сел в тюрьму и сгинул там,
но бывшую его жилплощадь
присвоил сельсовет  – за так,
устроив в нём – чего бы проще? -
культурно-массовый «очаг»
Я помню время, время оно -
то, что обратно не вернёшь,
когда под звуки патефона
кружилась в клубе молодёжь,
а телевизоров в помине
не наблюдалось, сельский люд
был рад любой кинокартине,
какую только подвезут.
И тут конечно было б глупо,
пусть больше в шутку – не всерьёз
киномеханику Тулупу
не подзадрать немножко нос.
Он и задрал, но не настолько,
чтоб «нас не отличить от вас»,
поскольку увлекался «горькой»
и сквернословить был горазд.
И пошутить любил… Он как-то
привёз в деревню фильм «Мандат»,
а этот фильм, сказать по факту,
был не для взрослых – для ребят.
Но так, как сам писал афишу,
по Витькиной по простоте
короткий заголовок вышел
с еле заметной буквой «т».
Других пять букв – те в пол-аршина
с афиши зрели на народ.
Полдня народ у магазина
не закрывал от смеха рот,
над этой потешаясь  шуткой…
Но шутку, как удар под дых,
сыграла с Витькой кинобудка –
святая, так сказать, святых
киномеханика. Согласно
стандартам некиим, она,
чтобы не стать огнеопасной,
была внутри обнесена
асбестом мягким, сверх асбеста –
железом толстым листовым.
Стучаться в будку бесполезно,
в ней стук извне – увы, увы! -
коль различим, то еле-еле
иль вообще неразличим…
И вот однажды на неделе
Привёз Тулуп в деревню фильм
убойный – «Брак по-итальянски» -
«не до шестнадцати» годов.
Народу в зале – под завязки
Тулуп к показу был готов
во всеоружье: две бобины,
(фильм в двух частях был в те года),
кинопроектор «Украина»,
и в уголочке, как всегда -
для допинга – бутылка горькой.
В «бойницу» глянув на народ,
настроив аппарат и только
бобине первой давши ход
на сорок пять минут показа,
Тулуп «Московскую» открыл
и выпил всю бутылку разом.
А так, как перед этим был
уже на взводе, то сморило
механика – уснул Тулуп.
Зря кулаками колотила
толпа людей, покинув клуб,
и в дверь, и в стены кинобудки -
рабочий Витькин «кабинет»
Тулуп и трезвый спал нечутко,
а пьяный – тут и речи нет…
Была уж ночи середина
когда Тулуп восстал от сна
с желанием сменить бобину
на остальные «пол-кина».
Сменив её, взглянул в «бойницу»
и раз, и два, протёр глаза:
ну, как тут не изматериться
увидев опустевший зал?
Сельчане, просмотрев пол-фильма,
но продолжение – увы,
свистели  и ругались сильно,
и были, в принципе, правы.
И разошлись ни с чем по избам…
А что же – Витькина судьба?
Тогда в стране с алкоголизмом
хотя велась уже борьба, -
десяток лет  ещё, однако,
«катил кино» в деревне он.
Но случай с «итальянским браком»
ни разу не был повторён.
… Лихие ельцинские годы,
когда страна была во мгле,
в ней поубавили  народа,
в моей деревне – в том числе.
Хоть Витька «квасил» всю дорогу,
всю жизнь земную, то бишь, пил –
не пьяный отдал душу Богу –
другой недуг его свалил,
нет, не цирроз, отнюдь – саркома
не печени, а головы.
«Вы все в гостях ещё – я дома», -
такой девиз прочтёте вы
на простенькой его  могиле
на перекладине креста.
* * *
Такие люди жили-были
в родных душе моей местах,
простые – проще не бывает.
Проходят дни, текут года.
Моя деревня умирает,
умрёт, и кто уже тогда
и как о ней оставит память,
и на скрижалях на каких?
Я как могу, прощаюсь с вами,
односельчане, пусть мой стих
ушедших вас запечатлеет
во времени, и время – в вас.
Вдруг сидя с книжкою моею
безвестный имярек рассказ
читать вот этот самый будет,
прочтёт, задумается он,
и скажет: «Надо ж! Жили люди…»
* * *
Мои вам память  и поклон.

                Осень 2009 г.    Архангельск