Вечер

Веспер. Ее звали Веспер. И она вполне оправдывала свое имя. Нежная, таинственная, тихая, как весенний вечерок, иногда бывала холодна и безразлична, будто в душе ее шли затяжные осенние дожди. Она была то веселой, то грустной, то счастливой, то несчастной, то открытой, то замкнутой. Но она была такой, какой была. Такой, как все и абсолютно особенной, другой такой ни за что не сыщешь.
Веспер. Она просто не могла быть красивой, как это принято понимать, потому что она, не могла поддаваться пониманию. Она не могла быть лучше или хуже кого-то, потому что ее нельзя ни с кем сравнивать. Она особенная, притягательна своей неправильностью и отталкивающая своей идеальностью. Привлекательная и незаметная, несовершенная и идеальная. Таких просто не бывает.
За окном хлестал ливень, его крупные капли с грохотом ударялись о металлический подоконник, разлетаясь на сотни хрустальных осколков. Вечернее небо было затянуто почти черными тучами, а дождь все лил, и в падающих каплях отражался свет фонарей, освещающих пустые улицы, мокрый асфальт и темные стволы деревьев, давно уже сбросивших листву. Ливень был настолько сильным, что казалось, прогнал с улиц все, даже сильный ветер, который весь день завывал за окном и мешал работать.
- Да, ее звали Веспер, и она была похожа на этот дождь, на этот вечер… Бред, - он встал из-за стола, потушил настольную лампу и подошел к окну.
Работа не ладилась с самого утра, да что там с утра, уже вот пару недель, как он не мог ничего написать. Строчки путались в голове и никак не хотели ложиться на бумагу. Такого у него еще не было никогда, он привык, что у него всегда тысяча гениальных идей одновременно, образы встают перед глазами и живут своей жизнью, а он лишь записывает. Пишет, даже не представляя, что из этого выйдет, а выходило, как правило, что-то стоящее. А сейчас…
Он резко задернул штору и вышел из маленькой, скромно обставленной комнаты, прошел по коридору мимо небольшой картины знакомого авангардиста. Особых чувств эта картина не вызывала у него никогда, но она подходила к обоям в коридоре и вообще была достаточно милым украшением жилища. А сейчас, когда картина попала в поле зрения, он понял, что она его просто раздражает. Нет, не так, ужасно раздражает.
Он добрался до кухни, не включая свет. Яркий свет его раздражал, утомлял, и даже угнетал, поэтому он уже хорошо ориентировался в темной квартире. Он без труда нашел на третьей полке кухонного шкафа, за пачкой соли (такой ему хватит еще года на два) и пачкой муки (надо же, и такое имеется, неизвестно, правда зачем) коньяк.
- Да, подруга, творческий кризис, как ты догадалась? - обратился он к неполной бутылке.
Как и следовало ожидать, она не ответила, поэтому он продолжил:
- Не пишется и все… Ладно, бокалов искать не будем.
Он сделал пару глотков, потом поставил бутылку на стол. Капли с силой ударялись об окно, а потом медленно сползали по стеклу, по пути набирая вес и скорость. Несколько минут он смотрел на эти путешествия капель, но потом, пробормотав, что это все не то, вышел из кухни.
Он остановился около вешалки, на которой одиноко висело пальто, надел его и вышел. Быстро проскочил несколько пролетов лестницы, кое-где освещенной тусклыми лампами и, наконец, оказался на улице.
Холодные капли хлестали его по лицу, но шел дальше, даже не зная куда. Он шел по улицам своего детства, не узнавая ничего вокруг, шел вперед, не оглядываясь. Мимо проносились автомобили, но он их не видел. Он не смотрел на затянутое тучами небо, которое, где-то там, далеко, уже сбрасывало грозовое одеяло.
Он слышал и видел лишь дождь. Ужасный ливень. И ничего больше.
Но вдруг до него донеслись слабые звуки музыки. Кто-то разучивал гаммы, явно фальшивя. Он остановился и раз за разом вслушивался в эти нескладные звуки, а потом полилась мелодия: «Addio del passato», как ему показалось, исполняемая медленно и старательно.
- Все-таки первая сцена третьего акта «Травиаты» требует более мастерского исполнения, - сказал он сам себе.
Вдруг музыка оборвалась. Он взглянул наверх, в окошке на втором этаже горел свет, вдруг он погас и за стеклом мелькнула какая-то тень, которая, скорее всего принадлежала неудавшейся пианистке.
Он не слишком расстроился, что девушка не продолжила музицировать, и пошел прочь, но хрустальный голосок окликнул его. Обернувшись, он увидел хорошенькую девушку, видимо, эта была та пианистка, она выбежала, даже забыв одеться, но, казалось, холода не чувствовала.
- Я знала, что вы придете.
«Еще и странная.» - подумал он.
Глаза ее блестели и в них читалось столько невыраженных чувств, она улыбалась, ей просто не хватало слов объяснить то, что хотела сказать.
- С чего вы взяли, что я должен прийти?
- Я просто знала. Вы же слышали.
- Вашу игру на фортепиано? Сказать честно, не впечатляет.
Выражение ее лица мгновенно переменилось, откуда-то взялись краски разочарования и отчаяния. Ее одежда и волосы были уже совсем мокрыми и по щекам текли крупные капли не то дождя, не то слез.
- Извините, - пробормотал он, коря себя за давнюю привычку всегда говорить правду, - Просто вам еще не хватает мастерства. А так в вашей музыке столько порыва, столько желания играть, может быть, для полного выражения не хватает практики, - сочинял он на ходу, замечая, что с каждым его словом она хорошеет и расцветает. Удивительно, как же он, мастер слова, владеющий этим оружием в совершенстве, не видел, какую силу оно имеет.
- Вы так думаете? Мне нужно больше заниматься?
«Как некстати этот вопрос, - подумал он, - не это она должна была сказать, если бы была моей героиней. Если бы она была моей героиней, то…».
Так приходят они. Идеи. Они приходят спонтанно и совсем не тогда, когда их ждешь. Это вдохновение, послание свыше или частичка подсознания, воплотившаяся в образ, но это было так неожиданно и так долгожданно, что он уже не мог стоять на месте и вести пустые разговоры о музыке, в которой абсолютно не разбирался.
Он хотел сказать, что спешит, но увидел ее, нетерпеливо ждущую его советов, нет, не советов, указаний. Она смотрела на него испытывающим взглядом, не замечая дождя и холода.
- Верь, что у тебя все получится. Играй не то, что написано в нотах, а то, что подсказывает сердце. Импровизируй. И возвращайся домой, а то замерзнешь.
Он говорил это на автомате, спеша домой, боясь потерять эту драгоценную идею, которая настигла его в такой неподходящий момент, которую он ждал весь вечер, сидя за столом под раздражающе-ярким светом настольной лампы. Он ждал ее долгими вечерами, когда его единственной, и в последнее время постоянной спутницей была бутылка коньяка. Он искал ее, бессмысленно бродя по серым улицам города, злясь на себя, на окружающих и на весь мир в целом.
А теперь он готов был творить и точно знал, что нужно написать, а, главное, он понял, что хочет вложить в написанное.
- Импровизировать… - произнесла странная пианистка, протягивая каждый слог, - Играть так, как хочу, - добавила она неуверенно, не то спрашивая, не то утверждая.
- Да, будто никто не слышит и никогда не услышит, кроме тебя, играть тогда, когда чувствуешь необъяснимую силу, жажду выразить себя, выявляя всю себя в мелодии…
Он говорил это, а мысли были далеко, они рвались на бумагу, они строились в фразы, в абзацы, в страницы. И, пусть это никогда никто не прочитает, главное, они будут.
- Спасибо вам. Вы не представляете, как… Прощайте, - она и побежала домой, шлепая по лужам.
- Прощайте, - он собрался уже идти прочь, но обернувшись, спросил стоящую уже у самой двери девушку, - А как вас зовут?
- Веспер, - ответила она и скрылась.
Еще пару секунд он стоял ошарашенный, а потом, медленно поправив воротник пальто, развернулся и направился в сторону дома, он шел стремительно, не замечая луж, и не обходя их, дождь уже кончился, и небо было усеяно звездами.
Дверь квартиры, как всегда открылась не сразу, пришлось долго поковыряться в старом, скрипящем замке. Не включая свет и не снимая пальто, он прошел на кухню, взял наполовину опустошенную бутылку и направился в комнату, где беспорядочно лежали исписанные листы. Включив настольную лампу, сбросил все листы на пол; промокшее пальто отправилось в дальний угол.
- Красавица, моя, - обратился он к бутылке, - ты не представляешь, какое увлекательное путешествие тебе предстоит проделать.
Как и следовало ожидать, полупустая бутылка даже не подозревала о своей участи. Пока она была аккуратно помещена на опустевшую поверхность когда-то полированного, но теперь поцарапанного письменного стола.
Он подошел к окну и резким движением распахнул обе створки. В комнату ворвался прохладный воздух. Дождя уже не было, лишь иногда, с веток, тревожимых ветром, слетали тяжелые капли и ударялись о мокрый асфальт, который блестел под светом фонарей. Еще пару секунд он стоял, наблюдая картину изменившейся ночи, а потом взял со стола бутылку и бросил ее через окно. Описав в воздухе траекторию, она улетела далеко за деревья, и там глухо упала на мокрую землю.
Не закрывая окна, он задернул занавески, и, достав новую пачку бумаги, сел за стол и начал писать. Строчки появлялись сами, ровно ложились на белоснежную поверхность, не наползали одна на другую, как это было обычно. Он писал, не отрываясь. Тишина ночи больше не была такой гнетущей, а звуки, изредка прорезывающие ее, не ввинчивались стальными шурупами в виски. Он писал и продолжал писать, не замечая, что в щель между занавесками пробиваются первые, розоватые лучи солнца, что улица становится оживленней, слышатся голоса людей, лай собак, гул машин, стук каблуков.
 Наконец, он поставил точку, и отложив стопку листов, раздвинул занавески, удивляясь, что уже утро, и давно не раннее. Он взял последний листок и прочитал вслух:
Ее звали Веспер. И она была такой же нежной и напористой, как мелодия, которую играла. Завораживающие звуки ее игры то приближались, то уносились прочь, а потом начали медленно отдаляться, оставляя в душе необъяснимое впечатление, запоминались навсегда и тут же забывались, становились неразличимыми отголосками эха, но впечатление от них оставалось еще надолго. Ее звали Веспер и она была столь же неповторима, как и музыка этого волшебного вечера.
- А, по-моему, неплохо, - заключил он, - Даже совсем хорошо.