разговор 22-го июня

«Немцы вошли в наше село в сентябре. Было жарко и душно. Пыль от мотоциклов поднималась до неба. Тут же учредили комендатуру, появились и полицаи… Свои же. Холуи. Старались выслужиться перед немцами. Мы-дети прятались по подпольям, там же прятали и всю ту живность, что смогли спасти от немцев: курочку, гусят. Но свои же –полицаи- доносили и  на утро приходили немцы с обыском и забирали все подчистую – до краюхи хлеба. А нас у матери было пятеро. Надо было кормить. В лес (а только там можно было хоть что-то съестное найти – ягоды, грибы…) ходить не разрешалось. Немцам все казалось, что селяне так связываются с партизанами (и это, конечно, было), им дела не было до того, что люди пухли с голоду и ходили в лес за съестным (сами-то они жрали и пили, что хотели). «Русская свиня, шнель!» Это было обычное обращение с нами. А партизан они ненавидели. Люто. Потому что партизаны для них были смерчем – Божией карой, если хотите. Наша тетя в соседнем селе, чтобы накормить детей, пошла в лес за ягодами, кто-то это увидел, донес. И тетю («партизан!») расстреляли. Детей взять к себе  было нельзя – все были переписаны новой властью, их куда-то угнали, не знаю, что с ними дальше стало. Мою старшую 16-летнюю сестру тоже забрали. В рядом расположенный концентрационный лагерь. Она мне потом рассказывала, что жили (если это можно назвать жизнью) они там в бараках, спали на земле, есть им почти ничего не давали. И вот эти еле двигающиеся скелеты уничтожали партиями. Одни партии водили к большой закрытой грузовой машине, куда, после заполнения людьми, пускали удушающий газ; моя же сестра попала в другую партию, которую привели в просторное пустое помещение, велели раздеться догола, опускать ноги в таз с маслом и идти в центр комнаты, где было огромное наклонное крутящееся колесо с дырой посередине. Люди скользили по этому колесу и не могли удержаться, скатывались в дыру. Моя сестра уже упала и скатывалась по наклону этого колеса, как вдруг вошел другой немец и приказал колесо остановить. Там внизу (под дырой) была топка. И она была переполнена. …Оставшимся велели снова одеться и повели назад в бараки. Пережитый тогда ужас и много лет спустя сестра не решалась рассказать. Уже в бараке она упала в обморок. Ее товарки привели в чувство, подняли на ноги и помогали стоять. Потому что на осмотре надо было стоять. Чтобы выжить. Упал, болен – немцы тут же в бараке расстреляют. А так есть надежда на шанс выжить. (Вдруг придут наши и освободят?!)  …Этот шанс все-таки был, даже если наши еще далеко. Бежать. …Осматривающий немец все же заметил, что сестру поддерживают. И вышел. Все испугались, что он вернется с автоматом и расстреляет. Он вернулся, но без автомата, а запазухой принес сестре хлеба и молока. Всем, конечно, досталось понемножку, да и вряд ли это поправило бы истощенные организмы. И все-таки даже среди немцев были те, кого воротило от учиняемых зверств. Им устроили побег. И сестра в числе немногих узников бежала. Сначала в Польшу, потом в Чехию, там ее снова схватили немцы и отправили на работы во Францию, где она и работала на одной из ферм до конца войны. Даже неплохо выучила французский. Обращались там по сравнению с Белоруссией: как небо и земля. «После того ада я, как в рай, попала.»  А после окончания войны ее и других депортировали в СССР. Дома она узнала, что два брата погибли: один в 43-ем, другой уже перед самой Победой – весной 45-го. Но долго еще она ничего нам не рассказывала. Не могла.
Мне и сейчас тяжело об этом вспоминать. А забыть не могу. И никогда не забуду.      …А вот и мой автобус. Ну, доченька, всего тебе доброго!»


Самое главное – чтобы и мы не забывали.

Это дает бесценное осознание в каждый миг нашего существования, пребывания здесь: что никто не имеет права распоряжаться чужими судьбами, жизнями, попирать самое святое – жизнь, совесть, любовь.



Запели тесаные дроги,
Бегут равнины и кусты.
Опять часовни на дороге
И поминальные кресты.

Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка.
И на известку колоколен
Невольно крестится рука.

О Русь – малиновое поле
И синь, упавшая в реку, -
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.

Холодной скорби не измерить,
Ты на туманном берегу.
Но не любить тебя, не верить –
Я научиться не могу.

И не отдам я эти цепи,
И не расстанусь с долгим сном,
Когда звенят родные степи
Молитвословным ковылем.
Сергей Есенин

В этих строках такая любовь… Такая русская любовь!  …До радости и боли. Непередаваемо. Наверно, потому что ЭТО есть в КАЖДОМ из нас, и не смогли фашисты нас уничтожить. И никто не сможет.