Мой русский шабат эссе

               
                ВАЛЕРИЯ БОРИСОВА©.
опубликовано в газете еврейской общины
г.Тула «Голос общины» в августе 2005 г.

Мой русский шабат.
( эссе)
Когда же это было впервые? Когда и где я впервые услышала  слово «евреи» и задумалась: «Мы – разные?»
 Теперь у меня есть опыт, знания, я могу анализировать и оценивать, доказывать и спорить. А в детстве…
  Я - русская, или – преимущественно русская. Сегодня детские воспоминания представляют собою полный кавардак. Когда это слово стало иметь для меня значение? Всегда. С шестилетнего возраста и на протяжении всех последующих лет.
От первых детских впечатлений до несостоявшегося замужества с Марком Гольбергом, от Библии до моей рабочей субботы…

Впечатление первое.

Мне шесть лет. Как обычно, летом я с родителями в гостях у бабушки.
- Бабушка, почему твоих соседей со второго этажа так странно называют? Это прозвища у них такие?
- Как же странно?
-  Бабушка Бася, дедушка Изя, дядя Рувим…У них только тетю Розу и Женю с Людой зовут по-настоящему…(тогда имя Роза почему-то все же укладывалось в мои детские этнические понятия).
- Что ты говоришь такое? Какие прозвища? Их так зовут…Вот ты – Лерочка, Валерия. А у дедушки Изи полное имя – Израиль. Это такая страна на юге, там живет  народ – евреи. И все наши соседи – евреи, у них свои имена.
- А почему они не живут там, в своей южной стране?
Когда я вспоминаю свой детский лепет, мне даже сегодня неловко. Но тогда я еще не знала и не понимала, что этот вопрос на протяжении десятилетий, столетий не давал покоя многим, что гонения на древнейший народ неизбывны при любой власти.
Другая бабушка, едва знавшая грамоту, на мой вопрос, кто такой Моисей, который нарисован в детской книжке, сказала, что это бог евреев.
- Бабуля, а почему он - другой? Не такой, как у тебя на иконе?
Бабушка никогда не изучала философии и истории религии, но так давно жила на свете, что знала абсолютно все:
- Бог, Лерочка, это сила такая, он один для всех. Просто для каждого народа у него другое лицо и другой язык, чтобы всем людям было понятно.
Если бы мир состоял из таких мудрых и веротерпимых людей, как обе мои бабушки, не было бы горя…




Впечатление второе.

Почему же во мне, как в сотнях, тысячах других и прочих, не было места антисемитизму? Это теперь я убеждена, что неприятие и ненависть по национальному признаку – это неинтеллигентно (жаль, что этого не сознают многие другие, кто причисляет себя к таковым). А в детстве мне было так стыдно за бабушкину соседку, тетю Надю, которая кричала старенькой и больной бабушке Басе:
- Жидовка старая! Весь подъезд скидывается на лампочки, а она не может! Всем жрать нечего, а она ползет пайку льготную получать, за то, что в гетто не сгноили! Наверно, дала кому-нибудь, вот и жива осталась…
Бабушка Бася сидела на лавочке и…молчала. Про «дала» было вообще непонятно. Что могла кому-то дать бабушка Бася, у которой кроме ее кошелки и клюки, нет ничего? Слова «гетто» я тоже еще не слышала от взрослых, и подошла к бабушке Басе:
- Вы не расстраивайтесь, бабушка Бася. А что такое гетто?
И вот здесь произошло что-то страшное, непоправимое. Старушка вдруг затряслась, заплакала, причитая:
- Не дай тебе Бог, деточка, не дай тебе Бог…Не слушай тетю Надю, она просто сердится…А у тебя такие мама с папой хорошие, хоть и не евреи…
Тогда я поняла – мы случайно не евреи, но, несмотря на это, мы лучше, чем злая тетя Надя. Моя мама никогда не кричит на старых и больных людей странными словами, от которых те плачут.
Что такое еврейское гетто, я узнала значительно позже.

Впечатление третье.

У меня были упругие длинные косы цвета старой меди (тогда я еще не знала их цены, не понимала их роскоши), любопытная физиономия с дюжиной вечных веснушек, да масса всяческих, не по возрасту, знаний и умений, которыми, в основном, восхищались взрослые. Я же считала себя несчастнейшей девочкой – некрасивой, неумелой (все ездили наперегонки на велосипедах, а я до сих пор не умею) и вынужденной посещать нечто похуже, чем гетто – советский детский сад.
Детский сад – это целый институт изощренного издевательства над ребенком, а над нестандартным ребенком – особенно. Я очень хорошо помню, что конкретно меня там не устраивало.
1. Надо было утром расставаться с мамой. Вместо мамы, которая была доброй, веселой и любила меня, оставались воспитатели, которые не любили, но – «надзирали» за мной и другими. За три года в детском саду я не помню ни одного утра, чтобы я не рыдала, когда за мамой закрывалась дверь.
2. Невозможно получить самую лучшую куклу для игры, если она одна, а девочек в группе – девять. Если ты не будешь драться, отнимать – сиди без куклы.
3. Особое извращение – общий туалет. Помню, что меня мало интересовали анатомические подробности (ну, ей Богу, я примерно знала, чем, в первую очередь, мальчики отличаются от девочек, просто смотреть было неинтересно и стыдно). Но сидеть, простите, на горшке рядом с мальчиком – увольте! Отсюда и дискомфорт от долгого терпения (все было рассчитано – дотерпеть до тихого часа, отпроситься в туалет, и спокойно, без свидетелей, сделать все, что необходимо).
4. Отвратительное отношение воспитателей к моим предкам. Мои родители и бабушка были самые лучшие, самые родные, а здесь их называли – «твоя мать», «твоя бабка».
5. «Больно умная» - этот эпитет в свой адрес я долго воспринимала, как ругательство. Я умела читать и считать, в детском саду это было чуть ли не преступлением. Я не понимала, почему мне должно быть интересно прибавлять две редиски к двум огурцам. Я думала, все знают, что будет «четыре». Поэтому, когда меня спросили, «что будет», ответила: «Салат».
…Новую девочку звали Рубина Коган. Я, имевшая не самое распространенное имя, не то, чтобы позавидовала, но…что-то похожее испытала. Рубина…У нее были огромные черные глаза, с какой-то затаенной печалью. Казалось, что она вот-вот заплачет. Масса черных же кудряшек и синее платье. Она лучше всех пела на утренниках. Она всегда съедала далеко не всегда съедобный детсадовский обед, она тихо и покорно все делала так, как велели…Я познакомилась с ней, потому что меня в очередной раз не взяли в общую ролевую игру – места «принцессы» и «королевы» уже были заняты, а на меньшее я была не согласна. Рубина  срывала одуванчики и втыкала их в песок, создавая узор.
- Можно, я с тобой?
- Да, почему ты спрашиваешь?- она подняла огромные глаза.
- Ну, ты тут уже играешь…
- Я подвинусь, заходи, - и она уступила мне место в песочнице.
Пока мы мучили эти одуванчики, она рассказала мне, что ее папа – сапожник, а еще он умеет играть на пианино, и рисует, и починил часы соседям…Мама…мама очень давно болеет, и почти не встает с постели. А еще у нее есть старшие брат и сестра, они учатся в школе. И еще есть маленький Илья, который пока не умеет ходить.
- А откуда вы приехали?
- Мы жили в Мелитополе, у нас был дом. Но его сожгли соседи, пока мы ездили в гости к родным…
- Зачем!?
- Не знаю, папа сказал - потому что мы – евреи…
Тогда я не знала, что еще сказать. Чтобы как-то утешить (хотя Рубина и не собиралась плакать), я выдала все, что знала – про еврейского Бога, про бабушку Басю, про фильм о еврейском музыканте, который я смотрела с мамой…
В заключение своей пламенной речи я сказала:
- Давай дружить!
- А твоя мама разрешит? Я ходила в Мелитополе в детский сад, девочки со мной не играли, воспитательница сказала, что я…еврейка.
Я почти заорала:
- Нет, моя мама – обрадуется. Потому что…Потому что…Мы любим евреев!

Я не ошиблась. С маленькой Рубины все только начиналось. Потом мы любили Мандельштама, Ростроповича, Бродского, многих других, которых не смогла полюбить и защитить страна…

Впечатление четвертое.


Однажды я зашла за Рубиной, чтобы позвать ее погулять. У меня было, чем похвастаться – папа принес домой настоящего ежика! Мне разрешили вынести его на траву, чтобы он побегал. Радостью обладания настоящим, живым ежом необходимо было поделиться. Папа Рубины открыл мне дверь:
- Здравствуй, Лерочка. Заходи, поговори с Рубиной, только недолго, у нас сегодня праздник.
Появилась Рубина в нарядном платье – оно было единственным, в нем ее приводили на детсадовские утренники.
- Привет, я сегодня гулять не пойду. У нас праздник.
- День рождения? – я знала, что Первое мая и День Победы уже прошли, а до Седьмого ноября еще далеко.
- Нет, мы Илье обрезание будем делать…
У меня было почти шоковое состояние. Это ощущение неизвестного мне кошмара я помню до сих пор.
- О-об..Обрезание? Что вы ему отрежете-то?
Рубина замялась, не то от стеснения, не то оттого, что сама толком не знала, что же там будут обрезать:
- Ну, как тебе сказать…У нас так принято. Маленьким мальчикам отрезают…кусочек от…письки…Надо было еще в прошлом году, но здесь этого никто не делает, папа ждал, когда приедет его друг…
- Ку-ку-кусочек…от…Мама! – я заплакала. Мне было жалко маленького Илью. На мои вопли в комнату пришел Яков Борисович.
- Лера, Лера, что с тобой? Неужели моя дочка тебя обидела?
- Дядя Яша, дядя Яша, не надо делать это с Ильюшей! Он же маленький, ему же больно…Как же он без этого…будет?
Общий хохот был мне ответом. Смеялись все – и мама Рубины, которая ради такого события с трудом встала с постели, и дядя Лева, друг семьи, которому была поручена столь ответственная задача, а громче всех хохотал сам дядя Яша.
- Ой, девочка! Когда ты вырастешь, тебе тоже будет смешно…Особенно, если ты вдруг выйдешь замуж за еврея,- тут он хитро посмотрел на жену и друга,- не бойся, все будет хорошо. У нас такой обычай – мы всегда делаем это с маленькими мальчиками.
Сейчас, когда прошло более двадцати лет, мне действительно этот эпизод кажется забавным. А тогда…Тогда мне было жаль всех еврейских мальчиков, которым ни за что ни про что выпало такое наказание…

Впечатление пятое.

Словам дяди Яши суждено было сбыться лишь отчасти. Потому что в моей жизни было все – и любовь, и предложение руки и сердца…Но замужества не случилось. Видно, Богу так было угодно, чтобы я никогда не узнала…как бы это поделикатней…подробностей об обрезании…
Марк Гольберг был необыкновенно умным юношей. Я познакомилась с ним в компании, где необычно звучали мои анкетные данные. Когда упоминается «пятый пункт» анкеты, то можно сказать, что он почти всегда неразрывно связан с первым и вторым – фамилией и именем. В доме на Большом проспекте Петроградской стороны, где жили сестры Ирина и Дина Слимович, собирались Илья Гильштейн, Соня и Саша Шнейдер, Марк Гольберг…
Быть может, я бы и дальше пела вместе со всеми забавные песни, играла в лото, кормила огромную черепаху Зосю, ездила в Пушкин и Петергоф – вот то, чем мы развлекались, но на меня буквально обрушились ухаживания Марка. К двадцати трем годам я уже имела опыт раннего и неудачного замужества, но абсолютно никакого – романов и обольщения.
Я занервничала. Меня уже не так радовала черепаха, я вяло отвечала на вопросы и мучительно стеснялась букетов и посвященных мне стихов Марка. Марк в ту пору заканчивал Академию художеств, педагоги прочили ему светлое будущее знаменитого художника-графика. Шел 1994 год, национальность уже не выглядела такой устрашающей и лишающей надежд. Ему было 27 лет, он жил недалеко от «Горьковской» с мамой, бабушкой и сестрой.

Впечатление шестое.

   О, господи! Никто и никогда в жизни не совершал ради меня таких восхитительных безумств, как Марк…Я сдалась, я никогда не чувствовала себя настолько нужной и важной для кого-то…Он пел в метро под аккомпанемент старика с аккордеоном арию Мистера Икса из «Принцессы цирка»! Люди оборачивались, а он счастливо кричал:
- Господа! Я пою для самой лучшей девушки на свете, это моя невеста, - и показывал на меня. Поздние пассажиры метро, спешащие по своим делам, недоумевали, а я – краснела.
   Мне было только двадцать три, и все казалось сказкой…
   Пришло время знакомиться с семьей…
   О, эта атмосфера еврейской семьи! Классически – абажур, длинные ряды книг, обязательно – рояль или, по крайней мере, пианино или скрипочка, на которых играют абсолютно все члены семьи. Общение – от радостно-возбужденного общего галдежа до таинственной недосказанности (многовековая история научила молчать о многом), семейные обеды с чудом сохранившимся после облав и обысков старинным серебром и массой салфеточек…
   К знакомству с семьей Марка я готовилась основательно. Он рассказывал, кого как зовут, кто и чем интересуется, как называются праздники, о чем говорить у них не принято…Для ответственного события выбрали субботу – шаббат. Все родственники Марка будут дома, а я возьму отгул.
    Он так нервничал, что это состояние передалось и мне. И когда я переступила порог дома, то была близка к обмороку.
- Здравствуйте, Лерочка. Меня зовут Софья Рувимовна. Марк о Вас много рассказывал,- бабушка Марка улыбнулась, но как-то отстраненно…Марк опустил глаза.
- О, так мы сейчас будем обедать,- щебетала мама Марка,- Вы, Лерочка, любите…(тут она произнесла незнакомое слово)? Вам понравится. Марк тоже умеет готовить, у нас все мужчины умели готовить, вечная им память…он и там не пропадет, да, мой мальчик?- Марк снова опустил глаза.
- Где там, Дина Натановна?- мама Марка как-то странно посмотрела  на меня и ничего не ответила. Я поняла, что сделала что-то не то. Там – в Израиле? Почему он ничего мне не говорил?
Обед проходил немного натянуто, все были скованны. Лиля, сестра Марка, повела меня в свою комнату показывать фотографии. Сквозь неплотно прикрытую дверь я услышала голос Софьи Рувимовны:
- Марк, мальчик мой, Лерочка – очень хорошая девочка. Она умна, она явно отличается от современных пустышек…Она очень хорошая, Марк. Но эта девочка – не наша…
Разговор слышала не только я, но и Лиля. Мы переглянулись. В моих глазах плескалось недоумение, а в Лилиных – неловкость:
- Лера, бабушка нас всех вот так держит, - она сжала кулак,- если Марк не сможет ее убедить, то…
- Лиля, неужели имеет значение, еврейка я или нет? – воспитанная на лозунге «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!», я не могла постичь подобных строгостей и условностей.
- Лера, для бабушки – имеет. Она при Сталине деда потеряла…Сначала – травили, из НИИ выжили, а потом…Ушел в булочную. Навсегда.

Впечатление седьмое.

   Как ни странно, убедить бабушку Марку удалось. Но все его доводы никак не подействовали на меня. Он умолял меня отправиться с ним на какие-то  собрания для отъезжающих, сходить вместе в посольство и там подать документы – одновременно на заключение брака и на эмиграцию…Он часами говорил мне о том, как невозможно ему быть без меня. Но я – заледенела. Я не могла бросить привычный мир, родителей, учебу. Идея отъезда казалась мне абсурдной. Марк изменил тактику. Он уже не просил меня ехать вместе с ним, а только – стать его женой. Но в этом случае, с моим настроем и убеждениями, я, скорее всего, осталась бы в России, формально замужней, но, по сути, все же – одинокой молодой леди…
   А была ли это любовь?... Мольбы перешли в ссоры и упреки, цветы и посвящения остались в прошлом…
   
Послесловие.
   Теперь у меня есть странный, понятный только мне одной календарь. Своеобразный отсчет потерь и проводов, хроника чужих судеб.

- 16 апреля 1995 года Марк Гольберг вылетел в Вену, откуда и должен был затем перебраться в Израиль. Сказка закончилась внезапно.
- Спустя два года следом за ним выехали его родственники – Дина Натановна, Лиля и Софья Рувимовна. Софья Рувимовна скончалась через три недели после прибытия в Иерусалим. В последние минуты она попросила похоронить ее на русском кладбище.
- 22 марта 1996 года отправился в Мюнхен Женька Задорнов. Только на четверть еврей, он не смог пройти все этапы собеседований по эмиграции в Израиль. Поэтому им был избран иной путь – удачный  контракт с пищевым комбинатом, дающий перспективу остаться. Первые звонки «оттуда» были полны смеси восторга и печали. Например, он сетовал, что «капусты квашеной хочется, а нету, представляете? Есть, но не такая…» и еще: «Здесь до противного чисто…» Уже два года он никому из нас не пишет и не звонит…Наверное, привык к иному меню и чистоте.
- в июле 1996 года в Израиль отправился Илья Гильштейн, вдовец с маленьким сыном, Сашкой. Собственно, Сашка и был причиной отъезда – малыш заболел чем-то жутким, в России вылечить его отказались. Илья, прощаясь, говорил, что обязательно вернется, что он не может без Питера. Он не менял гражданства, приезжает каждый год, Сашенька давно выздоровел, но…Илья Гильштейн по-прежнему живет в Израиле...Когда он приезжал в Питер для того, чтобы приватизировать жилплощадь, ему сказали вслед: «Проклятая порода! Там морды нажрут, и здесь думают, как бы урвать…» Слышал…Вернется ли?
- С 1996 года проживают в Америке, штат Калифорния, сестры Дина и Ирина Слимович. У первой – собственная небольшая художественная галерея, вторая вышла замуж и воспитывает уже троих детей.
- В 1999 году уехал в Израиль знакомый моей мамы – завсегдатай библиотеки, в которой она работает, Самуил Евельевич Свердлов. Прощаясь, сказал, что переезжает к дочери, в соседний район - стеснялся. Здесь он, участник войны, едва сводил концы с концами. Его жена, Эмма Абрамовна, во время войны, будучи девчонкой, вырвалась и убежала (по снегу, босиком) из гетто. Последнее время ходила с трудом, отмороженные в юности ноги к старости не держали вообще. Там, по слухам, старушку вылечили…Живы ли теперь? Оба с 23-го года…
- Моя детсадовская подружка, Рубина Коган, потерялась в «израильских дебрях» очень давно: ценой невероятных усилий и унижений ее отцу, Якову Когану, удалось вывезти семью еще в 1983-м, после битых стекол и синяков у детей, после оскорблений и отказов, лозунга мелом на двери его квартиры «Бей жидов!» Даже уезжая, он до конца не смог понять, почему его тихую и доброжелательную семью, где царит мир и запах пирогов, так ненавидят соседи…

   А в марте неожиданно раздался звонок. Сашка Шнейдер (они-то с супругой Соней остались в Питере, оба преподают в одном из ВУЗов) сообщил:
- В субботу  прилетает Марк, ненадолго, по каким-то делам. Виза у него на десять дней. Ты приедешь? Он спрашивал о тебе…Не забудешь? Шабат…
Прошло десять лет. Марк по-прежнему холост…Он спрашивал обо мне…А надо ли? Хочу ли я уехать? Большинство моих друзей и знакомых - там…
- Шаббат? Я подумаю…
  «Моей любви не воскресить…» Пусть Марк меня простит - я не поеду. Ни в шабат, ни в другой день, ни в другой мир. У меня очень много дел. Здесь, дома.  И, как ни крути, но у меня – «рабочая» суббота…
   Я могла бы, могла объявить бойкот системе, стране, власти, сотням и тысячам невежд…Но здесь – моя семья, здесь могилы моих предков, моя земля, моя память…Я – остаюсь.

   Хорошо ли вам там, друзья мои?  От всего сердца желаю, чтобы было неплохо. Я помню и люблю вас всех. Шолом!

 
               
                май-июнь 2005 г.